что теперь

оно становится только на себе утвержденным, то есть субъективным пред-ставлением

предметов. В своей самодостоверности разум собственным определением предметности

упрочивает встречающееся ему и тем самым полагает самого себя в круг уверенности,

просчитываемой во всех направлениях. Таким образом, разум еще решительнее

становится той способностью, которая вообразовывает в себя (einbildet) и сообразует с

самим собой все сущее. Он просто становится таким образом понимаемой силой

воображения. Когда мы говорим, что Кант впервые, основательно исследовав сферу

способностей разума, все сильнее начинает догадываться «только» об этой его сущности и

заявлять о ней, этим «только» мы ни в коем случае не хотим умалить значение

кантовского учения о трансцендентальной силе воображения. Мы всегда готовы признать

всю самобытность этого шага в его мышлении.

Когда мы говорим об измышляющей сущности разума, мы не говорим о сущности

поэтической. Не всякое мышление по-настоящему мыслит и не всякое выдумывание и

измышление является поэтическим. Тем не менее упомянутая сущность разума указывает

на более высокое происхождение всего человеческого, то есть разумного познавания; под

«более высоким происхождением» здесь имеется в виду существенное выхождение за

пределы привычного повседневного уловления и копирования действительности. Тем,

чему мы внимаем в разуме, сущим как сущим, нельзя овладеть путем одного только

обнаружения. Мысля в духе Платона, можно сказать, что сущее есть присутствующее,

«идея». Когда Платон, например, в своем диалоге «Федр», рассказывает миф о

нисхождении «идеи» из наднебесной области, ???????????? ?????, в душу живущего на

земле человека, этот миф с метафизической точки зрения представляет собой не что иное,

как греческое истолкование измышляющей сущности разума, то есть его более высокого

происхождения.

Ницше слишком внешне и поверхностно осмысляет платоновское учение об идеях,

он делает это слишком по-шопенгауэровски и сообразно традиции, когда считает, что

должен противопоставить свое учение о «развитии разума» платоновскому учению о

«предсуществующей» идее. Ницшевское истолкование разума — это тоже платонизм,

только выстроенный в духе новоевропейского мышления. Это означает, что Ницше тоже258

должен удерживать измышляющий характер разума, «предсуществующий», то есть

предобразованный и заранее-устоявшийся характер определений бытия, схем. Разница

только в том, у Ницше определения происхождения этого измышляющего, предобразующего характера отличаются от платоновских. Для Ницше такая особенность

разума дается вместе со свершением жизни, вместе с практикой (в этом месте он называет

такую особенность «полезностью», что легко поддается превратному истолкованию);

жизнь же он воспринимает как то, чем человек владеет сам, будучи утвержденным на себе

самом. У Платона сущность разума и идеи тоже берет свое начало в «жизни», ???, во

властвовании сущего в целом, но человеческая жизнь представляется ему только как

отпадение от подлинной, вечной жизни, как ее искажение. Однако если мы обратим

внимание на то, что для Ницше человеческая жизнь представляет собой только некую

метафизическую точку жизни в смысле «мира», тогда его учение о схемах оказывается

настолько близким платоновскому учению об идеях, что выступает лишь как

определенным образом осуществленное переиначивание последнего, то есть в сущности

является тождественным ему.

Ницше пишет:

«Здесь действовала не предсуществующая „идея», но полезность, согласно которой

только в том случае, если мы видим вещи грубыми и уравненными, они поддаются учету

и становятся для нас сподручными…».

Тем самым повседневно совершаемый учет вещей он связывает с «если», то есть с

более высоким условием их измышления и измышляемое™. В замечании, взятом в

скобки, он называет это измышление «процессом, который претерпевает каждое

чувственное впечатление». В какой мере это так? Пример с восприятием дерева показал,

каким образом многообразие данных цветовых впечатлений соотносится с

самотождественным и одинаковым. Однако теперь Ницше считает, что даже любое

отдельное цветовое впечатление, например, восприятие красного цвета, тоже

претерпевает процесс творческого измышления, причем предполагается, что отдельное

восприятие красного цвета каждый раз с необходимостью оказывается иным по силе

воздействия, по его ясности в соответствии с соседством чего-либо подобного, по

изменению того, что мы только что словом красный примыслили к чему-то одинаковому,

благодаря чему отвлеклись от более тонких цветовых различий и нюансов. В

противоположность этому в определенных видах живописи художник намеренно ищет

высшего богатства различий в какой-либо одной краске, ищет для того, чтобы потом в

общем впечатлении какой-либо предметной картины из нее возникло нечто на первый

взгляд простое, однозначно красное. Каждое чувственное впечатление претерпевает

процесс измышления одинакового (красного, зеленого, кислого, горького, твердого,

шероховатого), потому что как впечатление оно попадает не куда-либо, а в уже

властвующую сферу в своей сущности измышляющего разума, направленного на

выявление одного и того же и одинакового. Чувственное напирает на нас и теснит нас как

разумных существ, которые, без какого-либо специального намерения, уже нацелены на

выравнивание всех нюансов, потому что только одно и то же гарантирует наличие

одинакового и потому что только одинаковое обеспечивает наличие постоянного, а

опостоянивание (Bestandigung) представляет собой свершение постоянства. В

соответствии с этим уже сами ощущения, которые представляют собой ближайшую

напирающую «сумятицу», являются измышленным многообразием. Категории разума

есть горизонты измышления, предоставляющие открывающемуся перед нами

(Begegnende) свободное место, из которого и утверждаясь в котором оно может появиться

как нечто постоянное, как устоявшийся предмет.

«Финальность в разуме есть следствие, но не причина».

Теперь это предложение, поначалу казавшееся темным, внезапно словно

выстреливает из пистолета; это происходит и тогда, когда мы знаем, что «финальность»

(целесообразность) является одной из категорий разума и, следовательно, как одна из схем259

наряду с другими принадлежит к тому, что необходимо разъяснять под именем схематизации, измышления, ибо возникает вопрос, почему Ницше специально приводит именно эту

категорию. Если мы проследим предыдущее истолкование сущности познания, мы уже

загодя получим ответы на вопросы, которые здесь необходимо поставить.

1. Каким образом Ницше приходит к необходимости особо подчеркнуть, что

финальность — это не «причина», а «следствие»?

2. Почему он вообще упоминает о финальности в такой ее акцентуации?

К первому вопросу. Утверждал ли кто-нибудь когда-нибудь, что «финальность»

(целесообразность) есть причина? Конечно. Со времен Платона и Аристотеля это

представляет собой основное учение метафизики. Цель есть причина, по-гречески: ??

????? есть ??????, ?????; finis est causa — causa finalis. В греческой мысли ??????

подразумевает то, что существенно для того, чтобы… Напротив, распространенное

значение нашего слова «причина» сразу же однозначно говорит о производящем

результат, о causa efficiens. «Ради чего» — это то, что приводит к совершению и

соделыванию ради него чего-то другого, оно есть то, на что нечто нацелено, например,

хижина делается ради того, чтобы предоставить убежище. Целью является то, что

представляется заранее, то есть приют и защита от непогоды. Это заранее представленное

содержит в себе указание на то, чтобы хижина, к примеру, имела крышу. Цель, то, на что

заранее обращено внимание (предоставление убежища), является причиной изготовления

и возведения крыши. Итак, цель есть причина. Целесообразность (финальность) имеет

характер причины.

Ницше же, напротив, говорит о том, что финальность — следствие, «но не

причина». Здесь мы тоже сталкиваемся с его излюбленным приемом сокращения

содержательного и существенного рассуждения. Ницше не собирается отвергать того, что

только что было разъяснено, а именно, что цель, представленное заранее как представленное имеет характер указывающего и, таким образом, становящегося причиной.

Тем не менее сначала он хочет обратить внимание на то, что заранее представленные

«ради чего» и «ради этого» как таковые, то есть как заранее зафиксированные, берут

начало в измышляющем характере разума, в устремленности к постоянному, стало быть,

порождены разумом и потому являются следствием. Финальность как категория есть

измышленное и, следовательно, произведенное (следствие). Однако это измышленное, эта

категория под названием «цель» имеет характер горизонта, поскольку она дает указание

на создание чего-то иного и, следовательно, является причиной этого иного. Именно

потому что финальность является категорией как вид причины, она есть «следствие» в

смысле измышленной схемы.

Ко второму вопросу. Почему Ницше особым образом упоминает о финальности?

Он это делает не для того, чтобы в уже упомянутой сокращенной форме, очень легко

допускающей ложное толкование, заявить о своем неприятии обычного мнения и таким

образом утвердить некую «парадоксальность»: он делает это потому, что «финальность»,

то есть устремленность к чему-то, проекция на то, что является определяющим,

основательно характеризует сущность разума. Ибо всякая устремленность к постоянству

есть, по сути дела, постоянное поставление перед собой того, что является целью, есть

нацеливание-на, есть стержень, вбитый в середину диска: «цели», цель. Если бы разум как

пред-ставляющее внимание действительному захотел вырваться в бесцельное, в

нецелеустремленное, если бы захотел затеряться в непостоянном, то есть отказаться от

измышления равного самому себе и упорядоченного, тогда его сразу бы одолел хаос,

жизнь в своем сущностном свершении, в обеспечении своего постоянства пошатнулась

бы, утратила опору, отказалась от своей сущности и, таким образом, просто не удалась бы.

«При всяком другом виде разума, зачатки которого встречаются постоянно, жизнь

не удается — она делается неудобной для обозрения, слишком неравномерной».

Особый акцент на категории финальности указывает на то, что Ницше не только

понимает ее как какую-то категорию среди прочих, но осмысляет как основную260

категорию разума. Это обособление финальности, ?? ????? (finis), тоже движется в

магистральном направлении западноевропейского метафизического мышления. Тот факт,

что Ницше отдает финальности такое предпочтение, обусловлен тем, как он утверждает

сущностное происхождение разума, отождествляя его сущность со свершением жизни как

обеспечением постоянства.

Ницшевское «биологическое» истолкование познавания

Разъяснив определение сущности разума, Ницше все подготовил к тому, чтобы в

следующем разделе сказать существенное о категориях вообще и их истине:

«Категории суть „истины» только в том смысле, что они являются для нас

жизнеобусловливающими, например, Евклидово пространство является такой

обусловливающей „истиной»».

Итак, категории не являются «истинными» в том смысле, что они якобы

отображают наличное в себе (вещность, свойство, единство, множественность); сущность

их «истины», напротив, определяется в соответствии с сущностью того, отличительной

чертой чего «истина» не перестает являться, то есть в соответствии с сущностью

познавания. Познавание есть схемообразование и схематизация хаоса, берущие начало в

обеспечении постоянства и ему принадлежащие. Обеспечение же постоянства в смысле

придания устойчивости нерасчлененному и текущему есть условие жизни.

Грубо говоря, категории, мышление в категориях, упорядочение и членение этого

мышления, то есть логика, — все это жизнь создает себе для того, чтобы сохраниться.

Разве такое учение о происхождении мышления и категорий нельзя назвать биологизмом?

Мы не хотим закрывать глаза на то, что здесь Ницше почти осязаемо мыслит

«биологически» и так же без каких-либо опасений говорит. Это мы наблюдаем в конце

отрывка, где он стремится все подвести к самому существенному, к тому, что дает основу

для сущности жизни и ее раскрытия.

«(Собственно говоря: так как никто не станет прямо утверждать, что

существование людей необходимо, то разум, как и Евклидово пространство, есть лишь

идиосинкразия определенных видов животных, и к тому же наряду со многими

другими…?)».

Ницше констатирует: особый вид животного под названием «человек»

наличествует, однако безусловной необходимости того, чтобы вообще существовало

такое существо, нигде нельзя усмотреть и невозможно обосновать. Этот случайно

появившийся вид животного устроен так, что, сталкиваясь с хаосом, он склонен особым

образом притязать на определенный способ обеспечения постоянства, а именно в виде

образования категорий и трехмерного пространства как форм «опостоянивания» хаоса. «В

себе» же не существует никакого трехмерного пространства, никакого равенства между

вещами, не существует никаких вещей вообще как чего-то прочного, постоянного с

соответствующими неизменными свойствами.

В последнем абзаце 515 записи Ницше отваживается прикоснуться к самой

сокровенной сущности разума и мышления, чтобы недвусмысленно выразить их

биологический характер.

«Субъективное принуждение к тому, чтобы здесь не противоречить, есть

принуждение биологическое».

Это предложение опять-таки столь лаконично, что мы, скорее всего, не поняли бы

его, если бы уже не располагали разъясненным контекстом. «Субъективное принуждение

к тому, чтобы здесь