с
раздражением спросить: почему Ницше излагает свою мысль так невразумительно? Ответ
ясен: потому что здесь он не пишет какое-то школьное, учебное пособие по
«пропедевтике» уже готовой «философии», а говорит прямо из того, что подлинно
следует знать. В горизонте его размышления обсуждаемое положение настолько
однозначно и лаконичное, насколько это возможно. Здесь, правда, еще не решено, что
происходит: или мыслитель должен говорить так, чтобы его понимал всякий, причем без
какого-либо усилия со своей стороны, или осмысленное в данном случае стремится к
такому выражению, которое предполагает долгий путь последующего обдумывания, тот
путь, на котором случайный человек непременно застрянет и только единицы, быть
может, окажутся близкими к цели.
В этом заключается и другой вопрос — вопрос о том, что оказывается более
существенным и исторически более решающим: что как можно больше людей или почти
все удовлетворяются предельно поверхностным мышления или что одиночки сами
отыскивают подлинный путь. От решения этого вопроса зависит любое отношение к той,
быть может, даже возмутительной неясности, которая содержится в заключительном
предложении 515 записи и даже во всей этой записи, поскольку она содержит в себе
совершено явные подтверждения ницшевского «биологизма», который хотя и не
составляет его основной позиции, но с необходимостью принадлежит ей как некая
4. Усмотрев в познавании повеление и творческий вымысел, мы обрели ракурс
видения самобытной, в сущности познания властвующей необходимости, которая одна
утверждает, почему и каким образом истина как почитание-за-истинное является
необходимой ценностью. Необходимость (долженствование повеления и творческого
вымысла) берет свое начало в свободе. К сущности свободы принадлежит у-себя-самогобытие (Bei-sich-selbst-sein), когда сущее свободно предоставляется себе самому, когда оно
дает себя себе самому в своих возможностях. Такого рода сущее находится вне той сферы,
которую мы привычно называем биологической, вне сферы растительно-животного.271
Свободе принадлежит то, что, согласно определенному направлению истолкования,
характерному для мышления Нового времени, проявляется как «субъект». Ницше также
говорит (515 запись, последний раздел) о «субъективном принуждении» к избежанию
противоречия, наблюдаемом в том постоянном сущностном случае, каковым является
субъект «человек», в том случае, когда этот субъект представляет объекты, то есть мыслит
сущее.
«Субъективное принуждение» означает принуждение, соответствующее сущности
субъективности, то есть свободы. Однако Ницше все-таки говорит, что «субъективное
принуждение» «есть принуждение биологическое»; умозаключение, совершаемое по
правилу закона противоречия, он называет «инстинктом», а в предыдущем абзаце разум,
способность мыслить, называет «лишь идиосинкразией определенных видов животных».
В то же время Ницше вполне однозначно говорит о том, что закон противоречия,
необходимость и действительность которого с точки зрения их сущности поставлены под
вопрос, есть «императив», то есть что он относится к области свободы, той области,
которая не находится где-то уже в готовом виде, а создается этой самой свободой.
Сущность принуждения, о котором говорится в законе противоречия, никогда не определяется из биологической сферы.
Если же Ницше говорит, что это принуждение есть принуждение «биологическое»,
тогда мы не будем навязчивы и назойливы, если, со своей стороны, поставим вопрос о
том, не подразумевается ли под словом «биологическое» нечто иное, отличное от того
живого, которое представляется как растительное и животное. Если мы постоянно
сталкиваемся с тем, что, восставая против унаследованного понятия истины, Ницше
заостряет внимание на почитании-за-истинное, на свершении жизни как жизни творческоповелевающей, тогда не слышится ли в слове «биологическое» нечто иное, а именно то,
что обнаруживает сущностные черты творческого вымысла и повеления? Не появляются
ли основания по-разному называемую жизнь впервые определить, исходя из этих
сущностных черт, вместо того чтобы держать наготове неопределенное и запутанное
понятие «жизни», с помощью которого можно разъяснить все и, следовательно, ничего?
Да, Ницше все соотносит с «жизнью», с «биологическим», но мыслит ли он саму
жизнь, само биологическое «биологически», то есть разъясняет ли он сущность жизни на
основании явлений растительного и животного порядка? Ницше осмысляет
«биологическое», сущность живого, в направлении повелевающего и творческого,
перспективного и очерчивающего горизонт начала: в направлении свободы.
Биологическое, то есть сущность живого, он осмысляет совершенно не биологически.
Угроза биологизма настолько далека от его мышления, что он, напротив, склоняется к
тому, чтобы даже биологическое в собственном и строгом смысле этого слова (а именно
растительное и животное начала) истолковывать небиологически, то есть, в первую
очередь, человечески, истолковывать в контексте определений перспективы, горизонта,
повелевания, творческого вымысла, вообще в контексте представления о сущем. Однако
такой взгляд на ницшевский биологизм потребовал бы дальнейшего разъяснения и
обоснования.
На вопрос о том, биологизм здесь или нет, мы хотим дать ответ, руководствуясь
путеводной нитью вопроса о сущности познания и истины как формы воли к власти.
Истина и различие «истинного» и «кажущегося» миров
Итак, на данный момент мы знаем: истина есть почитание-за-истинное, а оно, по
своей сути, есть перспективная и горизонтообразующая устремленность и обращенность
на одинаковое и тождественное как основу постоянства. Как горизонтообразующее
опостоянивание (Bestandigung) в перспективе на постоянство познание составляет
сущность человеческой жизни, поскольку она имеет отношение к сущему. Составляя
сущностную упроченность человеческой жизни, познание является внутренним условием272
этой жизни. Истину как почитание-за-истинное, то есть принятие-за-сущее, Ницше
понимает как необходимую ценность, хотя и не самую высокую.
Ницшевское истолкование сущности истины умаляет ее достоинство, и в свете
предшествующего метафизического господства истинного как в себе вечно сущего и
действительного такое умаление может очень удивлять. Тем не менее ницшевский
метафизический проект ясен и ненавязчив: истина принадлежит жизни как
опостоянивание. Сама человеческая жизнь, будучи вовлеченной в хаос, принадлежит ему,
как напирающему становлению, в виде искусства. То, чего не может истина, совершает
искусство: преображение живого в высшие возможности и тем самым в осуществление и
свершение жизни посреди подлинно действительного — посреди хаоса.
Когда Ницше здесь, то есть в кругу метафизического осмысления сущего в целом,
говорит об искусстве, он имеет в виду не только искусство в узком смысле известных
видов. Искусством называется любая форма преображающего, убедительного
перемещения жизни в ее высшие возможности, и в этом смысле философия — тоже
«искусство». Если мы хотим сказать, что для Ницше высшей ценностью является
искусство, то данное высказывание только в том случае имеет смысл и право на
существование, когда искусство понимается метафизически, когда остается открытым
вопрос о том, какие пути преображения оказываются предпочтительными в той или иной
ситуации.
Какое-то время Ницше склонялся к тому, чтобы считать, что его основная
метафизическая позиция определена и обоснована иерархическим противопоставлением
истины и искусства. Истина придает хаосу устойчивость и удерживается в кажущемся
мире в силу фиксации становящегося; искусство как преображение открывает новые
возможности, освобождает становящееся в его становлении и так совершает свое
движение в «истинном» мире. Тем самым совершается переиначивание платонизма.
Принимая во внимание ницшевское истолкование платонизма в смысле различия
«истинного мира» и «мира кажущегося» можно сказать так: истинный мир есть
становящееся, в то время как кажущийся мир есть прочное и постоянное. Истинный и
кажущийся миры поменялись своими местами, своим иерархическим достоинством и
своим способом существования, но в этой перемене и переиначивании как раз и
сохраняется различие между миром истинным и миром кажущимся. Такое
переиначивание возможно только при том условии, что в основу кладется само это
Если бы Ницше не был мыслителем, если бы он не стоял как одинокий страж в
сокровенном средоточии сущего, если бы он как «вечный курортник» на основании
прочитанного в сотнях книг подытоживал бы и упорядочивал для своих образованных и
необразованных современников ту или иную картину мира и мирозданий, чтобы
успокоить себя самого и изгладить возникающие «противоречия», тогда он, конечно же,
закрыл бы глаза на те бездны, к краю которых его привела уже представленная им картина
мира. Однако он не закрыл глаза, он подошел к тому, что должен был увидеть, в
последние два года своих раздумий он прошел до конца им самим проложенный и
Мы почти ничего не знаем о его последних мыслях и тем более не можем осознать
их подлинную значимость, введенные в заблуждение тем взглядом, уже превратившимся
в догму, согласно которому Ницше со времен написания «Заратустры» больше не
«развивался», а «только» пытался совершенствовать уже достигнутое. Здесь вообще
неуместно вести разговор о «развитии» и создавать какое-то представление о нем, но если
и думать в этом плане, тогда надо сказать, что еще не известное нам последнее «развитие»
оставляет далеко позади все те потрясения, которые он пережил на пути своей мысли.
Сказанное наводит на мысль о том, что в таком случае наш предыдущий рассказ о
ницшевском понимании сущности истины тоже не может быть окончательным; что мы
должны сделать решающий шаг на пути его мысли, который, правда, можем сделать273
только в том случае, если знаем все, сказанное прежде, так как самый последний шаг в его
сущностном определении истины не совершается внезапно. Кроме того, как это можно
было бы определить задним числом, он не получается и «сам собой», но проистекает из
вновь начинающейся непредвзятости мышления, так как у осмысляющего мышления есть
свое собственное постоянство. Оно состоит в последовательности все более изначальных
начал, в таком мышлении, которое настолько далеко от мышления научного, что здесь
даже нельзя сказать, что оно ему противостоит. Если ход мысли к воле к власти
раскрывает единственную мысль Ницше, тогда познание и истина только там должны
ясно показать себя как форма воли к власти, где они сами осмысляются в их предельной
сущности.
Уже не раз указывали на своеобразную двусмысленность в ницшевском понимании
истины, ту двусмысленность, которую Ницше никогда не скрывает, но которую он не
может сразу же одолеть в ее внутренней бездонности. Складывается такая картина:
истинное этой истины не есть истинное, так как истинное этой истины означает представленное постоянное, упроченное до уровня сущего. В направляющей перспективе,
обращенной к хаосу, это прочное обнаруживается как закоснение становящегося; это
закоснение превращается в отрицание устремляющегося, напирающего; таким образом,
такое закоснение является отходом от подлинно действительного. В результате этого
отрицания хаоса истинное как жесткое закоснение никак не отвечает подлинно
действительному. Если иметь в виду хаос, то истинное этой истины никак не соразмеряется с ним и, таким образом, является неистинным, является заблуждением. В уже
приведенном отрывке Ницше говорит об этом вполне ясно: «Истина есть вид
заблуждения, без которого не мог бы существовать определенный род живых существ».
(«Der Wille zur Macht», n. 493; 1885). Это положение можно было бы в достаточной мере
прояснить и обосновать на основании всего того, что мы уже рассмотрели.
Но что же здесь двусмысленного? Самое большее, что мы еще можем сказать,
звучит так: однозначное определение истины как вида заблуждения противоречит
обычному, «одноколейному» повседневному мышлению; возвращаясь к грекам, можно
сказать, что перед нами ?????????. Вновь и вновь артикулируемое истолкование истины
как заблуждения, как иллюзии, как лжи и как видимости слишком однозначно. О
двусмысленности можно говорить только там, где одно и то же осмысляется двояко и
различно. Существенная двусмысленность, которая, таким образом, обусловливается не
одной лишь небрежностью мышления и говорения, наблюдается только там, где двоякое
значение одного и того же оказывается неизбежным.
Однако здесь сказано ясно: «истина есть вид заблуждения», а заблуждение
означает прохождение мимо истины, промах по отношению к истинному. Это
действительно так, и поэтому заблуждение как бы пропускает истину.
Но только не в том случае, когда в заблуждении (и в нем даже глубже, чем в
истинном) истина напирает непрестанно и все более ощутимо! Заблуждение сохраняет
свою соотнесенность с истинным и истиной, да и как оно могло бы упускать истину, как
оно могло бы проходить мимо нее или не замечать ее, если бы ее вообще не
