было? Всякое
заблуждение (в своей сущности) питается истиной. Таким образом, однозначно говоря о
том, что истина есть вид заблуждения, Ницше должен, помимо прочего, вкладывать в
понятие «заблуждения» идею упущения истины, отклонения от истины.
Истина, понятая как заблуждение, определялась как нечто упроченное, постоянное,
однако заблуждение, понимаемое таким образом, с необходимостью мыслит истину в
значении согласия с действительным, то есть со становящимся хаосом. Истина как
заблуждение есть упущение истины. Истина есть упущение истины. В недвусмысленном
сущностном определении истины как заблуждения истина с необходимостью мыслится
неоднозначно, то есть она мыслится двояко: то как упрочение постоянного, то как
согласие с действительным. Лишь при условии понимания сущности истины как согласия
истина как постоянство может быть заблуждением. Эта сущность истины, лежащая в274
основе понятия заблуждения, является тем, что издавна в метафизическом мышлении
определяется как уподобление действительному и согласование с ним, как ????????.
Согласие не обязательно должно истолковываться в смысле отображающе-копирующего
соответствия. Когда Ницше отрицает понятие истины как отображающего соответствия и
делает это по праву, ему вовсе не обязательно тем самым отвергать понятие истины как
согласия с действительным. Он ни в коем случае не отвергает это традиционное и, как
может показаться, самое естественное сущностное определение истины. Оно, скорее,
сохраняется как мерило в противопоставлении сущности истины как упрочения
искусству, которое, будучи преображением, есть согласие со становящимся и его
возможностями и которое по причине как раз этого согласия со становящимся является
более высокой ценностью. Однако, говоря здесь о том, что создает искусство в его
формах, Ницше упоминает не об «истине», а о видимости. Он знает, что и произведение
искусства как нечто, чему присуща форма, должно улавливать становление и тем самым
также становиться видимостью, однако такой «видимостью», в которой проступают и
являются, то есть просвечивают, высшие возможности жизни. Поэтому понятие
видимости тоже становится двусмысленным.
Теперь мы оказываемся в двоякой, перекрещивающейся двусмысленности: истина
как упрочение сущего (истина в виде заблуждения) и истина как согласие со становящимся. Однако это согласие со становящимся, достигаемое в искусстве, есть видимость, а
именно видимость как мнимость (застывшее произведение не является самим
становящимся) и видимость как проступание новых возможностей в этой видимости.
Подобно тому как истина (в виде заблуждения) нуждается в истине как согласии,
видимость как это проступание нуждается в видимости как мнимости. Все это выглядит
очень сложно, если не сказать запутанно, и тем не менее все это довольно просто в своих
отношениях, если допустить, что мы действительно мыслим, то есть пронизываем своим
взором всю структуру сущности истины и видимости в их взаимоотношении.
Но если в истине, понимаемой как заблуждение, одновременное предполагается
наличие истины в смысле согласия, если, кроме того, эта истина обнаруживает себя как
видимость и мнимость, то, в конечном счете, не превращается ли все в заблуждение и
видимость? Все истины и виды истины суть лишь различные виды и ступени «заблуждений» (ср. n. 535). Тогда в действительности нет никаких истин и никакой истины. Все есть
только видимость и различное по виду и степени явление (Scheinen).
Необходимо идти до этих крайних пределов. Это предельное (Au?erste) не есть
ничто (как могло бы предположить слабосильное мышление), и «нигилизм», который
здесь возвещает о себе,— это не химера запутанного мышления, а утверждение
предельной позиции, в которой метафизически понимаемая «истина» обретает последнюю
глубину своей сущности. Насколько ясно Ницше просматривает этот путь, ведущий к
предельной основополагающей позиции, как с исторической точки зрения он оценивает
значение этого мыслительного поступка, в каком направлении ищет сущностного
изменения метафизической истины,— все это показано в том отрывке, который представлен в книге «Воля к власти» (n. 749; весна—осень 1887 года; переработан весной и
осенью 1888 года). Однако мы поймем его только в том случае (да и то лишь
приблизительно), если до конца пройдем ницшевский путь мысли, ведущий к
постижению сущности истины, потому что сейчас мы еще не там, хотя может показаться,
что все уже разрешено, изничтожено и, следовательно, вообще больше не может быть
ничего предельного в истолковании истины.
Истина как почитание-за-истинное есть заблуждение, хотя и необходимое. Истина
как согласие со становлением есть видимость, хотя и преображающая. Нет никакого
«истинного мира» в смысле неизменно равного самому себе, вечно действительного.
Мысль об истинном мире как о чем-то из себя во всем полагающем меру уходит в ничто.
Необходимо покончить с мыслью о таким образом осмысляемом истинном мире, и тогда
останется только кажущийся мир, мир как отчасти необходимая и отчасти275
преображающая видимость: истина и искусство как основные формы, в которых
проявляется явление кажущегося мира. Как обстоит дело с этим миром кажимости?
Можно ли, покончив с истинным миром, говорить о том, что нам остался мир
кажущийся? Как нечто может существовать в качестве остатка, если кроме него вообще
ничего не существует? Не составляет ли тогда этот так называемый остаток все и целое?
Не получается ли так, что в таком случае кажущийся мир есть для себя мир
единственный? Как нам к нему относиться и как вести себя в нем?
Наш вопрос звучит так: как быть с «кажущимся миром», который еще остается
после упразднения «истинного мира»? Что здесь означает эта кажимость?
Разъяснение сущности жизни в ракурсе присущего ей обеспечения постоянства
привело нас к уяснению того, что для жизни прежде всего характерно наличие
перспективы. Живое находится и удерживается в ракурсе своей соотнесенности с кругом
тех возможностей, которые в каждом случае фиксируются таким-то и таким-то образом:
как истинное, к которому приходит познание, или как «произведение» искусства. В обоих
случаях это определение контуров, очерчивание горизонта есть утверждение видимости.
Сформированное выглядит как действительное, но, будучи сформированным и
упроченным, оно уже не хаос, а фиксированный напор. Видимость возникает в
пространстве соответствующей перспективы, где в каждом случае властвует определенная
точка зрения, с которой «соотносится» горизонт. Соответственно этому Ницше в 567
записи (1888 год)говорит:
«Перспективность — вот что сообщает миру характер „видимости»! Да разве мир
сохранился бы, если отнять у него его перспективность! Ведь тем самым у него была бы
отнята и его относительность!»
Однако мы спрашиваем: что случилось бы, если бы эта относительность на самом
деле была отнята? Быть может, таким образом мы достигли бы абсолютного? Как будто
бы через отсутствие относительного появилось столь желанное абсолютное! Но тогда
почему Ницше так хлопочет о сохранении относительности? Что он под ней
подразумевает? Не что иное, как происхождение перспективного из прозревающетворческого (Durchblick—schaffende) и из ракурса предвидящей и усматривающей жизни.
Здесь «относительностью» называется тот факт, что перспективный круг, очерченный по
принципу горизонта, так называемый «мир» есть не что иное как творение «действия»
самой жизни. Мир возникает из жизненного свершения самого живого и он есть только
то и так, что и как он есть в своем возникновении. Что отсюда следует? Кажущееся
мира больше нельзя понимать как видимость. Через несколько абзацев Ницше говорит:
«После этого у нас не остается и тени какого-нибудь права говорить здесь о
видимости…»
Почему? Потому что открытие перспективы и очерчивание горизонта совершаются
не на пути сообразования с существующим в себе и вообще существующим, то есть
«истинным» миром. Но если больше нет никакого сообразования с истинным, нет никакой
оценки, возникающей в соотнесении с ним, тогда как можно мир, возникающий из
«действия» жизни, характеризовать и понимать как «видимость»? Осознавая эту
невозможность, Ницше делает решающий шаг, совершить который он долго колебался, —
шаг в то знание, которое должно во всей простоте так выразить все им знаемое: с
упразднением «истинного мира» упраздняется и «кажущийся мир». Но что остается, если
с крушением истинного мира рушится и кажущийся, а также вообще различие между
ними? Заключительное предложение 567 записи (последний творческий год) дает такой
«Противопоставление кажущегося и истинного мира сводится к
противопоставлению „мир» и „ничто»».
Истина и видимость одинаково терпят крушение; истина и ложь в равной мере
упразднены. Поначалу складывается впечатление, как будто истина и видимость вместе
разрешаются в ничто, как будто это разрешение означает уничтожение, уничтожение276
означает конец, конец означает ничто, а ничто означает предельное отчуждение от бытия.
Однако, думая таким образом, мы слишком торопимся и забываем о том, что
истина как заблуждение есть необходимая ценность и что видимость в смысле
художественного преображения есть более высокая ценность по отношению к истине.
Если здесь «необходимость» означает принадлежность к сущностному составу и
сущностному свершению жизни и если такая принадлежность и составляет содержание
понятия «ценность», тогда ценность представляет необходимость и чем эта ценность
выше по своему достоинству, тем эта необходимость глубже.
Предельное изменение метафизически понятой истины
Поэтому с упразднением «истинного» и «кажущегося» миров, а также различия
между ними истина и видимость, познание и искусство не исчезают. Тем не менее
сущность истины должна измениться. Но в каком смысле и в каком направлении?
Очевидно, в том, которое определяется из направляющего проекта жизни и тем самым
бытия и действительности вообще, в основе которых уже лежит упомянутое упразднение
истинного и кажущегося миров и их противостояния. Вероятно, этот проект тем более
достигает предела метафизического мышления в том случае, когда такое движение
обретают укорененное в нем толкование и кажущееся разрешение истины. В области
предельного (Au?erste) существует лишь вопрос о том, как оно переносится, постигается
ли оно в своей сокровенной сущности как конец и спасается ли в чем-то
соответствующем, то есть в другом начале. Однако первым делом нам надо узнать, как
далеко уходит сам Ницше на своем пути в предельное.
Что в этом предельном, где исчезает различие между истинным и ложным мирами,
что в нем получается из основы этого различия и его исчезновения? Что теперь получается
из сущности истины? Задавая этот вопрос, мы все больше осознаем необходимость
обратиться к уже упомянутому отрывку, в котором Ницше намекает на направление
последнего метафизического изменения истины, метафизически утвержденной как
????????.
Названный отрывок представлен под номером 749 в третьей главе III книги «Воли
к власти». Издатели озаглавили эту главу как «Воля к власти как общество и индивид».
Первый раздел, в котором и находится данный отрывок, озаглавлен как «Общество и
государство». Он гласит:
«Европейским правителям на самом деле следовало бы поразмыслить над тем,
могут ли они обойтись без нашей поддержки. Мы, имморалисты, на сегодняшний день
единственная сила, которая не нуждается ни в каких союзниках для того, чтобы прийти к
победе: тем самым мы сильнейшие среди сильных. Мы не нуждаемся даже во лжи, а какая
власть может без нее обойтись? За нас сражается сильное искушение, быть может, самое
сильное, которое только есть: искушение истиной. … „Истиной»? Кто влагает это слово в
мои уста? Я выплевываю его, я пренебрегаю этим горделивым словом: нет, мы не
нуждаемся даже в ней, мы могли бы прийти к власти и победе и без истины. Чары,
которые сражаются за нас, око Венеры, пленяющее и ослепляющее даже нашего
противника,— это магия крайности, искушение дойти во всем до последнего предела: мы
имморалисты — мы сами этот предел…»
Здесь Ницше говорит о высшей и единственной силе самых могущественных. Они
больше не нуждаются в союзниках, даже в тех, в которых обычно вообще нуждается
всякая власть. Всякая власть, поскольку она есть утверждение насилия под маской права,
нуждается во лжи, лицемерии, сокрытии своих замыслов под личиной якобы достойных
целей, осчастливливающих ее подданных. Самые могущественные, которых имеет в виду
Ницше, не нуждаются в этом союзничестве, за них сражается сама «истина», истина как
