со-выслушиваемый.

Брать что-либо в представлении и размышлять над этим по-гречески означает

?????. Предмет устремления, ???????, в волении одновременно предстает как

представимое, ??????. Однако это никогда не означает, что воление и есть представление

— в том смысле, что к представляемому просто добавляется стремление к самому

предмету представления: как раз наоборот. В качестве ясного подтверждения этому

можно привести слова Аристотеля из его трактата «О душе», ???? ?????.

Переводя греческое ???? словом «душа», мы не должны думать о душевном в

смысле каких-либо переживаний, думать о том, что осознается в «ego cogito», а также о

«бессознательном». У Аристотеля ???? подразумевает принцип живого как такового,

подразумевает то, что делает живое живым и властно проникает его сущность. В

упомянутом трактате обсуждается сущность жизни и ступени живого.

В нем нет ни психологии, ни биологии. В данном трактате содержится метафизика

живого, к которому принадлежит и человек. Живое есть движущее себя через себя самого,

самодвижущееся. Здесь под движением подразумевается не только перемена места, но и

всякое самоизменение и действие. Высшая ступень живого — человек, а основной способ

его самодвижения — действие, ??????. Возникает вопрос: каково определяющее начало,

какова ???? этого действия, то есть продуманного действования и осуществления? Что в

нем является определяющим: представляемое как таковое или сам предмет устремлений?

Чем определяется представляющее стремление: представлением или вожделением? Иначе

говоря: является ли воля представлением — и тем самым определяется идеей — или нет?

Когда говорят, что воля в своей сущности есть представление, такое учение о воле

называется «идеалистическим».

Что говорит о воле Аристотель? В десятой главе третьей книги речь идет об ??????,

вожделении. Здесь в частности говорится (433а 15 и след): ??? ? ?????? ????? ??? ???? ??

??? ? ??????, ???? ???? ??? ????????? ??? ?? ? ??????? ???? ??? ???????. ???? ??????? ???

????? ???????? ?? ????????, ?????? ??? ??????? ???????? ?? ??????? ??? ?????, ??? ??? ????? ?

??????? ?????, ??? ???? ????? ???? ?? ???????. «Всякое вожделение также имеет цель, а то, к

чему имеется вожделение, есть то самое, откуда определяется размышляющий разум как

таковой; последнее и есть то, из чего определяется действие. Поэтому вполне

обоснованно эти две способности очерчиваются как движущие: вожделение и

размышляющий разум, ибо в вожделении движет вожделенное, а разум, представление,

движет лишь потому, что в вожделении представляет вожделенное».

Такое понимание воли стало определяющим для всего западноевропейского

мышления, и по сей день оно достаточно распространено. В Средние века voluntas

предстает как appetitis intellectualis, то есть ?????? ??????????, вожделение, к которому

принадлежит сообразующееся с разумом представление. Для Лейбница agere, действие,

perceptio и appetitis существуют в единстве; perceptio есть ????, представление. Для Канта

воля представляет собой ту способность вожделения, которая действует сообразно

пониманию, то есть так, что при этом само волимое как в общем и целом представляемое

является определяющим для действия. Однако хотя представление отличает волю как

способность вожделения от просто слепого стремления, само оно в воле не выступает как

подлинно движущее и волящее. Лишь такое понимание воли, которое необоснованно28

делает представление (????) первенствующим, можно было бы охарактеризовать как

идеалистическое. Такое понимание действительно встречается. В Средние века к такому

истолкованию воли склоняется Фома Аквинский, хотя и тут вопрос не решается

однозначно. Надо сказать, что в целом великие мыслители в понимании воли никогда не

отдавали предпочтения представлению.

Если под идеалистическим истолкованием воли мы понимаем такой подход, при

котором подчеркивается, что вообще представление как таковое, мышление, знание,

понятие существенным образом принадлежат воле, тогда, конечно, толкование воли,

предлагаемое Аристотелем, идеалистично, равно как и толкования Лейбница, Канта и,

наконец, самого Ницше. Доказательство тому легко представить: достаточно до конца

прочитать то место, где Ницше говорит, что воля состоит из множества чувств:

«Как чувства, причем, самые разные, надо признать неотъемлемой частью воли,

так, во-вторых, надо отнестись и к мыслям: в каждом волевом акте есть одна

направляющая мысль, и ни в коем случае нельзя думать, что мы можем отделить эту

мысль от „воления» и при этом якобы еще останется воля!» (VII, 29).

Сказано вполне ясно, причем не только в адрес Шопенгауэра, но и всех тех, кто

любит ссылаться на Ницше, ополчаясь против мышления и власти понятия.

Непонятно, как, имея в виду эти вполне ясные высказывания, можно все-таки не

склоняться к идеалистическому толкованию его учения о воле. Принято считать, что

ницшевское понимание воли не имеет ничего общего с ее толкованием в немецком

идеализме. Однако и туда переходит кантовское и аристотелевское понятие воли. Для

Гегеля знание и воление — одно и то же. Это означает, что истинное знание уже

предстает как действие, а действие есть лишь знание. Шеллинг даже говорит, что

подлинно волящее в воле есть разум. Разве это не вполне законченный идеализм, если под

ним понимать сведение воли к представлению? Однако тот же Шеллинг, будучи слишком

категоричным в своих словах, хочет подчеркнуть как раз то, что в воле выделяет и Ницше,

когда говорит, что воля есть повеление: ведь когда Шеллинг говорит о «разуме», а прочий

немецкий идеализм — о знании, речь идет не о способности представления, как считает

психология, не о действовании, которое лишь созерцательным образом сопутствует

прочим проявлениям душевной жизни. Знание означает открытость бытию, которое есть

воление, а на языке Ницше — «аффект». Сам Ницше говорит так: «Воление есть

повеление: повеление же есть некий аффект (представляющий собой внезапный выброс

силы) — напряженный, ясный, устремленный лишь к одному, глубочайшая убежденность

в превосходстве, уверенность, которой повинуются» (XIII, 264). Ясно, напряженно,

сосредоточенно устремляться к чему-либо есть не что иное, как — в самом строгом

смысле слова — пред-держать что-то перед собою, пред-ставлять его себе; разум, говорит

Кант, есть способность представления.

Никакое обозначение воли не встречается у Ницше так часто, как только что

названное: воление есть повеление; в воле сокрыта повелевающая мысль; в то же время

никакое другое понимание воли не может так решительно подчеркнуть и существенность

(Wesentlichkeit) знания и представления, существенность разума в воле, как это.

Поэтому если мы хотим как можно ближе подойти к ницшевскому пониманию

воли и остаться при нем, нам лучше держаться подальше от всех прочих ее наименований.

Называть же это понимание идеалистическим или неидеалистическим, предполагающим

эмоцию или биологическим, рациональным или иррациональным значит каждый раз

искажать суть дела.

Воля и власть. Сущность власти

Теперь мы можем и, по-видимому, даже должны выстроить по порядку все данные

определения сущности воли и выработать одно-единственное определение (дефиницию).

Итак, воля как вырывающееся за свои пределы господство-над, воля как аффект29

(возбуждающий напор), воля как страсть (рывок, простирающийся вширь сущего), воля

как чувство (наличность к-себе-самому-стояния (Zu-sich-selbst-stehen) и, наконец, воля как

повеление. Затратив некоторые усилия, можно было бы, конечно, выработать формально

чистую «дефиницию», вбирающую в себя все упомянутое. Однако мы не будем это

делать, но не потому, что не придаем никакого значения строгим и однозначным

понятиям. Напротив, мы ищем их, но понятие вовсе не является понятием — по меньшей

мере, в философии — если оно не утверждено и обосновано так, что дает возможность

постигаемому им стать для него самого мерилом и поприщем (Bahn) вопрошания, вместо

того чтобы скрывать его под покровом голой формулы. Однако то, что здесь должно быть

постигнуто понятием «воли» (как основная особенность сущего), то есть бытие, еще не

достаточно приблизилось к нам или, точнее, мы к нему.

Уразумение и познание — это не просто проявление своей осведомленности в

понятиях, а постижение уловленного понятием; постигать бытие значит сознательно

оставаться открытым для его вторжения, открытым для его при-сутствования. Если мы

поразмыслим о том, что на самом деле должно означать слово «воля» (сущность самого

сущего), тогда станет понятно, сколь беспомощным остается это весьма обособленное

слово, причем даже тогда, когда мы наделяем его сопутствующей дефиницией. Поэтому

Ницше и говорит:

«Воля — это допущение, которое мне больше ни о чем не говорит. Для

познающего нет воления» (XII, 303).

Из этого не надо делать вывод о том, что, дескать, усилие, направленное на то,

чтобы постичь сущность воли, безнадежно и ничтожно, и поэтому все равно, какое слово

и понятие мы используем, говоря о «воле» — все, мол, остается на наше усмотрение.

Напротив, мы должны в первую очередь и непрестанно вопрошать, исходя из существа

самого дела. Только так мы придем к пониманию и правильному употреблению этого

слова.

Для того чтобы сразу лишить слово «воля» этой пустоты, Ницше говорит: «воля к

власти». Всякое воление есть воление-быть-б?льшим (Mehr-sein-wollen). Как только эта

воля угасает, власть перестает быть властью, хотя силой она продолжает удерживать то,

чем овладела. В воле как волении-быть-б?льшим, в воле как воле к власти, по существу,

сокрыто возрастание, возвышение, ибо только постоянно возвышаясь высокое может

удерживать себя на высоте, в вышине. Падению можно противостоять только властным

возвышением, а не простым сохранением прежней высоты, потому что иначе дело

кончится обычным истощением. В «Воле к власти» Ницше говорит (702):

«Человек, всякая малейшая часть живого организма, хотят одного — еще власти».

«Возьмем простейший пример, пример примитивного пропитания: протоплазма

простирает свои псевдоподии, чтобы отыскать что-либо ей противостоящее — не по

причине голода, а ради воли к власти. Затем она пытается это одолеть, приспособить к

себе, присоединить. То, что называют „пропитанием», есть лишь вытекающее отсюда

явление, полезное применение изначальной воли к тому, чтобы стать сильнее».

Итак, воление есть воление-стать-сильнее (Starker-werden-wollen). Здесь Ницше

тоже переиначивает и отвергает взгляды современников, особенно дарвинизм. Поясним

вкратце: жизнь стремится не просто к самосохранению, как полагает Дарвин, но к

самоутверждению. Стремление сохранить себя ограничивается уже наличествующим,

коснеет в нем, теряется в нем и, таким образом, перестает видеть себя самое, свою

собственную сущность. Самоутверждение, то есть воление остаться в тверди, являет

собой непрестанное возвращение в сущность, в начало. Самоутверждение есть исконное

утверждение сущности.

Воля к власти никогда не является волением чего-то отдельного, действительного.

Она затрагивает бытие и сущность сущего, является им самим. Поэтому можно сказать,

что воля к власти всегда есть воля сущности, и хотя Ницше не мыслит это так

категорично, в принципе он имеет в виду именно это, ибо в противном случае было бы30

невозможно понять, что он имеет в виду, когда говорит о возрастании воли («больше

власти»): речь идет о воле к власти как о чем-то созидающем. Такая характеристика тоже

чревата недоразумением, поскольку часто дело выглядит так, как будто в воле к власти и

через нее должно быть нечто произведено. Решающим является не произведение чего-то в

смысле изготовления, а превознесение и превращение, решающим оказывается иное-чем,

сущностно иное. Поэтому к созиданию сущностно принадлежит императив разрушения. В

разрушении полагается противоборствующее, ненавистное и злое; оно необходимо

принадлежит созиданию, то есть воле к власти и, следовательно, самому бытию. К

сущности бытия принадлежит ничтожествующее (Nichtige), причем не просто как некое

ничто пустоты, а как властвующее «нет».

Мы знаем, что немецкий идеализм осмыслял бытие как волю. Кроме того, эта

философия отваживается мыслить ничтожествующее как принадлежащее бытию.

Достаточно вспомнить о том, что Гегель говорит в предисловии к «Феноменологии духа».

Он говорит об «огромной силе негативного». «Это — энергия мышления, чистого „я».

Смерть, если мы так назовем упомянутую недействительность, есть самое ужасное, и для

того, чтобы удержать мертвое, требуется величайшая сила. Бессильная красота ненавидит

рассудок, потому что он от нее требует того, к чему она не способна. Но не та жизнь,

которая страшится смерти и только бережет