«как» волю. Равным
образом он не сополагает то и другое рядом как «волю и власть», но осмысляет свою
мысль о «воле к власти».
Если справедливость есть «функция», основная особенность и совершение воли к
власти, тогда мысль о воле к власти мы должны осмыслять с точки зрения сущности
справедливости и тем самым мыслью возвращаться к сущностному основанию
справедливости. Поэтому недостаточно не торопиться со своим собственным
истолкованием слов «воля» и «власть» и просто держаться тех определений, которые дает
Ницше. Как раз тогда, когда эти ключевые слова мы начинаем относительно правильно
понимать в ницшевском смысле, возникает самая большая опасность совершенно
опошлить мысль о воле к власти, то есть просто отождествить волю и власть, представить
волю как власть, а власть как волю. При таком подходе не выявляется решающее, не
выявляется «к» в выражении «воля к власти».
Самое большее, что мы могли бы сделать, так это с помощью таких истолкований
связать с Ницше новое, другое (прежде всего по отношению к Шопенгауэру) сущностное
определение воли. Политические истолкования основной ницшевской мысли
способствуют упомянутому опошлению, если не совершенному упразднению сущности
воли к власти. При этом совершенно безразлично, к чему приводит такое изготовление
фальшивых политических монет: способствует ли росту ненависти к немцам или
«служит» возрастанию любви к ним. Широко озирающая свои просторы власть,
властвование которой совершается в созидающем, разделяющем и уничтожающем
мышлении, есть «воля» к власти. Смысл «власти» и значение «воли» необходимо в
одинаковой мере постигать из воли к власти. «Воля к власти» не есть результат сочетания
«воли» и «власти», но наоборот: «воля» и «власть» всегда остаются лишь фрагментами
единого понятия, искусственно «выломанными» из изначально единой сущности «воли к
власти». В том, что это действительно так, мы легко убеждаемся на примере того, как
Ницше определяет сущность воли. При более внимательном рассмотрении становится
ясно, что он последовательно отрицает как бы обособленную сущность воли, ибо снова и
снова подчеркивает: «воля» есть только слово, которое в силу своего звучания лишь
затемняет многообразную в себе сущность. «Воля», взятая сама в себе, есть нечто
выдуманное, на самом деле такого не существует:
«Я смеюсь над вашей свободной волей, как и над несвободной: для меня иллюзия
то, что вы называете волей, нет никакой воли» (XII, 267; относится ко времени написания
«Заратустры»).
«В начале находится великое роковое заблуждение, согласно которому воля есть
нечто, что действует, согласно которому воля есть способность… Сегодня мы знаем, что
это только слово…» («Gotzen-Dammerung»; VIII, 80).
Тем не менее Ницше должен сказать, в каком отношении необходимо осмыслять
то, что названо словом «воля», если это слово не желает оставаться одним только пустым
звуком. Ницше, помимо прочего, говорит: воля есть повеление (ср., например, XIII, n. 638
ff). В повелевании сказывается «глубинная убежденность в превосходстве». В
соответствии с этим Ницше понимает его как основное настроение превосходящего
бытия, причем превосходящего не только по отношению к другому, повинующемуся, но
и, прежде всего, по отношению к самому себе. Это означает превознесение, возвышение
собственной сущности, причем так, что эта сущность и заключается в таком
превознесении.
Сущность власти определялась как широко озирающее вокруг себя всматривание в
открывающуюся поверх всего перспективу, понимаемую как преодоление. Осмысляя
сущность воли, мы осмысляем не только ее, но и природу воли к власти; то же самое
происходит и тогда, когда мы осмысляем сущность власти. Воля и власть есть одно и то288
же в том метафизическом смысле, что они совпадают в единой изначальной сущности
воли к власти.
Это происходит только тогда, когда они находятся во взаимном напряжении и
именно потому не есть одно и то же в смысле пустой одинаковости совпадения. Воля к
власти означает преодоление в превознесении себя самого. Это преодоление в
возвышении одновременно является основным актом самого превознесения. Поэтому
Ницше постоянно говорит о том, что власть в себе есть «усиление власти»; властвование
власти есть полномочие на «большую» власть.
Если все сказанное воспринимать поверхностно, то оно выглядит как одно лишь
количественное накопление сил и намекает на одно только клокотание и неистовое
извержение слепых импульсов и импульсивных влечений.
В таком случае воля к власти предстает как развивающийся процесс, который,
подобно вулкану, гудит в недрах мира и торопит извержение. Но так ничего нельзя узнать
о подлинной сущности. Полномочие в выхождении за пределы себя самого подразумевает
следующее: оно приводит жизнь к стоянию и самостоянию, однако к стоянию в том, что,
будучи превознесением над самим собой, есть движение.
Тем не менее для того чтобы не мыслить изначальную, единую сущность воли к
власти как нечто пустое и абстрактное, мы должны мыслить ее в ее высшей форме как
справедливость, справедливость же — как основание истины в смысле ????????, а это
последнее — как основу взаимоотношения познания и искусства. Мы должны, исходя из
достигнутого нами понятия воли к власти, ретроспективно осмыслить всю лекцию
целиком и при этом осознать, что с самого первого шага и во всей последовательности
шагов постоянно мыслилась воля к власти в ее сущности и только она.
Это сквозное осмысление сущности воли к власти в форме познания и истины
имело своей целью осознание того факта, что Ницше, осмысляя свою единственную
мысль о воле к власти, завершает западноевропейскую метафизику. Метафизика мыслит
сущее в целом, как и что оно есть. До сих пор познание как придание человеческой жизни
постоянства в мысленной ретроспекции соотносилось со справедливостью и тем самым —
с волей к власти. Однако человеческая жизнь есть лишь то, что она есть, и есть на
основании всылания ее в хаос, который, как сущее в целом, обладает отличительной
особенностью воли к власти. Надо увидеть, «что воля к власти есть то, что водительствует
и неорганическим миром или, скорее, что нет никакого неорганического мира вообще»
(XIII, n. 204; 1885).
Тот факт, что «глубочайшая сущность бытия есть воля к власти» («Der Wille zur
Macht», n. 693; 1888), Ницше (несмотря на то, что со стороны это нередко как раз так и
выглядит) обосновывает не посредством индуктивного вывода, зиждущегося на
тщательном рассмотрении всех областей сущего: дескать, всюду, куда ни посмотри, сущее
в своем бытии есть воля к власти; напротив, Ницше как мыслитель прежде всего и
постоянно мыслит из проекции сущего в целом на его бытие как волю к власти.
Но как обстоит дело с истиной такой проекции? Как обстоит дело с истиной
метафизических и всех мыслительных проекций вообще? Легко догадаться, что перед
нами некий решающий вопрос, если не сказать, что решающим вопросом является именно
он как таковой. Для раскрытия и одоления этого вопроса у философии до сего дня нет
никаких существенных предпосылок. В метафизике и, следовательно, в ницшевской
основной позиции этот вопрос не может быть поставлен с достаточной полнотой. Мы же,
видя это, должны указать на нечто иное.
Если справедливость является «высшим представителем самой жизни», если в
человеческой жизни раскрывается воля к власти, тогда не становится ли расширение
справедливости основной силой сущего вообще, а повсеместное истолкование сущего в
целом как воли к власти — очеловечением всего сущего? Не мыслится ли мир по образу
человека? Не является ли такое мышление чистым антропоморфизмом? Да, это
антропоморфизм «большого стиля», который имеет смысл лишь для немногого и не скоро289
преходящего. Мы не смеем предполагать, что это очеловечение можно было поставить в
упрек Ницше. Он знает об этом антропоморфизме своей метафизики и знает о нем не
только как о способе мышления, в котором он как будто мимоходом оказался и из
которого больше не может выбраться. Ницше хочет этого очеловечения всего сущего и
только его. Это ясно видно из короткой записи, относящейся к 1884 году:
«„Очеловечивать мир, то есть все больше чувствовать себя в нем господами» («Der
Wille zur Macht», n. 614). Однако это очеловечение совершается не по образу какого—то
повседневного и обычного человека, но в ракурсе истолкования человеческого бытия,
которое, будучи укорененным в «справедливости», в своей основе есть воля к власти.
Антропоморфизм присущ завершающей стадии метафизики и опосредствованно
определяет решение перехода, поскольку совершает «преодоление» animal rationale и
subjectum, причем совершает как вращение, происходящее в только благодаря ему
достигаемой «точке» вращения. Вращение: сущее — бытие; точка поворота во вращении:
истина бытия. Вращение — не переиначивание, оно есть вворачивание (Eindrehen) в
другое основание как лишенное основы. Без-основность истины бытия в истории
превращается в оставленность бытия (Seinsverlassenheit), которая состоит в том, что бытие
остается нераскрытым. Это приводит к его забвению, поскольку мы понимаем забывание
только в смысле отсутствия припоминания. В этой области изначально находится
основание для утверждения человека просто как человека, находится основание для
очеловечения сущего.
Это безоговорочное и предельное очеловечение мира упраздняет последние
иллюзии основной метафизической позиции, характерной для Нового времени, и всерьез
подходит к утверждению человека как subjectum’a. Ницше наверняка и по праву отверг бы
упрек во всяком банальном субъективизме, который превращает первого попавшегося
человека, будь то индивид или общество, в мерило и положительную цель всего
остального. В то же время он с полным правом мог утверждать, что привел к завершению
метафизически необходимый субъективизм и привел благодаря тому, что сделал «тело»
путеводной нитью истолкования мира.
В ницшевском смыслообразующем устремлении к воле к власти завершается не
только метафизика Нового времени, но и западноевропейская метафизика в целом, та
метафизика, которая изначально вопрошает: что есть сущее? Греки определяли бытие
сущего как постоянство присутствия, и это определение бытия остается неколебимым на
протяжении всей истории метафизики.
Но разве мы не слышали снова и снова о том, что для Ницше сущность сущего в
целом есть хаос, следовательно, «становление», но никак не «бытие» в смысле чего—то
прочного и устоявшегося, которое он воспринимает как неистинное и недействительное?
Бытие вытесняется во имя становления, отличительная особенностью которого как
становящегося и движущегося определяет себя как воля к власти. Можно ли в таком
случае по—прежнему называть мышление Ницше завершением метафизики? Не является
ли оно ее отрицанием или даже преодолением? Быть может, это путь от «бытия» к
«становлению»?
Ницшевская философия часто так и истолковывается и даже если говорят не
буквально в таком смысле, то все равно подчеркивают, что в истории философии, уже
начиная с Гераклита и затем прямо перед Ницше, а именно у Гегеля вместо «метафизики
бытия» наличествует «метафизика становления». В общих чертах это правильно, но по
существу мы имеем дело с непродуманностью, которая ничуть не уступает предыдущей.
В противоположность этому необходимо вновь и вновь думать о том, что означает
воля к власти, а она означает полномочие в превосхождении себя самого в направлении
своей сущности. Оно приводит это превосхождение (становление) к стоянию и вводит в
состояние постоянства. В мысли о воле к власти в высшем и подлиннейшем смысле
становящееся и движимое (то есть сама жизнь) должно мыслиться в его постоянстве.
Ницше, конечно, хочет, чтобы становление и становящееся являлись основной290
особенностью сущего в целом, но он также хочет, чтобы становление прежде всего было
бы именно чем—то пребывающим, подлинно «сущим», сущим так, как это понимали
греческие мыслители. Ницше до такой степени метафизик в своем мышлении, что ему это
тоже известно. Поэтому запись, которая обретает свою окончательную форму только в
последнем, 1888 году, начитается так («Der Wille zur Macht», n. 617):
«Рекапитуляция:
Впечатать в становление черты бытия — вот в чем высшая воля к власти».
Мы спрашиваем: почему это высшая воля к власти? Ответ: потому что в своей
