В настоящий момент едва ли существует даже намек на то, что философию Ницше
можно воспринимать как завершение западноевропейской метафизики, потому что в силу
свершившегося упразднения «сверхчувственного» и «истинного» миров она, скорее,
представляет собой отказ от всякой метафизики и шаг в сторону ее окончательного
отрицания. Правда, основная мысль Ницше, его «воля к власти», еще содержит намек на
истолкование сущести (Seiendheit) сущего в целом как воли. Воля и знание сопринадлежат
друг другу. Согласно проекту Шеллинга и Гегеля воля и знание составляют сущность
разума. Согласно Лейбницеву проекту субстанциальности субстанции они мыслятся как
vis primitiva activa et passiva. Тем не менее кажется, что ницшевская мысль о воле к власти,
особенно в ее биологизаторской форме, выпадает из этого проекционного поля и не
столько завершает преемственное развитие метафизики, сколько прерывает его, опускаясь
до искажения и опошления.
Что означает это завершение, в каком контексте нельзя давать ему оценку, в какой
мере в нем можно отыскать признаки «учения», каким образом это завершение
удерживает себя в ракурсе ведущего проекта (где сущее проясняется в бытии),
обосновывающего и упорядочивающего метафизику как таковую, наконец, осуществляет
ли это завершение упомянутый ведущий проект в его последних возможностях и тем
самым оставляет его в безвопросном,— все это мы здесь не имеем возможности
Тезис о том, что философия Ницше лишь искажает, опошляет и догматически
запутывает предшествующую метафизику — всего лишь иллюзия, которая, правда, не
исчезнет, если мы не перестанем поверхностно воспринимать его основную философскую
мысль. Это поверхностное восприятие выражается в том, что историческое осмысление
западноевропейской метафизики не идет дальше переднего плана, и проекты,
осуществленные в ракурсе тех или иных исходных положений, ретроспективно2
осмысляются только в пределах того, что выражают они сами. При этом забывается о том,
сколь непреложно все говоримое ими говорит из подспудной глубины второго плана, из
которой они, никак специально с этим планом не связываясь, исходят, но в которую
тотчас же без опаски возвращаются своим словом.
Отдельные основные позиции воспринимают сущесть сущего в предначертанном
еще им самим изначальном греческом проекте и полагают бытие сущего определенным в
смысле постоянства присутствия. Если мы станем осмыслять основные метафизические
позиции в горизонте этого ведущего проекта, мы убережемся от поверхностного
понимания ницшевской философии и перестанем наклеивать на нее расхожие
исторические ярлыки «гераклитства», «метафизики воли», «философии жизни».
Если мы мыслим из основного и ведущего проекта сущести сущего, изначально
опережающего всю историю метафизики, мы постигаем то метафизически необходимое и
окончательное, что сокрыто в учении о вечном возвращении того же самого. Благодаря
выявлению взаимосвязи этого учения с основной мыслью о воле к власти философия
Ницше предстает как четко очерченная, исторически завершающая фаза в развитии
западноевропейской метафизики. Чтобы это понять, она снова приходит к необходимости
того разбирательства, в котором и для которого западноевропейская метафизика как целое
завершившейся истории возвращает себя в бывшесть (Gewesenheit), то есть в
окончательную будущность. Бывшесть есть освобождение якобы лишь прошедшего в
своей сущности начала и прежде всего пере-становка этого начала, якобы окончательно
погрузившегося в прошлое, в его изначальность, через которую оно опережает все
последующее, и таким образом является будущим. Бывшее прошедшее, некогда
спроецированная сущесть как сокрытая истина бытия главенствует над всем, что
действенно как настоящее и в силу своей действенности, как действительное.
Определение взаимосвязи между вечным возвращением того же самого и волей к
власти предполагает следующие шаги:
1. Мысль о вечном возвращении того же самого метафизико-исторически
предмыслит основную мысль о воле к власти.
2. Обе мысли метафизически, в новоевропейском контексте и конечно-историчном
ракурсе мыслят одно и то же.
3. В сущностном единстве обеих мыслей завершающаяся метафизика говорит свое
последнее слово.
4. Тот факт, что это сущностное единство остается невыраженным, утверждает
эпоху завершенной бессмысленности.
5. Эта эпоха исполняет сущность Нового времени, которое только так и приходит к
самому себе.
6. Исторически это исполнение (в сокрытости и вопреки всеобщей видимости) есть
потребность в переходе, который вбирает в себя все бывшее и подготавливает будущее,
переходе на путь, выражающийся в охранении истины бытия.
1
Воля к власти есть сущность самой власти. Эта сущность состоит в
сверхвластвовании (Ubermachtigung) власти в ее наличном возрастании себя самой. Воля
не вне власти, но представляет собой сокрытое в сущности власти властное повеление к
обладанию властью. В своем решающем содержании метафизическое определение бытия
как воли к власти остается непродуманным и рискует быть превратно истолкованным —
до тех пор, пока бытие полагается только как власть или как воля, а воля к власти
разъясняется в смысле воли как власти или власти как воли. Мыслить бытие, сущесть
(Seiendheit) сущего как волю к власти — значит постигать бытие как разрешение уз воли в
ее сущности, когда безусловно властвующая власть полагает сущее как предметно
действенное в исключительном его превосходстве по отношению к бытию, а это3
последнее ниспровергает в забвение.
Ницше не мог понять, что представляет собой это освобождение власти в своей
сущности, и этого не может сделать любая метафизика, потому что просто не может
спрашивать об этом. Зато свое истолкование бытия сущего как воли к власти Ницше
мыслит в сущностном единстве с тем определением бытия, которое восходит под именем
«вечного возвращения того же самого».
С точки зрения хронологии мысль о вечном возвращении того же самого Ницше
продумывает раньше, чем мысль о воле к власти, хотя смысловая прелюдия к последней
обнаруживаются тоже рано. Тем не менее в содержательном отношении мысль о
возвращении оказывается более ранней, то есть предвосхищающей вторую, хотя это и не
означает, что сам Ницше когда-либо смог осмыслить сущностное единство вечного
возвращения и воли к власти именно как таковое: осмыслить и метафизически оформить в
понятии. В столь же малой мере он постигает метафизико-историческую истину мысли о
вечном возвращении, и ни в коем случае не потому, что эта мысль оставалась темной для
него, а потому, что вернуться к основным чертам ведущего метафизического проекта ему
удавалось так же мало, как и всем метафизикам до него, ибо структура метафизической
проекции сущего на сущесть и тем самым представление сущего как такового в сфере
присутствия и постоянства становятся постижимыми только тогда, когда эта проекция
переживается как спроецированная исторически. Такое переживание не имеет ничего
общего с теми разъясняющими теориями, которые метафизика время от времени
воздвигает над самой собой. Ницше тоже добирается только до таких разъяснений,
которые, правда, нельзя свести до уровня психологии метафизики.
В «возвращении» мыслится опостоянивание (Bestandigung) становящегося до
сохранения становления становящегося в длительности его становления. В «вечном»
мыслится опостоянивание этого постоянства в смысле круговращения, возвращающегося
к себе и предвосхищающего этот возврат. Становящееся не есть непрестанно иное
бесконечно меняющегося многообразного. То, что становится, есть само то же самое, и
это означает одно и то же (идентичное) в той или иной неодинаковости иного. В том же
самом мыслится становящееся присутствие идентичного. Мысль Ницше мыслит
постоянное опостоянивание становления становящегося в присутствие самоповторения
идентичного.
Это «то же» пропастью отделено от единичности неповторяемого рас-поряжения
сопринадлежащего друг другу, в котором и берет начало различие.
Мысль о возвращении не является Гераклитовой в обычном философскоисторическом смысле, однако она, хотя и не по-гречески, мыслит сущность прежде
спроецированной сущести (постоянства присутствования), мыслит ее в ее безысходном, в
себе замыкающемся свершении. Таким образом, начало принесено в свершение своего
конца. Как никогда далеко от этого последнего проекта сущести отстоит мысль об истине
в смысле сущности ???????, чье сущностное рождение несет в себе бытие и дает ему
возможность стать причастным началу. В мышлении Ницше «истина» застывает в
невыразительной для нее сущности, понимаемой в смысле единогласия, царящего в
сущем в целом, так что из этого единогласия никогда нельзя уловить свободного голоса
бытия.
История истины бытия завершается потерянностью ее изначальной сущности,
совершившейся в результате крушения лишенной основы ???????. Однако с
необходимостью возникает историческая видимость того, как будто теперь изначальное
единство ????? было вновь обретено в своей исконной форме, коль скоро на начальном
этапе развития метафизики эта ????? разделялась на «бытие» и «становление». Частями
совершившегося таким образом разделения наделялись два нормативных, полагающих
меру мира: мир истинный и мир кажущийся.
Могут задать такой вопрос: что, собственно, означает это упразднение различия
между обоими мирами и изглаживание различенного, как не возвращение в изначальное и4
тем самым преодоление метафизики? Однако все дело в том, что ницшевское учение не
есть преодоление метафизики: оно представляет собой впавшее в ослепление предельное
обращение к ее ведущему проекту. По этой же причине, однако, оно представляет собой
нечто принципиально отличное от неуклюжей исторической реминисценции древних
учений о цикличном движении мира.
До тех пор пока мысль о вечном возвращении мы будем воспринимать как некую
необоснованную и недоказуемую достопримечательность и считать ее следствием
поэтических и религиозных припадков Ницше, этот мыслитель будет использоваться на
потребу сегодняшнего расхожего мнения. Это еще можно было бы терпеть, помня о том,
что превратное истолкование, предпринимаемое современниками, которые, как известно,
всегда знают лучше,— неизбежное зло. Однако в данном случае речь идет о другом. Если
вопрос о метафизико-историческом смысле ницшевского учения о вечном возвращении
мы ставим недостаточно глубоко, это приводит к тому, что глубочайшая необходимость, с
которой совершается исторический ход западноевропейского мышления, отходит на
второй план, и тем самым в результате некоего со-совершения сомнительных действий,
влекущих к забвению бытия, это бытие повергается в оставленность.
Но вместе с тем забывается и первое предусловие, о котором должен помнить
всякий, кто хочет постичь более доступную на первый взгляд мысль о воле к власти как
основную метафизическую мысль. Если воля к власти является отличительной
особенностью сущести сущего, тогда она должна иметь то же смысловое содержание,
какое имеет и вечное возвращение того же самого.
2
Тот факт, что обе мысли продумывают одно и то же (только мысль о воле к власти
— в контексте Нового времени, а мысль о вечном возвращении того же самого — в ее
соотнесенности с конечно-историчным), становится очевидным тогда, когда мы
подвергаем более обстоятельному осмыслению ведущий проект всякой метафизики. Он
поставляет (поскольку представляет сущее во всеобщем в соотнесенности с его сущестью)
сущее как таковое в открытое (das Offene) постоянства и присутствия. При этом ведущий
проект метафизики никогда не озабочивается вопросом о том, из какой области представляются постоянство и присутствование. Метафизика напрямую удерживается в
открытом своего проекта и наделяет постоянство присутствования различными
истолкованиями в зависимости от основного опыта уже предопределенной сущести
сущего. Однако если предположить, что упомянутое осмысление все-таки дает о себе
знать, если появляется тот просвет, который делает возможным всякую открытость
открытого, тогда возникает вопрос о том, какова сущность самих опостоянивания и
присутствования. Тогда и то, и другое предстает в той сущности, которая характерна для
их эпохи, и в то же время требует позабыть обо всем, что обычно понимается под
«временем».
Теперь воля к власти становится постижимой как опостоянивание превосходства,
то есть становления, и таким образом, как видоизмененное определение метафизического
ведущего проекта. Вечное возвращение того же самого как бы несет перед собой свою
сущность как самое постоянное опостоянивание становления постоянного. Однако
подобная картина открывается лишь взору такого вопрошания, которое соотносит
сущесть с ее проекционным полем и ставит под вопрос его обоснование, то есть такого
вопрошания, в котором ведущий проект метафизики и, таким образом, она сама уже
окончательно преодолены, в котором в них больше не усматривается первая и
единственно определяющая сфера.
Однако в настоящий момент можно попытаться в горизонте метафизики и с
помощью ее различений подойти к осознанию идентичности «вечного возвращения того
же
