принципиальным
образом соотнесены с человеком. Как точки зрения они вовлечены в человеческую
перспективу. Поэтому Ницше говорит: «Ценность есть наивысшее количество власти,
которое человек может себе усвоить,— человек, а не человечество! Человечество,
несомненно, скорее средство, чем цель. Речь идет о типе: человечество просто материал
для опыта, огромный излишек неудавшегося: поле обломков» (n. 713; 1888).
В каждом случае ценность предстает как определенное количество власти,
утвержденное и определенное волей к власти.
Воля к власти и утверждение ценности есть одно и то же, поскольку воля к власти
ориентирует себя в ракурсе сохранения и возрастания, и, таким образом, утверждение
ценности нельзя представлять как нечто отличное от воли к власти, что впоследствии
якобы можно свести к этой воле. Разъясняя сущность ценности и природу ее утверждения,
мы лишь характеризуем волю к власти. Однако на вопрос о происхождении мысли о
ценности и сущности ценности ни в коем случае нельзя ответить одним только уяснением
внутренней принадлежности ценностного утверждения воли к власти. Этот вопрос
возвращает к другому, а именно к вопросу о происхождении сущности воли к власти.
Почему эта воля является в себе ценностно-полагающей? Почему вместе с мыслью о воле
к власти в метафизике начинает господствовать и мысль о ценности? Как и почему
метафизика становится метафизикой воли к власти?
Субъективность в ницшевском истолковании истории
Для того чтобы уяснить всю значимость этих вопросов, мы должны поразмыслить
над тем, что означает господство мысли о ценности в метафизике. Прежде всего оно дает
понять, что задачу будущей метафизики Ницше понимает как переоценку всех ценностей.
В то же время без дальнейшего рассуждения и обоснования предполагается как нечто
само собой разумеющееся, что вся прежняя метафизика, исторически предшествовавшая
воле к власти, являлась, хотя и невыраженным образом, метафизикой воли к власти. Всю
западноевропейскую философию Ницше понимает как мышление, осуществляющееся в
контексте ценностей, как их акцентирование, то есть как ценностное полагание. Бытие,
сущесть сущего, истолковывается как воля к власти. Неожиданным образом, причем
вполне убедительным для каждого, во всех сочинениях и записях Ницше история47
предстает как история метафизики, рассмотренная в свете мысли о ценностях.
Мы склонны не замечать этого факта или воспринимать такое истолкование
истории метафизики как тот взгляд на историю философии, который просто был этому
философу ближе всяких других. При таком подходе мы получаем лишь еще один взгляд
на историю и не более того. Так, например, в XIX и XX вв. ученая историография
излагала историю философии то в горизонте философии Канта или Гегеля, то в горизонте
философии Средних веков, однако чаще в таком горизонте, который, смешивая самые
разные философские учения, создал видимость некоей всеохватности и общезначимости,
изгоняющую из истории мышления всякую загадку.
Тот факт, что Ницше истолковывает историю метафизики в горизонте воли к
власти, вытекает из его метафизического мышления и ни в коем случае не является одним
лишь (с исторической точки зрения) последующим привнесением его собственных
«взглядов» в учения более ранних мыслителей. Скорее дело обстоит так, что метафизика
воли к власти, переоценивая всю прежнюю метафизику, заранее определяет последнюю в
смысле установления ценности и мысли о ценности. Все разбирательство совершается на
основе четко выраженного истолкования, не предполагающего никаких разъяснений.
Метафизика воли к власти не исчерпывается тем, что на смену прежним ценностям
приходят новые: все, что прежде в метафизике было продумано и высказано о сущем как
таковом в его целом, она представляет в свете мысли о ценности, так как даже сущность
истории она определяет по-новому, что мы и постигаем из ницшевского учения о вечном
возвращении того же самого и его глубочайшей связи с волей к власти. Тот или иной вид
истории (Historie) всегда является лишь следствием уже утвержденного сущностного
определения истории (Geschichte).
Поэтому Ницше и говорит о единстве, цельности, истине как о «высших
ценностях», причем говорит так, словно все это является совершенно очевидным. Тот
факт, что эти «ценности» должны быть,— не просто последующее толкование Ницше: это
первый решающий шаг в самой «переоценке», ибо, основательно поразмыслив, мы
должны признать, что совершенная Ницше переоценка состоит не в том, что он на место
прежних высших ценностей ставит, новые, а в том, что само «бытие», «цель», «истину» он
уже понимает как ценности и только как ценности. По существу, его «пере-оценка»
является переосмыслением всех определений сущего в ракурсе ценности. В 12 отрывке
«цель», «единство», «целостность», «истину», «бытие» он называет «категориями
разума». Таковы они, во всяком случае, для Канта и Фихте, Шеллинга и Гегеля. Также и
для Аристотеля, и прежде всего для него, определения сущего как такового являются
категориями, хотя и не «категориями разума», если мы имеем в виду, что здесь «разум»
(как у Канта и в немецком идеализме) понимается как сущность субъективности. Итак,
когда Ницше говорит об определениях сущего, которые он познает как «космологические
ценности», в его словах слышится метафизическое истолкование определений бытия
сущего как категорий разума, характерное для Нового времени. Однако у Ницше это
истолкование претерпевает дальнейшее изменение, в результате чего упомянутые
категории предстают как высшие ценности. Это истолкование определения бытия сущего,
берущее свое начало в Новейшем времени и в последней метафизике, возвращается в
греческую философию, потому что вся история западноевропейской метафизики
предстает как история утверждения ценностей. В результате более ранние основные
метафизические позиции получают слово, не отвечающее их собственной истине: они
говорят языком философии воли к власти, понятой как утверждение ценностей.
Если к тому же мы примем во внимание сущностную взаимосвязь утверждения
ценностей и воли к власти, тогда нам станет ясно, что ницшевское истолкование всей
метафизики в контексте мысли о ценности коренится в ключевом определении сущего в
целом как воли к власти. Эта формула является основной в метафизике Ницше. Кант и
Гегель, Лейбниц и Декарт, средневековые мыслители, а также мыслители периода
эллинизма, греческие философы Аристотель и Платон, Парменид и Гераклит — все они48
просто ничего не знали о воле к власти как основной особенности сущего. Поэтому когда
Ницше воспринимает метафизику как таковую и всю ее историю в контексте утверждения
ценностей, он тем самым наделяет эту историю односторонней перспективой, и
направляемое ею историческое рассмотрение становится неверным.
Но разве существует какое-либо всестороннее рассмотрение истории, которое было
бы лишено всякой односторонности? Разве не должна любая современность воспринимать
и истолковывать прошедшее именно в своем горизонте? Разве ее историческое познание
не становится тем «живее», чем решительнее горизонт тот или иной эпохи оказывает свое
направляющее влияние? Разве сам Ницше в одном из своих ранних сочинений, а именно
во втором отрывке «Несвоевременных размышлений» («О пользе и вреде истории для
жизни») не призывал со всей настойчивостью к тому, чтобы история служила «жизни»,
разве не утверждал, что это станет возможным только в том случае, когда история
освободится от мнимой исторической «объективности в себе»?
Если дело обстоит именно так, тогда наши слова о том, что Ницше истолковывает
историю метафизики в ракурсе своей собственной постановки вопроса как историю
ценностного полагания, вряд ли вызовут какие-либо возражения и опасения, потому что
они только подтверждают подлинность его исторического мышления. Быть может,
благодаря ницшевскому истолкованию метафизики в контексте мысли о ценности
прежняя метафизика даже «понимается лучше», чем она понимала и когда-либо могла
понять самое себя, потому что данное истолкование впервые дает ей возможность сказать
то, что она хотела сказать, но еще не могла. Если бы так и было на самом деле, тогда
ницшевское понимание категорий разума как высших ценностей, и вообще как
«ценностей», являлось бы не искажением исторической действительности, а наделением
прежних метафизических ценностей возможностью обрести свое подлинно творческое
содержание или же обогатить его. Если бы основание для ницшевского понимания
метафизики, если бы его истолкование сущего в целом как воли к власти находились
исключительно в орбите прежнего метафизического мышления, основную мысль
которого они домысливали бы до конца, тогда та «картина истории», которую имеет в
виду Ницше, во всех отношениях предстала бы оправданной, а также единственно
возможной и необходимой. Но в таком случае больше не было бы возможности
уклониться от мысли, что история западноевропейского мышления развивается как
обесценение высших ценностей и что в соответствии с этим оничтожествлением
(Nichtigwerden) ценностей и крушением целей должен утверждаться и формироваться
«нигилизм».
Из таких соображений вытекает одно: указание на то, что Ницше как бы задним
числом навязывает свою собственную метафизическую позицию (воля к власти как
основная черта сущего, утверждение ценностей, происхождение этого утверждения из
воли к власти) прежней истории метафизики, нельзя использовать как повод для того,
чтобы обвинить философа в искажении исторической картины или даже в
неправомерности его обращения к мысли о ценности. Даже если мы вынуждены признать,
что ницшевское истолкование метафизики не вбирает в себя всего того, чему учит более
ранняя метафизика, это признание требует такого обоснования, которое выходит за
пределы одного только исторического подтверждения отличия метафизики Ницше от
более ранней метафизики.
Надо доказать, что ранней метафизике мысль о ценности была чуждой и должна
была оставаться таковой, потому что эта метафизика еще не могла осмыслять сущее как
волю к власти. Если мы сумеем это доказать, мы непременно затронем более глубокую
причину возникновения мысли о ценности, потому что исчезнет видимость того, что во
все времена метафизика мыслила сущее по образцу ценностного полагания. Если бы мы
показали, в какой мере толкование сущего как воли к власти возможно лишь в контексте
основной метафизической позиции, характерной для Нового времени, тогда в вопросе о
происхождении мысли о ценности мы пришли бы к одному важному соображению, а49
именно к тому, что Ницше еще не дает и не может дать ответа на вопрос об этом
происхождении.
Ссылка на второй раздел 12 отрывка, в котором Ницше рассматривает
происхождение нашей веры в прежние высшие ценности, не дает нам возможности
продвинуться вперед, так как данное рассмотрение уже предполагает, что утверждение
ценностей берет начало в воле к власти. Эту волю он воспринимает как последний факт, к
которому мы нисходим. Однако то, что для Ницше является бесспорным, для нас
превращается в вопрос, а потому и его дедукция мысли о ценности с нашей точки зрения
все еще заслуживает рассмотрения.
Ницше на свой лад лишь показывает, что ценности по своей сути представляют
собой условия воли к власти, которые эта воля полагает себе самой для своего сохранения
и возрастания, то есть для сущностного свершения власти. Утверждение ценности
является неотъемлемым компонентом воли к власти. Но что касается самой воли: откуда
берется проект сущего в целом, который показывает это сущее именно как волю к власти?
Только задав этот вопрос, мы начинаем размышлять над происхождением ценностного
полагания в метафизике.
Но когда мы начинаем доказывать, что до Ницше метафизика толковала сущее не
как волю к власти и, следовательно, мысль о ценности была ей чуждой, мы сталкиваемся с
теми же самыми опасениями, которые высказывались по отношению к ницшевскому
истолкованию истории. Дело в том, что предыдущее мышление нам тоже приходится
рассматривать и истолковывать в горизонте определенного, а именно нашего
собственного мышления. Так же как Ницше и Гегель, мы не можем выйти за пределы
своей истории и «эпохи» и, утвердившись на некоем возвышении, рассматривать бывшее
в себе, не впадая в зависимость от какой-то определенной и, следовательно, неизбежно
односторонней оптики. Для нас имеет силу то же самое, что имеет силу для Ницше и
Гегеля, и вдобавок в своей постановке вопроса горизонт нашего мышления, наверное,
даже не обладает той глубиной и тем более величием, которое отличает этих мыслителей,
так
