потому, что являет собой господство
всяческой безвопросной самоуверенности и самой непреложной достоверности. Только за
счет безусловного повеления себе самой эта уловка сохраняет способность наделять себя
постоянством. Там, где с помощью этой уловки к власти приходит бессмысленность,
подспудное удержание смысла и тем самым любое испрашивание истины бытия
заменяется характерным для данной уловки полаганием «целей» (ценностей). Логичным
становится ожидание новых ценностей, утвержденных «жизнью», после того как она
подверглась тотальной мобилизации, как будто эта мобилизация есть нечто в себе, а не
организация безусловной бессмысленности из одной только воли к власти и для нее.
Такие уполномочивающие власть полагания больше не обращены к «мерилам» и
«идеалам», которые еще могли бы иметь основание в самих себе: они стоят «на службе»
простого расширения сферы власти и оцениваются только в соответствии с таким образом
усмотренной практической ценностью. Поэтому эпоха завершенной бессмысленности
есть время соразмерного власти изобретательства и утверждения «мировоззрений»,
которые доводят до предела всякую просчитываемость пред-ставления и про-изводства,
потому что по своей сути берут начало в утвержденном на себе самоустроении человека в
сущем и в его безусловном господстве над всеми средствами принуждения земного шара
и над ним самим.
Сущее, бытийствующее в той или иной сфере, что-бытие, некогда определенное в
смысле «идей»,— все это теперь становится тем, с чем самоустроение человека заранее
считается как с указующим на то, в какой мере ценно производимое и представляемое
сущее как таковое (произведение искусства, техническое изделие, государственное
установление, личный и общественный человеческий порядок). Обустраивающийся
подсчет изобретает «ценности» (ценности культуры и народа). Ценность предстает как
перенос сути сущего (то есть сущести) в сферу просчитываемого и, следовательно,
оцениваемого сообразно числу и пространственной мере. Теперь великое (Gro?e)
получает свою сущность от величины (Gro?e), а именно от огромности. Это проистекает
не только из постоянного возрастания малого до все больших размеров, но представляет
собой сущностную основу, движущий импульс и цель возрастания, которое, в свою
очередь, состоит не в количественном.
Поэтому завершению метафизики, то есть утверждению и упрочению законченной
бессмысленности в конце ее существования, остается выразить себя в предельном
самоисторжении в виде «переоценки всех ценностей», так как ницшевское ее завершение
есть прежде всего переиначивание платонизма (когда чувственное становится истинным
миром, а сверхчувственное — миром кажущимся). Однако поскольку платоновские
«идеи» (причем в той их форме, которая характерна для Нового времени) стали
принципом разума, а тот, в свою очередь, стал «ценностью», переиначивание платонизма9
становится «переоценкой всех ценностей». В ней превращенный платонизм опускается до
слепой косности и скудости. Теперь существует один-единственный уровень «жизни»,
уполномочивающей самою себя ради себя же самой. Поскольку метафизика намеренно
начинает с истолкования сущести как ????, в «переоценке всех ценностей» она достигает
своего предела. Единственным уровнем является то, что остается после упразднения
«истинного» и «кажущегося» миров и предстает как одно и то же вечного возвращения и
воли к власти.
Переоценивая все ценности, Ницше, не осознавая всей значимости этого
последнего шага, свидетельствует о своей окончательной принадлежности метафизике, а
вместе с нею — о безмерном отъединении от всякой возможности иного начала. Но
разве, пройдя через всю бренность и уничтожение прежних целей и идеалов, Ницше не
утвердил никакого нового «смысла»? Разве он не предузнал своей мыслью появление
«сверхчеловека» как «смысла земли»?
Все так, но «смысл» для него снова становится «целью» и «идеалом», а «земля» —
наименованием плотствующей жизни и права чувственного. «Сверхчеловек» предстает
как завершение предшествовавшего ему последнего человека, как упрочение доныне еще
не утвердившихся, все еще рисующихся впереди, «истинных в себе» идеалов одержимого
влечением к власти и исторгающего свою силу зверя. Сверхчеловек есть предельная
rationalitas в полномочии animalitas, он есть animal rationale, совершающееся в brutalitas.
Теперь бессмысленность становится «смыслом» сущего в целом. Невопрошаемость о
бытии определяет природу сущего. Сущесть предоставляется самой себе как отпущенная
на свободу уловка. Теперь человек должен не просто «обходиться без какой-либо
истины»: сама сущность истины предается забвению, и потому все нацелено только на
«улаживание» и какие-либо «ценности».
Однако в отличие от всех предыдущих эпох эпоха завершенной бессмысленности
обладает максимальным даром изобретательности, наибольшим количеством различных
видов деятельности, может похвалиться максимальными успехами и наибольшим числом
средств для предания всего этого гласности. Поэтому она не может не впадать в
самонадеянность, полагая, что в силах отыскать даже некий единый «смысл» для всего и
вся и «наделить» им это все, наделить тем «смыслом», которому «стоит служить» (причем
потребности в вознаграждении за это служение весьма своеобразны). Эпоха завершенной
бессмысленности будет во всеуслышание самым грубым образом оспаривать свою
собственную сущность. Она станет, сама того не понимая, спасаться в своем предельно
странном «потустороннем мире» и в оставленности бытия сущего получать последнее
подтверждение владычества метафизики. Поэтому можно сказать, что эпоха завершенной
бессмыслицы не отвечает за себя. Она исполняет сущность потаенной истории
(Geschichte), каким бы произвольным и свободным ни казалось ее обращение с этой
историей, совершаемое на пути ее «истории» (Historie).
5
В эпоху завершенной бессмыслицы исполняется сущность Нового времени. Как бы
мы задним числом не анализировали его понятие и ход, на каких бы примерах из области
политики и поэзии, исследования природы и общественного строя не пытались объяснить
его природу, никакое его историческое осмысление не может пройти мимо двух единых в
своей основе сущностных определений его истории: во-первых, человек как subiectum
полагает и утверждает себя как средоточие сущего в целом, во-вторых, сущесть сущего в
целом постигается как представляемость (Vorgestelltheit) всего производимого и
объяснимого. Если на первом этапе недвусмысленно метафизического обоснования
новоевропейской истории поистине веское слово сказали Декарт и Лейбниц (первый —
своим определением сущего (ens) как истинного (verum) в смысле определенного (certum)
как несомненного (indubitatum) в mathesis universalis, второй — своим толкованием10
субстанциальности субстанции (substantialitas’ substantia) как первосилы (vis primitiva), то
потом упоминание этих имен, сделанное в контексте осмысления истории бытия, никогда
не означало больше того, что может сказать о них обычное историческое рассмотрение
истории философии и истории духа.
Упомянутые основные метафизические позиции не представляют собой какого-то
последующего, мимоходом сделанного, поверхностного понятийного запечатления
истории, возникшей где-то и как-то, равно как не являются заранее утвержденными
учениями, из следования которым якобы возникла новоевропейская история. Каждый раз
истина метафизики, утверждающая основу истории, осмысляется слишком внешним
образом и, кроме того, слишком наивно осмысляется мера ее действенности, а потому в
результате ее недооценки или переоценки она не получает подлинного признания, ибо в
существе своем остается непонятой. Ведь определение человека как субъекта (subiectum),
а также определение сущего в целом как «мировоззрения» может брать свое начало
только в истории самого бытия (в данном случае в истории изменения и оскудения его
лишенной основания истины). (Относительно понятия «картины мира» см. доклад 1938 г.
под заголовком «Обоснование новоевропейской картины мира через метафизику»,
который был напечатан в 1950 г. под заголовком «Время картины мира»). Уровень и
направление научного знания об изменении основных метафизических позиций, вид и
глубина деятельного претворения сущего в свете изменения человека и сущего в целом
никогда не выходят на путь самой истории бытия и, понятые в контексте задачи
осмысления, постоянно предстают как некие уровни переднего плана, которые просто
задают и выдают себя как нечто действительное.
Бессмысленность, в которой завершается новоевропейская метафизическая
структура, только тогда становится познаваемой как сущностное исполнение этой эпохи,
когда она воспринимается в единстве с упомянутым превращением человека в subiectum и
с определением сущего как представляемости и производимости предметного. Тогда
становится ясно, что бессмысленность есть предначертанное следствие окончательности
начинания новоевропейской метафизики. Истина как достоверность превращается в
обустраиваемую встроенность в сущее в целом, предуготованное для надежного
устроения в нем человека, утвержденного на самом себе. Эта встроенность — не
подражание и не вчувствование в истинное сущее в себе, а расчетливое подавление
сущего, совершаемое через отпущение его сущести в упомянутую соделываемость. Она
сама предполагает ту сущность сущести, которая утверждается на деловитости, в коей всё
(Alles) как оборотисто и дельно соделываемое заранее отлаживается в соотнесенности со
своей соделываемостью. В соответствии с этой отлаженностью пред-ставление являет
собой заранее просчитывающее, охранительное вымеривание горизонтов, которые
полагают пределы всему воспринимаемому, а также его объяснимости и полезности.
Сущее предается возможностям становления, в которых оно, обладая качествами
упомянутой оборотистой и дельной соделываемости, совершает опостоянивание. Истина
как охранительное встроение в сущее отдает полное предпочтение этой соделываемости,
и там, где достоверность становится чем-то единственным, остается только сущее и
больше никогда не бывает самой сущести, не говоря уже о ее просвете. Бес-просветное
(Lichtung-lose) бытия и есть бессмысленность сущего в его целом.
Субъективность subiectum’a, которая уже не имеет ничего общего с той
обособленностью, где царствовало прежнее «Я», совершается в просчитываемости и
устрояемости всего живого, в рациональности (rationalitas) животного начала (animalitas),
где «сверхчеловек» обретает свою сущность. Своего предельного выражения такая
субъективность достигает тогда, когда складывается впечатление, что «субъекты» вообще
исчезли ради какой-то чрезмерной услужливости сущему. С завершением Нового времени
история (Geschichte) вверит себя истории (Historie), которая единосущна технике.
Единство этих сил оборотистого властвования утверждает властную позицию человека,
принципиально насильственный характер которой может упрочивать свое постоянство11
только в горизонте бессмысленности и в ней же, непрестанно погоняя себя, оставаться
подвластным все новым свершениям во всей чрезмерности их даяний.
6
В вечном возвращении того же самого сущность завершающего эпоху последнего
метафизического истолкования сущести как воли к власти понимается таким образом, что
сущности истины так и не дается никакой возможности стать чем-то самым
вопрошаемым, и вступившая в свои права бессмысленность безусловно определяет
новоевропейский горизонт и приводит к завершению этого исторического периода.
Однако самому себе, то есть историческо-техническому сознанию, которое его
принципиально осуществляет и упрочивает, это сознание ни в коем случае не
представляется окостенением и завершением уже достигнутого: напротив, оно предстает
как освобождение, позволяющее совершать непрестанное прочь-от-себя-отступление,
направленное на возрастание всего во всем. Лишенное меры приняло форму себя
подавляющей власти как единственно постоянного, и в таком обличье само может стать
мерой. Из такой меры (безмерность сверхдаяния) начинают вырисовываться те вехи и
критерии, в соответствии с которыми каждый может отмеривать и оценивать по самой
низкой цене, но при этом производить впечатление на прочих и тем самым подтверждать
свою значимость. Такое подтверждение одновременно расценивается как обоснование
значимости целей, путей и областей уже утвержденной сферы деятельности. Всякое
соделываемое подтверждает всякое сделанное, все сделанное сообразуется с
соделываемостью, всякое действие и мышление устремляются к тому, чтобы выделать это
соделываемое. Деловитая оборотистость, всюду и всегда принимая обличье
преисполненного меры устрояющего порядка, настойчиво превращает сущее в нечто
единственное и предает забвению бытие. В результате то, что на самом деле происходит,
представляет собой оставляемость бытия сущего: бытие предоставляет сущее ему самому
и отказывается в нем присутствовать.
Но коль скоро этот отказ постигается, тем самым уже возникает просвет бытия,
ибо такой отказ не есть ничто, не есть даже нечто негативное: это вовсе не изъян и не отторжение. Это начальное, первое раскрытие бытия в его вопрошаемости — как бытия.
Все зависит от того, насколько мы влечемся в этот просвет, возникший в
результате самого проблеска и никогда не соделываемый и не выдумываемый нами. Мы
должны побороть нашу страсть к обладаемому и усвоить, что грядущие требуют
необычайного и неповторимого.
Истина возвещает господство своей сущности: просвет себя-утаивания. История
есть история бытия, и те, кто, ощутив этот просвет отказа, глядят на него в растерянности
— те так и продолжают бежать от его осмысления, так и остаются беглецами, которые,
столь долго одурачиваясь сущим, становятся настолько чуждыми бытию, что даже не
могут с основанием ему не доверять. По-прежнему оставаясь в полном порабощении у
якобы издавна
