на полномочие сущности власти.
Влечения по своей сущности становятся определенным видом воли к власти — как
великие (то есть в своей сущности осуществленные чистой властью) страсти. Они дерзают
выходить за свои собственные пределы и являются по отношению к себе «судьей, и
мстителем, и жертвой» («Also sprach Zarathustra», II. Teil, «Von der Selbstuberwindung»).
Мелкие похоти остаются чуждыми великим страстям. Решение выносят не простые
чувства, а та властность, которая удерживает их в себе: «Сила и власть чувств — самое
существенное в удавшемся, целостном человеке: прежде всего должен наличествовать
роскошный „зверь» — иначе что толку во всем этом „очеловечении»»! («Der Wille zur
Macht», n. 1045).
Когда животное начало в человеке соотносится с волей к власти как сущностью
этого начала, человек, наконец, становится «установившимся зверем». Здесь это «установление» означает определение и очерчивание сущности и таким образом
утверждение постоянства, упрочение в смысле безусловной самостоятельности субъекта
представления. Что касается прежнего человека, ищущего свою отличительную
особенность в одном только разуме, то он остается «еще не установившимся зверем»
(XIII, 276). Поэтому, в нигилистической смысловой перспективе, «очеловечение»
заключается в том, чтобы делать из человека человека, отдавая первенство не разуму, а
«телу». Это одновременно предполагает истолкование сущего как такового в целом в
соответствии с таким «переиначенным» человеком. Поэтому Ницше говорит:
«„Очеловечение» — слово, преисполненное предрассудков, и в моих ушах оно звучит едва
ли не в прямо противоположном смысле, чем в ваших» (XIII, 206). Переиначенное
очеловечение, а именно очеловечение через сверхчеловека, есть «расчеловечение»
(Entmenschlichung). Оно освобождает сущее от того утверждения ценностей, которое было
свойственно прежнему человеку. В результате такого расчеловечения сущее открывает
свою «наготу» как властвование и борьба различных властных образований, присущих
воле к власти, то есть «хаосу». Таким образом, сущее, взятое в одной только сущности
своего бытия, есть «природа». Поэтому в первом наброске учения о вечном возвращении
того же самого говорится: «Хаос или природа: „О расчеловечении природы»» (XII, 426).
Метафизическое установление человека зверем означает нигилистическое
признание сверхчеловека. Только там, где сущее как таковое есть воля к власти, а сущее в
целом — вечное возвращение того же самого, может совершаться нигилистическое
превращение прежнего человека в сверхчеловека и сверхчеловек должен предстать как
утвержденный для себя безусловной субъективностью воли к власти высший субъект этой
субъективности.
Сверхчеловек не означает неуклюжего роста обычного насилия, которым
отличался прежний человек. В отличие от одной лишь безмерной гипертрофии
существующего человека путь к сверхчеловеку лежит через превращение прежнего
человека в «переиначенного», который не просто устанавливает какой-то «новый тип»
человека: напротив, нигилистически переиначенный человек впервые становится
человеком как типом. «Речь идет о типе: человечество просто материал для опыта,
огромный излишек неудавшегося: поле обломков» («Der Wille zur Macht», n. 713; 1888).
Совершенная безусловность воли к власти сама в качестве условия требует для своей
собственной сущности того, чтобы в соответствии с этой субъективностью человечество136
хотело самого себя и могло хотеть только самого себя, разумом и волей запечатлевая на
себе оттиск нигилистически переиначенного человека.
Классическая особенность этого самозапечатления человека, которое совершает он
сам, состоит в простом и строгом упрощении всех вещей и людей в перспективе единого
безусловного полномочия воли к власти ради господства над Землей. Условия этого
господства, то есть все ценности, утверждаются и достигаются благодаря всецелой
«машинизации» вещей и воспитанию человека. Ницше открывает метафизический
характер машины и говорит об этом открытии в «афоризме» из сочинения «Странник и
его тень» (1880): «Машина как учительница.— Машина обращает человеческую массу в
подобие зубчатого механизма, где все действуют заодно, но каждый занят своим особым
делом. Она служит образцом партийной организации и военного искусства. Она не учит
индивидуальному самопрославлению: из множества людей она делает единую машину, а
из каждого индивида — орудие обшей цели. Ее самое общее действие: научить, что
централизация выгодна» (III, 317).
Машинизация делает возможным всегда и всюду обозримое овладение сущим,
которое сберегает силы, накапливая их. В этой сущностной сфере вращаются и науки.
Они не только сохраняют свойственную им ценность, не только получают какую-то
новую, но впервые сами становятся ценностью. Осуществляя технически налаженное и
управляемое исследование всего сущего, они фиксируют это сущее и тем самым создают
условия для обеспечения постоянства воли к власти. Однако воспитание человека — это
не просто укрощение в смысле подавления и обуздания чувственности: это накопление и
очищение сил с целью достижения однозначного и строго контролируемого
«автоматизма» всех действий. Только там, где безусловная субъективность воли к власти
становится истиной сущего в целом, становится возможным, то есть метафизически
необходимым, принцип взращивания расы, то есть сама себя сознающая мысль о расе, а не
одно только ее ширящееся формирование. Насколько воля к власти осмысляется не
биологически, а онтологически, настолько мысль о расе имеет для Ницше не
биологический, а метафизический смысл.
Поэтому метафизическая, соответствующая воле к власти сущность всякого
машинизированного упорядочения вещей и расового воспитания человека заключается в
упрощении всего сущего на основе изначальной простоты сущности власти. Воля к власти
волит только самое себя с единственной в своем роде вершины этого воления. Она не
теряется в разнообразии необозримого. Она знает только то немногое, что является
решающим условием ее возрастания и обеспечения этого возрастания. Здесь это немногое
предстает не как нечто скудное и недостаточное, но как богатство высшей возможности
повеления, которая в предельной простоте своих решений самым широким образом
открыта возможностям целого. «Один древний китаец уверял, что слышал: если царства
гибнут, значит в них было слишком много законов» («Der Wille zur Macht», n. 745).
Простота, свойственная воле к власти, обусловливает однозначность, отточенность
и четкость всех ее запечатлений и всякой ее чеканки. Из нее одной исходит и только ей
соответствует рельефное, типическое. Способ, с помощью которого нигилистическая
классическая переоценка всех ценностей заранее продумывает и очерчивает условия
безусловного господства над Землей, а также достигает их, называется «большим стилем».
Он определяет «классический вкус», которому «присуща некоторая доля холода, ясности,
твердости: прежде всего логика, счастье ума, „три единства», концентрация, ненависть к
чувству, душе, esprit, ненависть к многообразному, зыбкому, блуждающему, к
предчувствию, равно как к скудному, броскому, прелестному, благосклонному. Не
следует играть с художественными формулами: необходимо претворять жизнь, заставляя
ее впоследствии выводить формулу о себе» («Der Wille zur Macht», n. 849).
Величие большого стиля берет начало во властном размахе упрощения, которое
всегда является усилением. Однако поскольку большой стиль заранее налагает свой
отпечаток на всякое намеченное господство над Землей и сохраняет свое соотнесение с137
целым сущего, ему также принадлежит нечто огромное, подлинная сущность которого
состоит, однако, не в одном только нагромождении безмерно многого. Огромное,
свойственное большому стилю, берет начало в малом, которое вбирает в себя сущностное
свершение того простого, в чьем господстве сокрыта отличительная черта воли к власти.
Огромное определяется не количеством. Огромное большого стиля есть то «качество»
бытия всего сущего, которое остается соразмерным совершенной субъективности воли к
власти. Таким образом, «классическое», отличающее нигилизм, преодолело также всякую
романтику, которую еще таит в себе любой «классицизм», ибо он лишь «стремится» к
«классическому». «Бетховен — первый великий романтик в смысле французского понятия
романтики, равно как Вагнер — последний великий романтик… оба инстинктивно противятся классическому вкусу, строгому стилю, не говоря уже о „большом»» («Der Wille zur
Macht», n. 842).
Большой стиль есть то, каким образом воля к власти заранее вбирает в свою власть
устроение всех вещей и воспитание человечества (как овладение сущностно бес-цельным
сущим в его целом) и затем из этой власти в непрестанном возрастании себя самой
сверхвластвует над каждым шагом и предначертывает его. В метафизическом плане это
овладение Землей есть безусловное опостоянивание всего становящегося в целом. Однако
такое опостоянивание противится стремлению утвердить некое безмерно длящееся
конечное состояние соразмерного однообразия, ибо в таком случае воля к власти
перестала бы быть самой собой, так как сама себя лишила бы возможности возрастания.
«То же самое», которое возвращается, имеет свое тождество каждый раз в новом
повелении. От безопасного постоянства неподвижной косности принципиально
отличается просчитываемая и управляемая «относительная продолжительность» тех или
иных властных образований. Они сохраняют прочность какое-то время, в которое, однако,
можно управлять. В пространстве просчитывающей власти эта прочность всегда
сохраняет возможность перемен, хотя и контролируемых.
В большом стиле сверхчеловек свидетельствует о своей единственной в своем роде
определенности. Определяя значимость высшего субъекта совершенной субъективности в
соответствии с идеалами и предпочтениями прежней системы ценностей, мы утрачиваем
из виду образ сверхчеловека. Там же, где каждая цель, путь и форма предстают лишь как
условие и средство безусловного полномочия воли к власти, там в никак не определенном
бытии благодаря таким условиям заключается однозначная определенность того, кто как
законодатель первым полагает условия господства над Землей.
Кажущаяся неуловимость сверхчеловека свидетельствует о той остроте, с которой
через этот подлинный субъект воли к власти постигается сущностное неприятие всякого
упрочения, характерное для сущности власти. Величие сверхчеловека, которому неведома
бесплодная отстраненность простой исключительности, состоит в том, что сущность воли
к власти он привносит в волю человечества, которое в этой воле волит себя самого как
властелина Земли. В сверхчеловеке есть его «собственная подсудность, не знающая над
собой высший инстанций» («Der Wille zur Macht», n. 962). Место и способ существования
индивида и общества, а также их взаимоотношение, достоинство и закон народа и
совокупности народов определяются по мере и способу той повелевающей силы, из
которой они приступают к делу осуществления безусловного господства человека над
самим собой. Сверхчеловек — это порода того человечества, которое впервые волит себя
самое как породу и само пробивается к ней. Однако для этого необходим «молот»,
которым эта порода выковывается и крепится, а все прежнее, как несоответствующее ему,
разбивается. Поэтому заключительную часть одного из планов к своему «главному труду»
Ницше начинает так: «Четвертая книга: молот. Какими должны быть люди,
утверждающие обратные ценности?» (XVI, 417; 1886). В одном из последних планов
«вечное возвращение того же самого» еще предстает как определение сущего в целом,
властно пронизывающее собою все вокруг; заключительный фрагмент здесь озаглавлен
так: «Обращенные (Die Umgekehrten). Их молот — „учение о возвращении»» (XVI, 425).138
Если сущее в целом есть вечное возвращение того же самого, тогда человечеству,
которое посреди этого целого должно постичь себя как волю к власти, остается только
решить, не желает ли оно нигилистически пережитого ничто, чтобы больше вообще
ничего не хотеть и тем самым расстаться со своей сущностной возможностью. Если
человечество желает ничто, осмысленного в ракурсе классического нигилизма (бесцельность сущего в целом), тогда молотом вечного возвращения того же самого оно
выковывает для себя состояние, которое делает необходимым «прямо противоположного»
человека. Внутри бес-смысленного целого такая порода людей утверждает волю к власти
как «смысл земли». Последний период европейского нигилизма представляет собой
«катастрофу» в утверждающем смысле переворота: «Распространение учения, которое
просеивает людей… которое побуждает к решимости как слабых, так и сильных» («Der
Wille zur Macht», n. 56).
Если сущее как таковое есть воля к власти, тогда сущее в целом как вечное
возвращение того же самого должно сверхвластвовать над всякой отнесенностью к
сущему.
Если сущее в целом есть вечное возвращение того же самого, тогда основная черта
сущего раскрылась как воля к власти.
Если в целом вечного возвращения того же самого сущее правит как воля к власти,
тогда безусловная и совершенная субъективность воли к власти должна в горизонте
человечества внести себя в субъект сверхчеловека.
Истина сущего как такового в его целом определяется через волю к власти и вечное
возвращение того же самого. Эту истину хранит сверхчеловек. История истины сущего
как
