такового в целом и затем история человечества, вобранного историей истины сущего в
свою сферу, характеризуются нигилизмом как своей основной особенностью. Но откуда
таким образом исполненная и хранимая истина сущего как такового в целом обретает
свою собственную сущность?
«Истинным» и «истиной» Ницше называет то, что Платон называет «истинно
сущим» (????? ??, ?????? ??), под которым подразумевается бытие сущего, идея.
Поэтому для Ницше «истинное» и «сущее», «бытие» и «истина» означают одно и то же.
Однако поскольку он думает по-новоевропейски, истина предстает не только как вообще
определение пред-ставляющего познания: в соответствии с изменением представления в
обеспечивающее предоставление истина состоит в полагании постоянного. Удержание
«истины» есть пред-ставляющее почитание-за-истинное («Der Wille zur Macht», n. 507).
Истинное есть зафиксированное в представляющем мышлении и таким образом
постоянное. Однако в соответствии с нигилистической переоценкой оно больше не
является наличествующем в себе сверхчувственным. Постоянное обеспечивает
постоянство живого, поскольку все живое нуждается в четко очерченном круге, который
помогает ему сохраняться.
Однако сохранение является не сущностью живого, а одной из основных
особенностей этого сущего, которое по своей глубинной природе все-таки остается
возрастанием. Так как сохранение полагает прочность как необходимое условие
сохранения и возрастания, а полагание таких условий делается необходимым из сущности
воли к власти и, будучи их полаганием, обладает характером утверждения ценностей,
истинное как постоянное имеет характер ценности. Истина есть ценность, необходимая
для воли к власти.
Опостоянивание всякий раз закрепляет становящееся, и поэтому истинное,
поскольку оно есть постоянное, так представляет действительное, бытийствующее в
становлении, как оно на самом деле не есть. Таким образом, истинное не сообразно
сущему в смысле становящегося, то есть подлинно действительного, и, следовательно,139
оно есть ложное — при условии что сущность истины в согласии с ее издавна
распространенным метафизическим определением мыслится как соответствие
представления предмету. Ницше именно так и мыслит сущность истины, ибо в противном
случае он не мог бы следующими словами выразить соответствующее его пониманию
сущностное ограничение истины: «Истина есть вид заблуждения, без которого не мог бы
существовать определенный род живых существ. Ценность для жизни является
последним основанием» («Der Wille zur Macht», n. 493). Хотя истина является
необходимой ценностью для воли к власти, она «не полагается ни как высшее мерило
ценности, ни тем более как высшая власть» («Der Wille zur Macht», n. 853, III). 276
Истина есть условие сохранения воли к власти. Хотя это сохранение остается
необходимым способом властвования в воле к власти, оно никогда не является
достаточным способом, то есть по-настоящему определяющим ее сущность. По своей
сути сохранение остается послушным возрастанию. Возрастание всякий раз выходит за
пределы сохраненного и его сохранения, но это происходит не путем простого добавления
власти. То «больше», которое увеличивает власть, состоит в том, что возрастание
открывает новые возможности власти над нею самой, преображает волю к власти в
горизонте ее более высоких возможностей и в то же время с высоты тех возможностей
побуждает возвращаться в свою подлинную сущность, то есть побуждает к
сверхвластвованию над самой собой.
В таком осмыслении сущности возрастания власти реализуется «более высокое
понятие» искусства, суть которого можно усмотреть в «художественном произведении,
предстающем без художника, например, как тело, как организация (прусский офицерский
корпус, орден иезуитов). В какой мере художник только предварительная ступень» («Der
Wille zur Macht», n. 796). Сущность исконной особенности воли к власти, а именно
возрастание, есть искусство. Только оно определяет основную особенность сущего как
такового, то есть метафизическое начало в сущем. Поэтому уже довольно рано Ницше
называет искусство «метафизической деятельностью» («Der Wille zur Macht», n. 853, IV).
Так как сущее как таковое (как воля к власти) есть искусство, сущее в целом в ракурсе
метафизики воли к власти надо постигать как «художественное произведение»: «Мир как
саморождающееся художественное произведение» («Der Wille zur Macht», n. 796). Этот
метафизический проект сущего как такового в целом, осмысленный в ракурсе искусства,
не имеет ничего общего с эстетическим восприятием мира, разве что эстетику мы захотим
понимать так, как ее хочет понимать Ницше, а именно «психологически». Тогда эстетика
обретает динамику, в контексте которой все сущее истолковывается в ракурсе «тела».
Однако здесь динамику подразумевает властвование воли к власти.
Искусство есть достаточное условие воли к власти, обусловленное ею самой как
возрастанием. Оно есть решающая ценность в сущности власти. Поскольку в воле к власти возрастание важнее сохранения, искусство тоже имеет более высокую
обусловливающую силу, чем истина, хотя в другом отношении истина, со своей стороны,
обусловливает искусство. Поэтому искусство «в большей степени», чем истина, то есть в
более существенном смысле, обладает характером ценности. Ницше знает, что «искусство
более ценно, чем истина» («Der Wille zur Macht», n. 853, IV; ср n.. 822).
Однако, будучи необходимой ценностью, истина внутри единой сущности воли к
власти имеет существенное отношение к искусству, подобно тому как сохранение не
утрачивает своей связи с возрастанием. Поэтому сущность истины во всей ее полноте
можно постичь только в том случае, если мы одновременно мыслим ее отношение к
искусству, а само искусство мыслим в полноте сущности истины. В свою очередь,
сущность искусства отсылает нас к прежде определенной сущности истины. Искусство
открывает преображающе высшие возможности сверхвозрастания той или иной формы
воли к власти.
Эти возможности — не непротиворечивость логики и не осуществимость практики,
а проблески того, на что еще никто не отваживался и что поэтому еще не является140
налично данным. То, что полагается в ракурс преображающего открытия, имеет характер
как видимости, так и сияния. Это слово (Schein) надо удерживать в его принципиальной
двусмысленности: в смысле сияния и света (солнце светит (scheint) и в смысле кажимоститаковым — ночью куст на дороге кажется человеком, однако это только куст). В первом
случае речь идет о вос-сиянии (Aufschein), во втором — о по-казании (Anschein), однако
так как даже преображающее в смысле вос-сияния в том или ином случае прочно
связывает становящуюся полноту сущего с определенными возможностями и
опостоянивает ее, это преображающее одновременно остается кажимостью, которая не
соответствует становящемуся. Таким образом, даже сущность искусства как воли к
преображающему сиянию обнаруживает связь с сущностью истины, поскольку последняя
постигается как заблуждение, необходимое для обеспечения постоянства, то есть
постигается как простая кажимость. Сущность того начала, которое Ницше называет
истиной и сразу очерчивает как сообразную власти необходимую кажимость,
определяется не только отношением к искусству: единое основание для своего
определения она скорее имеет в том, что изначально вбирает в себя истину и искусство в
их сущностной взаимосвязи. Таковым оказывается единая сущность самой воли к власти,
теперь, правда, понятая как принесение-к-видимости-и-обнаружению того, что
обусловливает свое полномочие к сверхвластвованию над самим собой. Однако в том, что
Ницше называет истиной и истолковывает как «заблуждение», одновременно проступает
соответствие с сушим как ведущим определением сущности истины. Равным образом,
истолкование искусства в смысле преображающего воссияния невольно связывается с
раскрытием и принесением-в-открытое (несокрытием) как ведущим определением.
В ницшевском понятии истины соответствие и несокрытие (adaequatio и ???????)
правят как никогда не затихающий, но в то же время почти неслышный отголосок метафизической сущности истины.
В начале метафизики сущность истины как ???????, как несокрытость и раскрытие
(Entbergung), уступает место укоренившемуся определению истины как соответствия
(????????, adaequatio), однако никогда не исчезает совсем. С тех пор метафизика нигде не
посягает на господствующую сущность истины как сообразующегося открытия (Eroffnug)
сущего через представление, но также не задается вопросом о характере упомянутых
раскрытия и открытия, предавая это различение забвению. Однако это забвение, отвечая
своей сущности, достигает своей полноты с того исторического момента, когда
представление становится себя самого обеспечивающим предоставлением всего
представимого, становится достоверностью в сознании. Всякое иное, в чем могло бы
корениться представление как таковое, отрицается.
Однако отрицание — это противоположность преодолению. Поэтому понимание
сущности истины как несокрытости никогда не вводится в новоевропейское мышление
заново, потому что оно уже и все еще (хотя и в измененном, переиначенном, искаженном
и, следовательно, неопознанном виде) продолжает свое царствование. Позабытая таким
образом сущность истины, как и все позабытое, не есть ничто. Именно это позабытое
приводит метафизику безусловной и совершенной субъективности от ее сокровенного
начала к полаганию себя в область предельной противосущности (Gegenwesen)
изначального определения истины.
Истина как обеспечение постоянства власти принципиально связана с искусством
как возрастанием власти. Истина и искусство сущностно едины в простом единстве воли к
власти. Здесь полная сущность истины имеет свое потаенное основание для определения.
То глубинное, что доводит волю к власти до ее предельного выражения, заключается в ее
волении себя самой в своем сверхвластвовании: безусловная, однако превращенная
субъективность. С тех пор как сущее как таковое в его целом начинает раскрывать себя по
способу субъективности, субъектом становится и человек. Так как человек, обладая
разумом, устанавливает свое отношение к сущему по принципу представления, он есть в
средоточии сущего в целом благодаря тому, что предоставляет себе это сущее и при этом141
с необходимостью ставит самого себя во всякое пред-ставление.
Этот способ, который есть сам человек в смысле субъективности, одновременно
определяет, кто он есть: то сущее перед которым поставляется все Сущее и через
которого оно как таковое оправдывается. Таким образом, человек становится
утвержденным на самом себе основанием и мерой истины о сущем как таковом, а это
помимо прочего означает, что с раскрытием бытия как субъективности начинается
история западноевропейского человечества как освобождение сущности человека в
направлении новой свободы. Это освобождение представляет собой то, каким образом
совершается превращение представления об опрашивании (Vernehmen) как вбирании
(?????) в опрашивание как допрос и подсудность (per-ceptio). Однако такая перемена уже
является следствием изменения сущности истины. Причина этого события, из которого
проистекает новая свобода, остается для метафизики сокрытой. Однако из него
проистекает новая свобода.
Освобождение в новую свободу является негативным высвобождением из
основанного на вере в откровение христианско-церковного обеспечения спасения. В нем
истина спасения не ограничивается верующим отношением к Богу: она выносит свое
решение и о сущем. То, что называется философией, продолжает оставаться служанкой
теологии. Сущее в его иерархии представляет собой творение Бога-Творца, которое
Богом-Искупителем возвращается из бездны грехопадения и возносится в сверхчувственный мир. Однако освобождение от истины как обеспечения спасения должно (ибо оно
вводит человека в простор неуверенности и предполагает риск сущностного выбора)
иметь в себе отношение к свободе, которая теперь тем более берет на себя дело
обеспечения человека и по-новому определяет его уверенность и обеспеченность.
Теперь такое обеспечение совершается только из самого человека и для него
самого. В новой свободе человечество хочет быть уверенным в безусловном
самораскрытии всех способностей к безграничному господству над всей Землей.
Пребывая в такой уверенности, человек достоверно уверен как в сущем, так и в себе
самом. Эта достоверность не просто сообразует истину с самой собой, но является
сущностью самой истины. Истина становится обеспеченным упрочением всего сущего
ради властного привнесения человеком самого себя в целое этого сущего, становится тем
обеспеченным упрочением, которое осуществляет сам человек. Новая свобода направляет
человека в раскрытие новой сущности истины, которая прежде всего утверждает себя как
самодостоверность представляющего разума.
Но так как освобождение в новую свободу в смысле самозаконодательства
человечества начинается как освобождение от христианско-надмирной уверенности в
спасении, это освобождение в своем неприятии христианства сохраняет свою
соотнесенность с ним. Поэтому взор, обращенный только в прошлое, легко воспринимает
новое человечество лишь как некую секуляризацию христианства. Однако обмирщение
христианского и увод его в «мир» требуют мира, который уже должен быть описан в
ракурсе не-христианских притязаний. Только в нем может разворачиваться и
утверждаться секуляризация. Просто отход от христианства ничего не значит,
