мысль истинна, потому что она справедлива, а справедлива она потому, что

обнаруживает волю к власти в ее высшей форме. Воля к власти как основная черта сущего

оправдывает вечное возвращение того же самого как «видимое сияние», в блеске которого

сверкает высшее торжество воли к власти. В этой победе проявляется законченная

сущность самой воли к власти.

В контексте новой справедливости решается вопрос и о соответствующем ей

оправдании. Такое оправдание состоит не в соразмерности с наличным и не в апелляции к

чему-то уже утвержденному и в себе значимому. Любое притязание на такое оправдание

остается в сфере воли к власти лишенным всякого основания и не находит отголоска.

Оправдание состоит только в том единственном, что удовлетворяет сущность

справедливости как «высшего представителя воли к власти», а это есть сама

репрезентация. Благодаря тому что какое-либо сущее представляет себя во властной сфере

как форму воли к власти, оно уже оказывается правым, то есть исполненным воли,

которая повелевает самой себе свое сверхвластвование. Только в этом смысле о таком

сущем можно сказать, что оно есть сущее в смысле истины сущего как такового в его

целом.

Пять ключевых слов («воля к власти», «нигилизм», «вечное возвращение того же

самого», «сверхчеловек» и «справедливость») соответствуют пятиаспектному строению

метафизики. Однако сущность этого единства еще остается сокрытой для самой

метафизики. Ницшевское мышление повинуется скрытому единству метафизики,

основную позицию которой философ должен обозначить, обозреть и выстроить, не

отдавая предпочтения ни одному из упомянутых пяти ключевых слов и не вынося ни

одного из них в заголовок, направляющий все движение и строй мысли. Ницшевское

мышление остается верным внутреннему движению истины, и эта верность достигается

тем, что он каждый раз, обращаясь к какому-либо одному ключевому слову, прозревает

целое и внимает внутренней гармонии всех этих слов. Характерное для него беспокойство

мышления свидетельствует о том, что Ницше противостоит самой большой опасности,

угрожающей мыслителю: опасности поступиться своей основной позицией и попытаться

сделать себя понятным с помощью чего-то чуждого и совсем уже миновавшего. Когда

чуждые люди навешивают на произведение чуждые ему заголовки, не стоит, наверное,

лишать их этого удовольствия, но когда, с другой стороны, стремясь выявить сокровенное

единство ницшевской метафизики, мы называем ее метафизикой безусловной и

законченной субъективности воли к власти, не приходим ли мы к тому, чего сумел

избежать сам Ницше, а именно к чисто внешнему, лишь ретроспективному историческому

упорядочению картины, если не вообще к тому историческому подсчету, который никогда

не утрачивает своего коварного характера и легко может проявить свою злую натуру? И

все это на основании того понятия метафизики, которое Ницше хотя и подтверждает, но

не обосновывает и нигде не очерчивает!

Такая ситуация заставляет спрашивать лишь об одном: на чем вообще

основывается сущностное единство метафизики? Из чего проистекает сущность

метафизики? Ответ на эти вопросы должен показать, приводят ли такие размышления

всего лишь к возникновению какой-то создаваемой задним числом теории метафизики,

которая остается безразличной к самой сути вопроса, или они на самом деле являются

серьезным осмыслением, которое впоследствии приводит к принятию определенного

решения.

Если мы характеризуем метафизику Ницше как метафизику воли к власти, то не

получается ли так, что какое-то одно из перечисленных ключевых слов получает146

преимущество? И не основывается ли оно на том, что здесь ницшевская метафизика

постигается как метафизика безусловной и законченной субъективности? Но почему бы

(если метафизика вообще есть истина сущего как такового в целом) отличительной

особенности ницшевской метафизики не выражаться в другом ключевом слове, а именно

в «справедливости», которая все-таки называет главную особенность истины, характерной

для такой метафизики?

Только в двух рассмотренных нами записях, которые сам Ницше никогда не

публиковал, он специально раскрывает сущность справедливости на основе воли к власти.

Он нигде не говорит о новой справедливости как об основании для определения сущности

истины, однако приблизительно в то же время, когда появляются оба упомянутые

принципиально важные истолкования природы справедливости, Ницше осознает, что пока

что ему ни разу не удавалось достичь действительной ясности единого решающего

понимания. В одном отрывке из ретроспективного предисловия к «Человеческому,

слишком человеческому» (1878 г.) он пишет: «Я поздно догадался, чего мне, собственно,

совершенно не достает: справедливости. „Что такое справедливость? Возможна ли она? И

если невозможна, то как вынести жизнь?» — такие вопросы я задавал себе непрестанно.

Всюду, когда я начинал рыться в себе, меня глубоко страшило, что я нахожу одни только

страсти, одни лишь уклоны, одну только несомненность того, чему уже недостает

предусловий для справедливости: но где же рассудительность? Рассудительность,

основанная на более широком понимании?» (XIV, 385 f.).

Отсветы этого позднего понимания как бы высвечивают и то более раннее

предчувствие, пронизывающее мышление Ницше, повинуясь которому он во втором из

своих «Несвоевременных размышлений» («Vom Nutzen und Nachteil der Historie fur das

Leben», n. 6) недвусмысленно ставит «справедливость» на место отвергнутой

«объективности» исторических наук, хотя это происходит без метафизического

постижения сущности объективности из субъективности, без осознания того, что

основной особенностью справедливости является воля к власти.

Однако если предположить, что сущность воли к власти Ницше постигает как

безусловную и (в силу того что она имеет обращенную природу) законченную

субъективность, если вдобавок предположить, что сущность субъективности субъекта

мыслится метафизически, если, наконец, предположить, что здесь снова припоминается (и

не только подразумевается и повторяется) забытая сущность метафизической истины как

раскрытия сокрытого (???????), итак, если все это предположить, то не перевешивают ли в

таком случае эти лаконичные, основательно составленные записи о «справедливости» все

прочие рассуждения Ницше о сущности истины, те рассуждения, которые просто вторят

современной ему «теории познания»? Но поскольку Ницше так и не раскрывает, каким

образом «справедливость» оказывается главной чертой истины, это ключевое слово

нельзя вынести в заголовок его метафизики.

Метафизика есть истина сущего как такового в целом. Метафизика безусловной и

совершенной субъективности мыслит (не говоря об этом) свою собственную сущность, а

именно сущность истины, как справедливость. В соответствии с этим истина сущего как

такового в целом есть истина о сущем, причем так, что судьбу ее собственной сущности в

ракурсе основной особенности сущего решает воля к власти как его высшая форма.

Но, быть может, в таком случае всякая метафизика есть истина о сущем как

таковом в целом именно в этом двояком смысле? Быть может, она есть истина о сущем,

потому что она есть истина, которая исходит из бытия сущего? Если да, то не говорит ли

такое происхождение сущности истины что-нибудь о ней самой? Быть может, по своему

происхождению она в себе не исторична? Не говорит ли такое происхождение сущности

истины что-либо о сущности самой метафизики? Говорит, причем говорит то, что можно

сказать только в порядке защиты.

Метафизика — не создание человека. Но именно поэтому и должны быть

мыслители. Они сначала ставят себя в несокрытость, которая приуготовляет себе бытие147

сущего. «Метафизика Ницше» (то есть теперь истина сущего как такового в целом,

сохраненная в слове его основной метафизической позиции) вследствие ее исторической

сущности является основной чертой истории той эпохи, которая, совершаясь, начинается

как эпоха Нового времени: «Период, когда застарелый маскарад и моральная

принаряженность аффектов вызывают отвращение: голая природа, когда количественные

признаки силы просто признаются как решающие (как определяющие иерархию), когда

снова заявляет о себе большой стиль как следствие большой страсти» («Der Wille zur

Macht», n. 1024).

Нерешенным остается вопрос о том, какие народы изначально и окончательно

находятся под законом причастности этой основной черте в начинающейся истории

господства над Землей. С другой стороны, уже исчерпало себя как вопрос и окончательно

решилось другое: в 1881-1882 гг., когда после «Утренней зари» на Ницше обрушивается

мысль о вечном возвращении того же самого, он записывает: «Наступает время, когда

начнется борьба за господство над Землей,— она будет вестись от имени основных

философских учений» (XII, 207).

Этим, однако, не сказано, что в ходе борьбы за Землю как источник сырья и за

лишенное всяческих иллюзий использование «человеческого материала» воля к власти

напрямую обращается к философии, стремясь найти в ней какую-то помощь или делая это

только для вида. Можно даже предположить, что философия как учение и порождение

культуры исчезает и вполне может исчезнуть, ибо, поскольку она была настоящей, она

уже назвала действительность действительного, то есть назвала бытие, в соотнесении с

которым только и возможно сказать о всяком сущем, что оно есть и как оно есть.

«Основные философские учения» говорят об их ученом содержании в смысле предмета

изложения, в котором сущее в целом соотносится с бытием. «Основные философские

учения» говорят о сущности завершившейся метафизики, которая в соответствии со своей

основной особенностью несет на себе западноевропейскую историю, формирует ее как

европейскую историю Нового времени и определяет к «мировому господству». Все, что

при этом говорят европейские мыслители, можно с исторической точки зрения связать с

их национальными особенностями, но никогда нельзя преподносить как одно только

национальное своеобразие. Мысль Декарта, метафизика Лейбница, философия Юма

всякий раз представляют собой европейское, а потому планетарное явление. Равным

образом метафизика Ницше никогда в своем существе не остается только немецкой. Она

европейско-планетарная.

Глава седьмая

БЫТИЙНО-ИСТОРИЧЕСКОЕ ОПРЕДЕЛЕНИЕ НИГИЛИЗМА (1944-1946)

Нельзя сказать, что к мышлению бытия Ницше приводит его признание сущего

самым элементарным фактом (как воли к власти), нельзя сказать, что он приходит к этому

мышлению на пути истолкования бытия как «необходимой ценности», также нельзя

сказать и того, что мысль о «вечном возвращении того же самого» становится стимулом

для осмысления вечности как мгновения в контексте внезапно проясненного присутствия,

осмысления возвращения — как способа этого присутствия и, наконец, осмысления того и

другого в соответствии с их сущностным происхождением в контексте из-начального

«времени».

Признавая волю к власти в смысле «последнего факта» своим основным

философским прозрением, Ницше ограничивается характеристикой бытия как четко

очерченного, фактически данного сущего, причем эта фактичность как таковая не

осмысляется. Придерживаясь этого основного прозрения, Ницше тем самым закрывает

себе дорогу в мышление бытия. Это основное прозрение просто не видит такой дороги.

Однако в мышлении Ницше вопрос о бытии не может заявить о себе еще и потому,

что он уже дал ответ на этот вопрос (в единственно известном смысле бытия сущего).148

«Бытие» есть ценность. «Бытие» означает сущее как таковое, а именно означает

постоянное.

В той мере и в том ракурсе, в каких мы можем задавать Ницше встречные вопросы,

мы не видим, что он мыслит бытие из его истины, а истину — как бытийствующее самого

бытия, в которое бытие превращается и через которое утрачивает свое подлинное имя.

По мере того как мы продолжаем рассматривать природу ницшевского мышления,

только что проведенное нами рассуждение заставляет, наверное, думать о том, что

философу следовало бы, в принципе, мыслить бытие как таковое, что он, конечно же,

этого не делал и что, следовательно, его мышление остается недостаточным. Однако на

самом деле мы вовсе ничего этого не имеем в виду. Напротив, для того чтобы постичь

мысль Ницше в максимальной верности всему его мышлению, нам необходимо лишь

переместиться из области нашего вмысливания в вопрос об истине бытия в сферу

ницшевской метафизики. Приступая к этому, мы вовсе не стремимся утвердить якобы

более правильное представление о его философии. Мы осмысляем его метафизику только

для того, чтобы задать вопрос о том, что поистине достойно вопрошания: преодолен ли или

не преодолен нигилизм в метафизике Ницше, которая впервые постигает и осмысляет

его как таковой?

Задавая такой вопрос, мы оцениваем эту метафизику с точки зрения того,

способствует ли она такому преодолению или нет, и сохраняем актуальность этой оценки.

Обращая