оно
само в своем совершении. Это история самого бытия в его избытии. Метафизика
принадлежит этой истории. Метафизика обращается к мышлению из своего бытийноисторического происхождения в своей сущности. Она есть неподлинное в сущности
нигилизма и совершается из сущностного единства с его подлинным.
До сих пор в слове «нигилизм» слышится что-то резкое, что режет слух
негативным в смысле деструктивного. До сих пор метафизика воспринимается как высшая
сфера, в которой мыслят о самом глубоком. Наверное, это резкое и на самом деле есть в
слове «нигилизм», а высокий авторитет метафизики тоже имеет под собой основание и,
таким образом, она с необходимостью окружена ореолом сияния. Правда, это сияние
порой неизбежно оборачивается простой видимостью, и метафизическое мышление не
Но остается ли оно таким же непреодолимым и для бытийно-исторического
мышления? Отмеченная видимость диссонанса в термине «нигилизм» могла бы намекнуть
на более глубокое звучание, на которое можно было бы настроиться не с высот
метафизики, а исходя из иной области. Сущность метафизики достигает больших глубин,
чем она сама: эта сущность проникает в ту глубину, которая принадлежит иной сфере, так
что глубина больше не является синонимом метафизической высоты.
По своей сущности нигилизм представляет собой историю обещания, в каковом
само бытие бережет себя в тайне, которая, сама будучи исторической, из этой истории
прячет несокрытость бытия в образе метафизики. Целое этой сущности нигилизма дает
мышлению (поскольку эта сущность в качестве истории бытия обретает пристанище в
сущности человека) всю полноту мысли. То, что таким образом дается мышлению как
долженствующее быть помысленным, мы называем загадкой.
Бытие, обещание его несокрытости как истории тайны, само есть загадка. Бытие
есть то, что, исходя из своей сущности, дает помыслить только эту сущность и именно ее.
Тот факт, что оно, бытие, дает мыслить, причем не время от времени и не в каком-то
одном отношении, а постоянно и во всех отношениях (потому что дает это сущностно),
тот факт, что оно, бытие, вверяет мышлению свою сущность, являет собой черту самого
бытия. Само бытие есть загадка. Это, однако, не означает, если здесь еще уместно такое
сравнение, что бытие представляет собой нечто иррациональное, от которого как бы
отскакивает все рациональное, впадая в неспособность мышления. Скорее, бытие, являясь
тем, что дает мыслить (а именно являясь тем, что должно быть помысленным), предстает
также как нечто единственное, которое из себя самого для себя притязает быть
мыслимым; как таковое оно «есть» само это притязание. Само бытие посрамляет
недостойную игру в прятки, разыгрывающуюся между иррациональным и рациональным.
Но не остается ли бытийно-историческая сущность нигилизма всего лишь
выдуманным прибежищем мечтательной мысли, куда спешит укрыться всякая
романтическая философия, бегущая от истинной действительности? Что означает эта,
существующая на уровне мысли, сущность нигилизма в сравнении с единственно
действенной действительностью действительного нигилизма, который всюду сеет
смятение и разруху, понуждает к преступлению и ввергает в отчаяние? Что может это
ничто бытия, существующее только в мысли, перед лицом действительного у-ничтожения всего сущего, которое, прибегая к насилию, вторгающемуся во все и вся, делает
тщетным почти всякое сопротивление?
Вряд ли надо подробно описывать, каким образом действительный нигилизм резко
и мощно распространяет свое влияние, тот нигилизм, который даже без его сущностной
дефиниции, далекой от наличной действительности, достаточно остро дает себя
почувствовать. Кроме того, разве опыт, пережитый Ницше, при всей односторонности его
истолкования «действительного» нигилизма, не является настолько точным и
убедительным, что в сравнении с ним предпринятое теперь определение сущности
нигилизма кажется просто призрачным, не говоря уже о его бесполезности? Разве, глядя
на то, какая угроза нависла над всем божественным, человеческим, вещественным и
природным, станет ли кто-нибудь заботиться о каком-то упущении избытия бытия,
каковое если и происходит, то скорее напоминает игру в прятки, затеянную какой-то
безнадежной абстракцией?
Если бы, по крайней мере, наметилась какая-то взаимосвязь между
действительным нигилизмом (или хотя бы тем нигилизмом, какой переживал Ницше) с
осмысленной сущностью нигилизма, тогда последний лишился бы бросающейся в глаза
видимости чего-то недействительного, той видимости, которая кажется еще большей, чем
признанная загадочность упомянутой сущности.
Остается без ответа первоочередной вопрос о том, не исходит ли «сущность»
бытия из сущего, не может ли действительное как сущее во всем своем коловращении
определять действительность, определять бытие или, быть может, действенность из165
самого бытия уже вызывает к жизни все действительное?
На себе ли замыкается все то, что на опыте постигает и осмысляет Ницше, а
именно история обесценения высших ценностей? Не бытийствует ли в этой истории
бытийно-историческая сущность нигилизма? Тот факт, что ницшевская метафизика
истолковывает бытие как ценность, есть действенно-действительное упущение избытия
самого бытия в его несокрытости. В этом истолковании бытия как ценности находит свое
выражение неподлинное, совершающееся в сущности нигилизма, каковое неподлинное не
знает себя самого и все-таки есть из сущностного единства с подлинным нигилизма. Если
Ницше действительно пережил историю обесценения высших ценностей, тогда таким
образом пережитое вместе с самим опытом переживания является действительным
упущением избытия бытия в его несокрытости.
Это упущение есть как действительная история и как таковая она совершается из
сущностного единства неподлинного, которое есть в нигилизме, с его подлинным. Эта
история не представляет собой ничего такого, что было бы где-то рядом с «сущностью»:
она есть сама эта сущность и только она одна.
К своему истолкованию природы нигилизма («Что обозначает нигилизм? — То,
что высшие ценности теряют свою ценность») Ницше добавляет такое пояснение: «Нет
цели. Нет ответа на вопрос „зачем?»» («Wille zur Macht», n. 2).
Этот вопрос мы осмыслим глубже, если будем иметь в виду, каков горизонт его
вопрошания и о чем он спрашивает. Он опрашивает (befragt) сущее как таковое в целом,
почему оно есть? Будучи таким метафизическим вопросом, он спрашивает о том сущем,
которое могло бы быть основанием для того, что есть и как оно есть. Почему вопрос о
высших ценностях содержит вопрос о предельном? Можем ли мы сказать, что недостает
только ответа на этот вопрос? Или бьет мимо цели сам вопрос как таковой? Вопрошая, он
действительно бьет мимо цели, поскольку, вопрошая о сущем основании сущего, он в
своем вопрошании проходит мимо самого бытия и его истины, упускает бытие. Этот
вопрос уже как вопрос (а не только потому, что на него нет ответа) промахивается, и
промах заключается не просто в том, что в сам вопрос вкрадывается нечто неправильное.
Вопрос бьет мимо самого себя. Он помещает себя в бесперспективное, в кругу которого
все возможные ответы заранее оказываются слишком недостаточными.
Однако в том, что, как констатирует Ницше, ответ на вопрос «зачем?»
действительно отсутствует, а там, где он еще дается, он с точки зрения всей полноты
сущего остается недейственным, в том, что это сущее есть и есть так, как оно есть,
заключено иное. Этот вопрос, даже оставаясь без ответа, все еще господствует над всяким
вопрошанием. Тем не менее исключительное действительное господство этого вопроса
есть не что иное, как действительное же упущение избытия самого бытия.
Является ли сущность нигилизма чем-то абстрактным, если осмыслить ее с такой
точки зрения? Или же это бытийствующее истории самого бытия есть то событие, из
которого теперь совершается вся история (Geschichte)? Но, быть может, тот факт, что
история (Historie), даже того уровня и дальновидности, которые свойственны Якобу
Буркхардту, ничего не знает обо всем этом и ничего не может знать, является
достаточным доказательством того, что эта сущность нигилизма просто не «есть»?
Если метафизика Ницше не только истолковывает бытие из сущего в смысле воли
к власти как ценности, если Ницше даже мыслит волю к власти как принцип нового
полагания ценностей и понимает и хочет понимать это полагание как преодоление
нигилизма, тогда в этом желании преодоления выражается предельная вовлеченность
метафизики в неподлинное нигилизма, причем выражается так, что эта вовлеченность
отмежевывается от своей собственной сущности и таким образом, якобы преодолевая
нигилизм, только перемещает его в действенное его обособившейся не-сущности.
Мнимое преодоление нигилизма первым делом утверждает господство
безусловного упущения избытия самого бытия в пользу сущего, мыслимого как воля к
власти, полагающая новые ценности. Через свою из-несенность, которая тем не менее166
остается отнесенностью к сущему, каковое предстает как «бытие», само бытие
отпускается в волю к власти, каковая, будучи сущим, как кажется, господствует до
всякого бытия и над всяким бытием. В этом господстве и этой кажимости бытия,
сокрытого в отношении своей истины, бытийствует избытие бытия в том смысле, что оно
допускает максимальное упущение себя самого и таким образом содействует напору
одного лишь действительного (часто упоминаемых реалий), каковое действительное
горделиво утверждается в том, что оно есть, одновременно полагая себя критерием, якобы
достаточным для утверждения, что только действенное (ощутимое и его впечатление,
пережитое и его выражение, польза и успех) может иметь силу как сущее.
В этой крайней форме как будто бы для себя являющегося неподлинного,
присутствующего в нигилизме, на самом деле присутствует бытийно-историческое
сущностное единство нигилизма. Но если предположить, что безусловное появление воли
к власти в целом сущего не есть ничто, то не получается ли так, что скрыто
господствующая в этом появлении сущность бытийно-исторического нигилизма
представляет собой лишь нечто надуманное или даже фантастическое?
Однако коль скоро речь зашла о фантастике, то не в том ли она на самом деле
кроется, что в действительности мы весьма привыкли выхваченные и негативно
истолкованные проявления последствий нигилизма, не понятого в его сущности, считать
за единственно действительное, а то бытийствующее, что есть в этом действительном,
оставлять без внимания как совершенное ничто? Не получается ли так, что этот,
разумеется, фантастический подход сродни тому нигилизму, которым он, конечно же, из
лучших побуждений и преисполнившись воли к порядку, мнит себя незатронутым или от
которого считает себя свободным?
Бытийно-историческая сущность нигилизма не есть нечто, присутствующее в
одной лишь мысли, равно как она не парит над действительным нигилизмом в некоей
свободной оторванности от него. Напротив, то что считают «действительным»,
существует лишь из истории сущности самого бытия.
Правда, различие между неподлинным и подлинным, господствующее в
сущностном единстве нигилизма, могло бы перерасти в максимальный отход
неподлинного от подлинного. Тогда самому сущностному единству нигилизма пришлось
бы в соответствии со своим собственным значением укрыться в предельном. Ему
пришлось бы, подобно ничтожествующему ничто, исчезнуть в несокрытости сущего как
такового, которое всюду воспринимается как само бытие. В результате сложилась бы
такая картина, как будто самого бытия (если бы вообще могла возникнуть мысль о нем) на
самом деле нет.
Кто, если только он действительно размышляет над всем прежде сказанным, не
захочет предположить, что само бытие совершает это возможное? И кто, если только он
на самом деле мыслит, смог бы ускользнуть от этого предельного ускользания бытия и не
почувствовать, как оно затрагивает его, а почувствовав, не предположить, что в этом
бытии сокрыто требование, обращенное к нему — в бытии, которое само есть это
требование, затрагивающее человека в его сущности? В этой сущности нет ничего сугубо
человеческого. Она являет собой пристанище при-бытия бытия, которое, будучи этим прибытием, наделяет себя тем пристанищем и вверяется ему, так что только вследствие этого
и только таким образом бытие «дает» себя. Бытийно-историческая сущность нигилизма
совершается как история тайны, которая предстает как сущность метафизики.
Для мышления сущность нигилизма — загадка. Она признается, однако такое
признание не выглядит так, как будто задним числом в результате этого признания дается
согласие на нечто такое, чем можно было бы заранее располагать. Это при-знание как пристояние раскрывается в на-стойчивом на-стоянии
