(Instandigkeit): в упорно ожидающем

внутри-стоянии (Innestehen) посреди сокрытой истины бытия, ибо только благодаря настойчивому на-стоянию человек может сохранять себя как мыслящего в своей сущности.

Намереваясь мыслить, мышление уже находится в состоянии признания загадки167

истории бытия, ибо, едва начав мыслить, оно тотчас примысливает бытие. Изначальное

притязание бытия предстает в избытии несокрытости бытия в несокрытое сущего как

такового.

Поначалу мышление долго не обращает на это внимания, и это мешает ему понять,

что явления в привычном смысле понимаемого нигилизма вызваны отпущением

(Losslassung) бытия, в результате которого избытие его несокрытости предается

упущению (Auslassung) через метафизику, которая в то же время скрытым образом

препятствует при-бытию себя скрывающего бытия. Поскольку нигилистические явления

возникают из отпущения бытия, они вызываются преобладанием сущего и способствуют

удалению сущего от бытия.

В этом событии избытия бытия в отпущение сущего человек исторгается из

ускользающей истины бытия. Представляя бытие в смысле сущего как такового, он

предается сущему, чтобы из сущего, немощно предаваясь ему, утвердить себя самого как

сущее, которое, предоставляя-производя, овладевает сущим как чем-то предметным.

Человек из себя самого соотносит свою сущность с надежностью посреди сущего —

против и за него. Своего твердого и обеспеченного положения в сущем он стремится

достичь через полное упорядочение всего сущего в смысле спланированного обеспечения

постоянства, благодаря чему должно обозначиться верное направление в сторону

безопасности и надежности.

Опредмечивание всего сущего как такового, совершающееся из вхождения

человека в исключительное своеволие его воли, есть бытийно-историческая сущность

того процесса, в ходе которого человек устанавливает свою сущность в субъективности. В

соответствии с этой субъективностью человек утверждает себя и то, что он представляет

как мир, в контексте субъектно-объектных отношений, вытекающих из этой

субъективности. Всякая трансцендентность, как онтологическая, так и теологическая,

представляется в ракурсе субъектно-объектного отношения. В результате вхождения в

субъективность теологическая трансцендентность и тем самым самое существенное в

сущем (которое довольно примечательно называют «бытием») превращается в некий вид

объективности, а именно в некий вид субъективности морально-практической веры.

Независимо от того, воспринимает ли человек эту трансцендентность как «обеспечение»

своей религиозной субъективности или только как повод для проявления воли,

характерной для его эгоистичной субъективности, сущность этой основной

метафизической позиции остается одной и той же.

Нет оснований удивляться тому, что эти противоположные точки зрения,

рассмотренные в себе, господствуют одновременно, так как обе берут начало в одной и

той же метафизике субъективности. Как метафизика она с самого начала оставляет

непомысленным само бытие в его истине, однако как метафизика субъективности она

превращает бытие в смысле сущего как такового в предметность пред-ставления и предполагания. Предполагание бытия как ценности, положенной волею к власти, является

лишь последним шагом новоевропейской метафизики, в которой бытие обнаруживается

как воля.

Однако эта история метафизики как история несокрытости сущего как такового

есть история самого бытия. Новоевропейская метафизика субъективности есть допущение

(Zulassung) самого бытия, которое в избытии своей истины вызывает упущение

(Auslasung) этого избытия. Сущность же человека, которая скрытым образом является

принадлежащим самому бытию при-станищем этого бытия в его при-бытии, все больше и

больше упускается как таковая, по мере того как все существеннее это при-бытие

сохраняется в форме ускользания бытия. По отношению к своей сущности, которая вместе

с самим бытием пребывает в ускользании, человек испытывает неуверенность, будучи не

в силах понять ее причину и природу. Вместо отыскания причины и природы этой

неуверенности он ищет в надежном самоустроении первое истинное и постоянное.

Поэтому он стремится к им самим обустраиваемому обеспечению и обнадеживанию168

самого себя в сущем, которое исследуется лишь на предмет того, что нового и еще более

надежного оно может предложить в смысле этого обеспечения. В результате становится

ясно, что среди всего сущего человек неким особым образом помещен в область

неопределенного. Это, в свою очередь, позволяет предположить, что судьба человека

(причем именно в его отношении к его сущности) раньше всего поставлена на карту. Тем

самым смутно вырисовывается такая возможность: сущее как таковое может

бытийствовать только таким образом, что оно все подвергает риску и само является

«мировой игрой».

В годы работы, посвященной задуманному главному труду, Ницше вкратце

изложил основные мысли своей метафизики в одном стихотворении. Оно включено в

«Песни принца Фогельфрая», которые в качестве «приложения» (V, 349) вошли во второе

издание «Веселой науки» (1887 г.).

К Гете

Что есть и не прейдет по Божьей воле,

Оно — твоя лишь притча и не боле!

А Бог, творец обманчивых тенет,—

Пронырством уловляющий поэт.

И мировое колесо, вовсю кружась незримо,

Накручивает цели, тесня одну другой:

И злобный говорит: «То есть необоримость»,

Безумец же зовет вращение игрой…

И ею полон мир, она вершить стремится,

Мешая бытие и то, что только мнится,

И вечно-глупое, крепя свой властный глас,

К смешенью этому примешивает — нас!

Вместо того чтобы давать подробное истолкование этих строк, в котором

пришлось бы повторять многое из уже сказанное, ограничимся следующим

соображением.

Итак, последняя строфа дает понять, что Ницше осмысляет игру, «которой полон

мир», то есть «мировую игру» в ракурсе воли к власти как «стремящуюся вершить». Эта

воля полагает «бытие» как условие, при котором она обеспечивается постоянством.

Вместе с «бытием» она полагает «то, что только мнится», то есть «видимость» (искусство)

как условие своего возрастания. Оба, бытие и видимость, смешиваются друг с другом,

однако само смешивающее, тот способ, каким воля к власти есть, в этом стихотворении

называется «вечно-глупым», именуется «мировым колесом», которое «вовсю кружится».

Это вечное возвращение того же самого, которое не полагает никакой непреходящей цели,

но лишь «теснит одну другой».

Поскольку человек есть, он есть как форма воли к власти. Власть мирового колеса

«примешивает» его в целое становящегося-сущего (Werdend-Seiende).

В метафизической сфере мысли о воле к власти как вечном возвращении того же

самого об отнесенности человека к «бытию» остается только сказать:

«И вечно-глупое, крепя свой властный глас,

К смешенью этому примешивает — нас!»

Игровую природу мировой игры ницшевская метафизика осмысляет так, как она ее

только и может осмыслять: из единства воли к власти и вечного возвращения того же

самого. Без отношения к этому единству речь о мировой игре для Ницше — пустые слова.

На самом же деле она у него вполне осмыслена и как таковая включена в язык его

метафизики.169

Единство воли к власти и вечного возвращения того же самого основывается на

взаимной соотнесенности essentia и existentia, чье различение в аспекте их сущностного

происхождения остается неясным. Единство воли к власти и вечного возвращения

означает: воля к власти на самом деле есть воля к воле, и в этом определении метафизика

субъективности достигает вершины своего раскрытия, то есть достигает завершения.

Метафизическое понятие «мировой игры» обозначает бытийно-историческое родство с

тем, что Гете постигает как «природу», а Гераклит как ?????? (см. Fragm. 30).

В порою ясном, порою смутном господстве метафизически осмысленной мировой

игры сущее как таковое то раскрывается как воля к власти, то опять скрывается. Всюду

сущее как таковое вносит себя в несокрытость, которая дает ему проявиться как себя-насебе-поставляющему (Sich-auf-sich-selbst-stellende) и как себя-самого-перед-собойприносящему (Sich-selbst-vor-sich-bringende). Это основная черта субъективности. Сущее

как subiectitat решительным образом упускает истину самого бытия, поскольку subiectitat

исходя из своего собственного стремления к обеспечению себя полагает истину сущего

как достоверность. Subiectitat не есть порождение человека, но человек обеспечивает себя

как сущего (der Seiende), который соответствует сущему (das Seiende) как таковому,

поскольку он волит себя как я-субъекта и мы-субъекта, поскольку он пред-ставляет себя

себе и тем самым предо-ставляет себя себе.

Тот факт, что сущее как таковое есть по способу субъективности и что человек в

соответствии с этим, находясь посреди сущего, обыскивает и исхаживает его в поисках

всех возможных путей обеспечения своей уверенности и надежности, повсюду

свидетельствует только об одном: в истории своего избытия само бытие, так сказать, не

торопится со своей несокрытостью. Само бытие бытийствует как это самоудержание

(Ansichhalten). Однако это сущностное бытийствование самого бытия совершается не гдето позади сущего или над ним: оно, если можно так сказать, есть перед сущим как

таковым. Поэтому и мнимое действительное (Wirkliche) привычно представляемого

нигилизма остается позади его подлинной сущности. Тот факт, что наше мышление, на

протяжении многих веков успевшее свыкнуться с метафизикой, не улавливает этого, ни в

коей мере не доказывает обоснованности противоположного мнения. О чем здесь вообще

следовало бы спросить, так это о том, что в данном случае имеет существенное значение:

доказательства мышления, какими бы они ни были, или сами намеки бытия?

Но тут возникает вопрос: как мы можем быть уверенными во всем том, что

касается этих намеков? Надо сказать, что сам вопрос, который звучит столь серьезно и к

месту, исходит из того притязания, которое еще принадлежит сфере метафизики

субъективности. Это, однако, не означает, что его можно обойти стороной. Речь, скорее,

идет о том, чтобы спросить, все ли продумывает и продумал этот призыв к поиску

критериев достоверности: все ли он продумал из того, что принадлежит сфере, в которой

ему хотелось бы прозвучать?

Бытийствующее нигилизма есть избытие бытия как такового. В этом избытии

оно обещает самое себя в своей несокрытости. Избытие предает себя упущению самого

бытия в тайне истории, каковая тайна в лице метафизики скрывает в несокрытости сущего

как такового истину бытия. Будучи обещанием своей истины, бытие не торопится

раскрыть свою сущность. Из этого самоудержания совершается допущение упущения

избытия. Самоудержание, совершающееся из дали ускользания, скрывающего себя в

соответствующей фазе метафизики, определяет как ????? самого бытия определенную

эпоху в истории этого бытия.

Но когда само бытие ускользает в свое самое далекое утаивание, сущее как

таковое, получившее возможность стать исключительным мерилом для «бытия»,

поднимается во всей полноте своего господства. Сущее как таковое появляется как воля к

власти, в которой бытие совершает свою subiectitat как воля. Метафизика субъективности

столь решительно упускает само бытие, что оно остается сокрытым в ценностном

мышлении, а это последнее само едва ли уже может сознавать и утверждать себя как170

метафизика. Когда метафизика в своем круговороте совершает упущение бытия, это

упущение, не признаваемое таковым, становится истиной сущего в форме обеспечения

постоянства и отъединяет истину сущего как такового от истины бытия. Однако при этом,

в соответствии с полным непониманием метафизики самой себя, это отъединение

предстает как освобождение от всякой метафизики (ср. «Gotzen-Dammerung», «Wie die

„wahre Welt» endlich zur Fabel wurde», VIII, 82 f.).

Таким образом неподлинное, которое есть в нигилизме достигает безусловного

преобладания, за которым подлинное (а вместе с ним и его отношением к неподлинному

также и сущность нигилизма) исчезают в недоступно-немыслимом. В эту эпоху истории

бытия о себе заявляют последствия преобладания неподлинного в нигилизме и только

они, но они всегда заявляют о себе не как последствия, а как сам нигилизм. Именно

поэтому нигилизм обнаруживает только деструктивные черты. Они постигаются,

приветствуются или оспариваются в свете метафизики.

Анти-метафизика, переиначивание метафизики, а также защита прежней

метафизики — все это одна лишь возня давно совершающегося упущения избытая самого

бытия.

Борьба вокруг нигилизма, за и против него, идет на поле, пределы которому

положены преобладанием не-сущности нигилизма. Эта борьба ничего не решает. Она

лишь удостоверяет преобладание неподлинного в нигилизме. Даже там, где кажется, что

эта борьба ведется с противоположных нигилизму позиций, она всегда остается

принципиально нигилистической — в полном соответствии с обычным, деструктивным

значением этого слова.

Воля, направленная на преодоление нигилизма, превратно понимает самое себя,

потому что она не хочет увидеть того, что сущность нигилизма есть история избытия

самого бытия,— не хочет, но в то же время не знает об этом нежелании. Непризнание

сущностной невозможности преодолеть нигилизм в пределах метафизики