или даже через

ее переиначивание может зайти так далеко, что отрицание такой возможности тотчас

воспринимается как принятие нигилизма или как равнодушное созерцание его гибельных

проявлений без какого-либо желания что-либо предпринять.

Так как избытие бытия есть история бытия и, таким образом, подлинно сущая

история, сущее как таковое впадает в неисторическое (Ungeschichtliche), особенно в эпоху

господства не-сущности нигилизма. Признаком этого является появление истории

(Historie), притязающей на то, чтобы дать нормативное представление об истории

(Geschichte). Эта дисциплина воспринимает историю как некое прошедшее и объясняет

его в его возникновении как причинно доказуемую цепь взаимодействий. Прошедшее,

опредмеченное через рассказ и разъяснение, появляется в горизонте того настоящего,

которое совершает это опредмечивание и, если дело идет на лад, объявляет себя самого

результатом прошлых событий. Чт? представляют собой факты и фактичность, что

вообще являет собой сущее в ракурсе такого прошедшего — все это якобы известно,

потому что опредмечивание, совершаемое исторической дисциплиной, всегда умеет

преподнести какой-то фактический материал и поместить его в общепонятный и, главное,

«современный» смысловой контекст.

Там и сям историческая ситуация расчленяется, так как она есть исходный пункт и

цель одоления сущего в смысле обеспечения в нем местоположения человека и его связей.

Историческая дисциплина, сознательно или неосознанно, состоит на службе человеческой

воли, стремящейся утвердить человека в сущем в соответствии с горизонтом обозримой

упорядоченности. Как воля к обычно понимаемому нигилизму и его действию, так и воля

к преодолению нигилизма одинаково движутся в историческом (historisch) просчитывании

исторически же анализируемых персонажей и всемирно-исторических ситуаций.

Вопрос о том, что такое история, порой также ставится (всего лишь «также») в

исторической дисциплине, но ставится то задним числом, то мимоходом и постоянно

таким образом, как будто исторические (historische) представления об истории171

(Geschichte), если их как следует обобщить, смогут дать определение сущности истории.

Там же, где таким вопрошанием начинает заниматься философия, пытающаяся

представить онтологию исторического события, дело кончается метафизическим

истолкованием сущего как такового.

История как бытие, всецело исходящее из сущности самого бытия, остается

непродуманной. Поэтому всякое историческое размышление человека о своем положении

остается метафизическим и, следовательно, само принадлежит сущностному упущению

избытия бытия. Необходимо осмыслить метафизический характер исторической науки,

если мы хотим уяснить значимость исторического размышления, которому иногда

начинает казаться, что оно призвано если не спасти человека в эпоху завершившейся несущности нигилизма, то, по крайней мере, просветить его.

Между тем, сообразуясь с запросами и требованиям эпохи, действенное

исполнение истории (Historie) перешло от специальной науки к журналистике.

Журналистика, понятая адекватно и без какого-либо пренебрежения по отношению к ней,

означает метафизическое обеспечение и утверждение повседневности, характерной для

наступающей эпохи, в форме надежной, то есть максимально быстро и достоверно

работающей истории (Historie), с помощью которой каждый может воспользоваться той

или иной полезной предметностью дня. Одновременно в ней улавливается отблеск

совершающегося опредмечивания сущего в целом.

Завершившейся метафизикой субъективности, которая соответствует предельному

ускользанию истины бытия, изменяя его до неузнаваемости, начинается эпоха

безусловного и полного опредмечивания всего, что есть. В этом опредмечивании сам

человек и все человеческое становятся одной лишь наличностью, которая, будучи

психологически просчитанной, включается в рабочий ход воли, сцепленной с волей,

причем не важно, если кто-то мнит себя свободным, а кто-то другой истолковывает этот

процесс как чисто механический. Оба не осознают той скрытой бытийно-исторической, то

есть нигилистической, сущности, которая, говоря языком метафизики, постоянно остается

чем-то духовным. Тот факт, что в процессе безусловного опредмечивания сущего как

такового сырью и обработанному материалу отдается большее предпочтение, чем

человечеству, превратившемуся в человеческий материал, объясняется не якобы

материалистическим предпочтением, оказываемым материи и силе перед человеческим

духом: причина в безусловности самого опредмечивания, которое должно овладевать всем

наличествующим, каким бы оно ни было, и обеспечивать это овладение.

Безусловное опредмечивание сущего как такового исходит из совершившегося

господства субъективности. Она бытийствует из предельного отпущения сущего как

такового в упущение самого бытия, которое таким образом максимально отдаляет свое

избытие и в качестве этого отказа посылает бытие в форме сущего как такового — как

посыл (Geschick) полной сокрытости бытия посреди окончательного обеспечения и

утверждения сущего.

История (Geschichte), сокрытая в ее историчности (Geschichtlichkeit),

истолковывается исторически (historisch), то есть метафизически, и к тому же, быть

может, с разных, если не с прямо противоположных, точек зрения. Полагание целей,

предусматривающих всяческое упорядочение, утверждение человеческих ценностей

сообразуются с позицией ценностного мышления общественности и придают ей

значимость.

Подобно тому как несокрытость сущего в качестве его истины становится

ценностью, тот вид несокрытости, который называется общественностью и который

заявляет о себе в сущностном следовании такого истолкования сущности истины,

становится необходимой ценностью обеспечения постоянства воли к власти. Каждый раз

это предстает в виде метафизических (или антиметафизических, что, в сущности, одно и

то же) истолкований того, что именно должно считаться сущим и что не-сущим. Однако

таким образом опредмеченное сущее есть тем не менее не то, что есть.172

То, что есть, есть то, что совершается. То, что совершается, уже совершилось. Это

не означает, что оно прошло. То, что совершилось, есть то, что собралось в сущности

бытия, оно есть из-бывшееся (Ge-Wesen), из которого и в качестве которого происходит

при-бытие самого бытия, пусть даже в виде избывающего самоудаления (Sichentziehen).

Прибытие удерживает сущее как таковое в его несокрытости и оставляет ему его как

непомысленное бытие сущего. То, что происходит, есть история бытия, есть бытие как

история его избытия. Это избытие свойственно сущности человека, поскольку как человек

нашей эпохи он не знает, что его сущность утаена от него. Избытие бытия характерно для

сущности человека в том смысле, что человек в своей отнесенности к бытию, сам того не

зная, уклоняется от бытия, понимая его только в ракурсе сущего и желая именно так

понимать всякий вопрос о «бытии».

Если бы признание человека в его бытийно-исторической сущности уже

совершилось, тогда он должен был бы опытно постичь сущность нигилизма. Этот опыт

позволил бы ему понять, что нигилизм в его обычном понимании есть то, что он есть, в

результате совершившегося господства не-сущности, скрывавшейся в сущности

нигилизма. Этим сущностным происхождением метафизически понимаемого нигилизма и

объясняется его неодолимость. Однако он не потому не дает одолеть себя, что неодолим, а

потому, что всякое стремление к его преодолению остается несоразмерным его сущности.

Историческое отношение человека к сущности нигилизма может заключаться

только в готовности его мышления идти навстречу избытию самого бытия. Это бытийноисторическое мышление ставит человека перед сущностью нигилизма, в то время как

всякое желание преодолеть нигилизм хотя и относит нас назад, но ровно настолько,

сколько необходимо для того, чтобы он еще ожесточеннее подчинил нас своей власти в

продолжающем господствовать горизонте метафизически определяемого опыта и внес

смуту в наше разумение.

Бытийно-историческое мышление позволяет бытию войти в сущностное

пространство человека. Поскольку эта сущностная сфера является тем пристанищем,

которым бытие наделяет себя как само бытие, это означает, что бытийно-историческое

мышление позволяет бытию бытийствовать как самому бытию. Это мышление совершает

шаг назад из метафизического представления. Бытие проясняется как при-бытие

самоудержания отказа своей несокрытости. То, что называется словами «прояснять»,

«прибывать», «удерживаться», «отказывать», «раскрывать», «скрывать», есть одно и

то же единое бытийствующее: бытие.

Между тем в совершающемся шаге назад это именование («бытие») одновременно

утрачивает свою именующую силу, поскольку оно все еще неожиданно означает

«присутствие и постоянство», то есть те определения, к которым бытийствующее

(Wesende) бытия никогда нельзя присовокупить лишь как некое дополнение. С другой

стороны, попытка мыслить бытие как бытие в соотнесении с традицией должна идти до

конца, чтобы стало ясно, что бытие больше не позволяет определять себя как «бытие» и

почему оно этого не позволяет. Этот предел не заставляет мышление угаснуть, напротив,

он изменяет его, а именно превращает в ту сущность, которая уже предопределена из

утаивания истины бытия.

Когда метафизическое мышление посылает себя на шаг назад, оно намеревается

освободить сущностное пространство человека. Однако бытие побуждает такое

освобождение мыслить навстречу при-бытию его избытия. Шаг назад не теснит

метафизику в сторону: скорее, мышление, вращающееся в кругу постижения сущего как

такового, только теперь имеет сущее метафизики перед собой и вокруг себя. Бытийноисторическим происхождением метафизики по-прежнему остается долженствующее быть

помысленным. Таким образом ее сущность сохраняется как тайна истории бытия.

Избытие бытия есть ускользание его самого в самоудержании его несокрытости,

которая обещает его в его отказывающем самосокрытии (Sichverbergen). Таким образом,

бытие бытийствует в ускользании, из-несении как обещание. Однако это изнесение173

остается внесенностью, каковое как само бытие позволяет приблизиться своему

пристанищу к себе, то есть вносит себя в него. Будучи таковым, бытие даже в избытии

своей несокрытости никогда не оставляет той несокрытости, которая в самоудержании

бытия остается лишь несокрытостью сущего как такового. В качестве этого при-бытия,

никогда не оставляющего своего пристанища, бытие предстает как не-от-ступное (Un-ablassige). Таким образом оно предстает как вынуждающее (notigend). Бытие бытийствует

таким образом, поскольку оно как при-бытие нуждается в несокрытости этого прибытия

не как нечто чуждое, но как бытие. Бытию необходимо пристанище. Оно, нуждаясь в нем,

взыскует его.

Бытие является вынуждающим в единой смысловой двоякости: оно есть не-отступное и нуждающееся в пристанище, каковое бытийствует как сущность, которой

принадлежит человек как предмет нужды. Двояко вынуждающее есть и называется

нуждой. В прибытии избытия несокрытости бытия само бытие есть нужда (Not).

В избытии бытия, которое через упущение истины бытия остается в истории

метафизики скрытым, сокрыта нужда. В несокрытости сущего как такового, которое как

история метафизики определяет основное свершение, нужда бытия проявляет себя. Сущее

есть и создает видимость, что бытие лишено нужды.

Однако эта безнуждность (Notlosigkeit), утверждающая себя как господство

метафизики, доводит бытие до предела его нужды. Нужда остается не только

вынуждающим (Notigende) в смысле непрестанного притязания, которое домогается

пристанища, нуждаясь в нем как в несокрытости при-бытия, то есть позволяя ему

бытийствовать как истине бытия. В избытии своей несокрытости неотступное его нужды

заходит так далеко, что пристанище бытия, то есть сущность человека, упускается,

человеку начинает грозить уничтожение его сущности и само бытие подвергается

опасности в своем искании пристанища. Слишком далеко зайдя в своем избытии, бытие

подвергает себя той опасности, что нужда, каковая бытийствует, вынуждая, исторически

никогда не становится для человека той нуждой, какой она является. В предельном случае

нужда бытия становится нуждой безнуждности. Засилье таким образом скрываемой

безнуждности бытия, которое в своей истине остается двояко вынуждающей нуждой

неотступного желания обрести пристанище, есть не что иное, как безусловное господство

полностью раскрытой не-сущности в сущности нигилизма.

Безнуждность как скрытая предельная нужда бытия господствует как раз в эпоху

помрачения сущего и всеобщей смуты, насилия над всем человеческим и его отчаяния,

потрясения воли и ее немощи. Мир погружен в безграничное страдание и преисполнен

безмерной боли, но нигде не говорится о том, что он исполнен нужды. В основе своей

истории он безнужден (notlos), однако бытийно-исторически в этом проявляется его

высшая и одновременно самая скрытая нужда, так как это нужда самого бытия.

Но как эта нужда как таковая может затронуть именно человека, причем затронуть

его в его сущностной удаленности от себя самого? Что может человек, если нужда на

самом деле есть нужда самого бытия? Нужда самого бытия, каковая исторически

предстает как сущность нигилизма и, наверное, выявляет то подлинное, что в нем есть,

очевидно, не является такой нуждой, которой человек может выступить навстречу, борясь

с нею и отражая ее. Как он может это делать, если совсем не знает ее, если даже это

отражение не может быть сущностно иным по отношению к этой нужде?

Соответствовать нужде безнуждности, значит только одно: прежде всего

способствовать постижению этой