безнуждности как самой бытийствующей нужде. Для
этого необходимо отослать в без-нуждное (Not-lose) нужды и, стало быть, необходимо
постичь упущение избытия самого бытия. Это предполагает следующий шаг: в том, что
мы таким образом постигли, необходимо мыслить сущность нигилизма как историю
самого бытия. Однако это означает: необходимо мыслить навстречу прибытию
самоудаления бытия в отношении его пристанища, то есть сущности исторического
человека.174
Но какая перспектива при этом открывается? Мыслить навстречу предельной
нужде бытия, означает идти навстречу максимальной угрозе, которая только может
угрожать человеку, а именно идти навстречу возможному уничтожению своей сущности
и тем самым мыслить опасное. Тогда весь ход рассуждения мог бы счастливо завершиться
тем «мысли опасно», которое уже в достаточной мере успело ввергнуть человеческий мир
во все авантюрное и беспочвенное. Прославление опасности и насилия: разве одно не
усугубляет другое?
Часто повторяемый призыв Ницше «живи опасно» принадлежит метафизике воли к
власти и требует деятельного нигилизма, который теперь можно осмыслять как
безусловное господство не-сущности нигилизма. Однако опасность как риск безусловного
насилия и опасность как угроза уничтожения сущности человека, исходящая из избытия
самого бытия,— не одно и то же. Между тем, не размышляя об упущении нужды самого
бытия, совершающемся в образе метафизики, мы обнаруживаем полную слепоту в
понимании природы безнуждности как сущностной нужды человека. Это слепота
порождена скрытым страхом перед страхом, который как ужас постигает избытие самого
бытия.
Быть может, слепота по отношению к предельной нужде бытия, проявляющейся в
виде господствующей безнуждности посреди всеохватного напора сущего, слепота,
воспринятая в перспективе длящейся истории бытия, оказывается еще опаснее, чем
грубый авантюризм одной лишь брутальной воли к насилию. Этот более опасный момент
заключается в оптимизме, который в качестве своего противника допускает только
пессимизм. Тем не менее и тот, и другой являются оценками сущего внутри сущего. Оба
совершают свое движение в сфере метафизического мышления и способствуют упущению
избытия бытия. Они усугубляют безнуждность и, не вдаваясь в размышления, которые
были бы возможны, содействуют лишь тому, чтобы эта безнуждность не постигалась как
нужда и не была постигаемой.
Нужда бытия заключается в том, что оно предстает как двояко вынуждающее,
которое, однако, в своем избытии попутно грозит человеку уничтожить его сущность,
поскольку вызывает упущение избытия себя самого. Безнуждность означает, что нужда,
каковая бытийствует как само бытие, остается сокрытой, и такой посыл подвергает нужду
максимальной угрозе и превращает ее в нужду безнуждности.
Однако если бы исторический человек смог помыслить безнуждность как нужду
самого бытия, тогда, наверное, он мог бы постичь, чт? бытийно-исторически есть. Тогда
человек эпохи завершившейся не-сущности нигилизма постиг бы, что есть то, что «есть»
— в смысле того «есть», которое определяется из истины бытия, так как он уже мыслил
бы из самого бытия. Человек постиг бы то, что бытийно-исторически исходит из
безнуждности как нужды и таким образом уже наступило, но присутствует в сокрытом
прибытии, то есть в то же время отсутствует, если мыслить в горизонте метафизического
опыта. Если мыслить метафизически, то отсутствие означает простую противоположность
присутствию бытия, то есть означает небытие в смысле нетствующего,
ничтожествующего ничто.
Что исходит из нужды безнуждности в непомысленное самого бытия, то есть в
средоточие сущего как такового, причем исходит таким образом, что расценивается как
Избытие несокрытости бытия как такового освобождает исчезновение всего
спасительного в сущем. Это исчезновение спасительного берет с собой и замыкает
открытое (Offene) святого (Heilige). Замкнутость святого упрочивает и скрывает ущерб
Бога.
Смутный ущерб оставляет все сущее в бесприютном (Unheimische), однако сущее,
будучи предметным беспредельного опредмечивания, предстает как надежная и всюду
хорошо знакомая собственность. Бесприютное сущего как такового выявляет бездомность
исторического человека в сущем в его целом. Место обитания в средоточии сущего как175
такового кажется уничтоженным, потому что само бытие как бытийствующее лишается
всякого пристанища.
Наполовину признаваемая, наполовину отвергаемая бездомность человека в
отношении своей сущности заменяется покорением Земли как планеты и выходом в
космическое пространство. Преуспевая в своих достижениях и упорядочивая все больше
себе подобных, исторический человек бежит от своей собственной сущности, чтобы
представить себе этот побег как возвращение в истинную человечность, характерную для
homo humanus, и обустроиться по своему усмотрению. Напор действительного и
деятельного усиливается. Безнуждность в отношении бытия упрочивается растущей
потребностью в сущем и через него. Чем больше сущему требуется сущее, тем меньше
оно нуждается в сущем как таковом, не говоря уже о его способности внимать самому
бытию. Совершается скудость сущего в отношении несокрытости бытия.
Эпоха сокрытости бытия в несокрытости сущего, предстающего как воля к
власти,— это эпоха законченной скудости сущего как такового. Однако эта эпоха
начинает утверждать господство не-сущности нигилизма во всей полноте этого
господства. Ход истории, совершающийся в эту эпоху, создает видимость того, что
человек, обретший свободу своей человечности, свободно наводит порядок во Вселенной,
имея для этого силы и способности. То, что необходимо, кажется найденным. Остается
только его правильно организовать и таким образом утвердить господство справедливости
как высшего представителя воли к власти.
Бытийно-историческая сущность скудости, характерной для этого века,
заключается в нужде безнуждности. Более тревожным и бесприютным, чем ущерб Бога,
оказывается — потому что он более бытийственен и более древен — посыл бытия
(Seinsgeschick), каковой как истина бытия ускользает посреди напора сущего и только
сущего. Зловеще-бесприютное этой отсутствующе-присутствующей нужды заключается в
том, что все действительное, которое затрагивает человека этой эпохи и увлекает его за
собой само сущее,— все это совершенно ему знакомо, но как раз поэтому ему остается
неведомой истина бытия и не просто остается неведомой: на самом деле как только где-то
это «бытие» всплывает, он объявляет его одной лишь призрачной абстракцией и потому
не понимает его и отвергает как ничтожествующее ничто. Вместо того чтобы непрестанно
думать об исторической сущностной полноте слов «бытие» и «быть», только и делают,
что, позабыв о всяком памятующем мышлении, слушают слова, самодельное звучание
которых справедливо воспринимается как докучливое.
Несмотря на то что тревожно-бесприютное нужды безнуждности заключается (и
распространяет свое превратно истолкованное господство) в упущении самого бытия, оно
исходит из простого (Einfache), каковое безмолвствует как безмолвие избытия бытия. В
эпоху законченной метафизики человек едва ли мыслит навстречу этому простому, ибо он
тотчас, насколько он вообще способен мыслить бытие как таковое, отягощает это простое
«роскошью» метафизического понятия, всерьез воспринимая его как работу строго
очерченного постижения или с легкостью усматривая в нем лишь забаву бесплодного
уловления. В любом случае метафизическое познание, идет ли речь о позитивном
использовании или о негативном снятии, обогащается только из запасов научного знания.
Однако мышление, которое вопрошает навстречу избытию бытия, не основывается
на науке, равно как не может выйти на свой путь размежеванием с нею. Мышление, если
оно на самом деле есть, побуждается самим бытием и существует как это побуждение,
поскольку оно вводит себя в несокрытость бытия.
Поскольку мышление бытия в соответствии со своей собственной бытийноисторической сущностью может постигать лишь то, что ему остается постигать только в
средоточии нужды безнуждности, а именно постигать саму нужду как посыл избытия
бытия в его истине, оно с необходимостью (при господстве метафизики и в сфере ее
неограниченного господства) собирается сделать первые шаги, направленные в сторону
отнесенности бытия к человеческой сущности, существующей в форме ускользания.176
В метафизическом мышлении сущего как такового мышление бытия оказывается
столь стесненным, что может прокладывать свой путь и идти по нему только с помощью
критериев и мерил, заимствованных из метафизики. Метафизика помогает и мешает в
одно и то же время. Однако она отяжеляет продвижение не потому, что является
метафизикой, а потому, что не осмысляет свою собственную сущность. Тем не менее эта
сущность, выражающаяся в том, что метафизика скрывает несокрытость бытия и таким
образом является тайной истории бытия, прежде всего дает опыту бытийноисторического мышления возможность выйти на простор, который бытийствует как
истина самого бытия.
Если безнуждность есть предельная нужда и если она существует так, как будто ее
нет, тогда, для того чтобы эта нужда могла заявить о себе в сущностной сфере человека,
необходимо отослать человека со всеми его способностями и силами в безнуждность.
Необходимо пережить ее как таковую. Но если она есть нужда бытия как такового, если
бытие как таковое прежде всего остается доверенным лишь мышлению, тогда дело бытия,
а именно то, что оно в cвoей несокрытости есть бытие сущего, переходит к мышлению
Само бытие в его несокрытости и, таким образом, сама эта несокрытость должны стать
достойными вопрошания, причем стать в эпоху метафизики, через которую бытие было
умалено в своем достоинстве до уровня ценности, Между тем достоинство бытия как
бытия состоит не в том, чтобы иметь силу как ценность, пусть даже высшую. Будучи
свободой самой свободы, бытие бытийствует, освобождая все сущее по направлению к
себе самому и оставаясь для мышления тем, что долженствует быть мыслимым. Однако
тот факт, что сущее существует так, как будто бытие не «есть» неотступное и
взыскующее-пристанища (Unterkunft-Brauchende), как будто оно не «есть» нудящая нужда
самой истины, говорит об упрочившемся господстве безнуждности в завершившейся
метафизике.
Глава восьмая
МЕТАФИЗИКА КАК ИСТОРИЯ БЫТИЯ (1948)
Сущность (что-бытие) и существование (что-бытие)
в сущностном начале метафизики: ???? и ????????
Нижеследующее можно было бы рассматривать как доклад об истории понятия
бытия.
В таком случае существенное было бы упущено.
Однако в настоящее время об этом существенном, наверное, едва ли можно сказать
как-то иначе.
«Бытие» означает, что сущее есть и не не есть. «Бытие» называет это «что» как
решимость восстания против ничто. Эта решимость, которую излучает бытие, прежде
всего, и здесь также в достаточной степени, заявляет о себе в сущем. В сущем проявляется
бытие. Это не требует специального осмысления — настолько решительно бытие каждый
раз влечет к себе (в бытие) сущее. Сущее же в достаточной мере сообщает о бытии.
Как «сущее» имеет силу действительное. «Сущее действительно». Этот тезис имеет
двоякий смысл: во-первых, бытие сущего лежит в действительности. Во-вторых, сущее
как действительное «действительно», то есть на самом деле сущее. Действительное есть
осуществленное действие, которое само, в свою очередь, снова действует и является
способным к действию. Действие действительного может ограничиваться способностью
вызывать противодействие, которое оно по-разному может противопоставлять другому
действительному. Поскольку сущее действует как действительное, бытие проявляется как
действительность. Уже давно принято считать, что в «действительности» обнаруживается
подлинная сущность бытия. Кроме того, часто «действительность» означает
«существование». Кант, например, говорит о «доказательствах существования Бога»,177
каковые должны показать, что Бог действителен, то есть что он «существует». Под
«борьбой за существование» понимают борение за становление действительным и
пребывание действительным всего живого (растений, животных, человека). В метафизике
поднимается вопрос о том, является ли действительный мир (то есть теперь мы можем
сказать: мир «существующий») самым лучшим из миров или не является. В слове
«существование» (existentia) бытие как действительность действительного обнаруживает
свое самое распространенное метафизическое наименование. На языке метафизики
«действительность», «существование» и «existentia» выражают одно и то же, однако то, о
чем эти термины говорят, ни в коем случае не является однозначным. Причина тому не в
небрежном словоупотреблении, а в самом бытии. Мы охотно и легко говорим о том, что
каждый во всякое время знает, что означают «бытие», «действительность»,
«существование» и «экзистенция», однако в какой мере бытие определяется как
действительность в горизонте действования и делания, остается неясным. Кроме того, в
метафизике «бытие» не было бы выражено вполне, если бы разговор о бытии сущего
ограничился отождествлением бытия и существования.
С давних пор в метафизике проводится различие между тем, что есть сущее, и тем,
есть ли оно или его нет. На языке метафизики это называется
