полному
перечислению и рассмотрению всех высказываний Ницше на эту тему. Мы хотели бы
постичь глубинную сущность истории, характеризуемой именем нигилизма, чтобы таким
образом приблизиться к бытию того, что подлинно есть. Если иногда мы обращаемся к
параллельным высказываниям и вообще перекликающимся записям, мы всегда должны
помнить о том, что они по большей части берут начало в другой плоскости мышления и
только тогда раскрывают все свое содержание, когда соопределяется и эта незаметно
сместившаяся плоскость. Важно не то, знаем ли мы все «места», относящиеся к «теме»
нигилизма: существенно важным остается тот момент, что, анализируя их, мы
обнаруживаем четкое отношение к тому, о чем они говорят.
Трем названным условиям удовлетворяет отрывок под номером 12. Он появился
между ноябрем 1887г. и мартом 1888г. Отрывок имеет заголовок «Крушение
космологических ценностей» (XV, 148-151). К нему мы прибавляем еще два отрывка: 14 и
15 (XV, 152 f.; весна—осень 1887г.). Свое размышление мы начинаем с рассмотрения
записи, которая относится к тому же периоду времени и которую издатели с полным
правом поместили в начало книги (XV, 145). Она гласит:
«Что означает нигилизм? То, что высшие ценности утрачивают свою ценность.
Нет цели, нет ответа на вопрос „зачем»?»
В этой короткой записи содержится вопрос, ответ на него и разъяснение этого
ответа. Вопрос касается сущности нигилизма. Ответ гласит: «То, что высшие ценности
утрачивают свою ценность». Из этого ответа мы тотчас узнаем самое решающее, что
необходимо знать для полного понимания нигилизма: нигилизм есть процесс, процесс
обесценения, ценностного оскудения высших ценностей. Однако такая характеристика
нигилизма не решает вопроса о том, исчерпывается ли этим его сущность. Когда ценности
обесцениваются, они разрушаются в самих себе, переживают крушение. Каков характер
этого процесса «крушения» «высших ценностей», в какой мере это процесс —
исторический и даже основной в нашей западноевропейской истории, каким образом он
составляет историчность нашей собственной эпохи — все это мы поймем только в том
случае, если прежде узнаем, что такое «ценность» вообще, в какой мере существуют
«верховные» («высшие») ценности и каковы они по своей природе.
Правда, в разъяснении поставленного вопроса уже содержится указание в этом
направлении. Обесценение ценностей и, стало быть, нигилизм заключаются в том, что
отсутствует «цель». Тем не менее вопрос остается: почему «цель» и для чего «цель»?
Какова внутренняя связь между ценностью и целью? В разъяснении сказано: «Нет ответа
на вопрос „зачем»?». Спрашивая «зачем?», мы задаем вопрос «зачем нечто существует
так-то и так-то?». Ответ указывает на то, что мы называем «основанием». Но вопрос
задается снова: «Почему должно быть основание? Для чего и как основание является
основанием? Как оно существует — его причина? Какова внутренняя связь между
основанием и ценностью?».
Уже из начального указания на сущностную взаимосвязь между «нигилизмом» и
«переоценкой» всех прежних, а именно высших, ценностей можно видеть, что в
мышлении Ницше понятие ценности играет ведущую роль. Влияние его произведений
привело к тому, что понятие ценности стало расхожим. Мы говорим о «жизненных
ценностях» народа, о «культурных ценностях» нации, говорим о том, что необходимо
защищать и спасать высшие ценности человечества. Мы слышим о том, что какие-то19
«значительные» ценности были спрятаны в надежном месте, и понимаем, что, например,
речь идет о защите произведений искусства от бомбардировок. В данном случае
«ценности» равнозначны материальным благам. «Благом» является сущее, которое имеет
определенную «ценность»; благо есть благо по причине его ценности, оно есть нечто
такое, в чем ценность опредмечивается, то есть предстает как «ценный предмет».
Но что такое ценность? Свободу народа, например, мы понимаем как «ценность»,
однако по существу мыслим ее как благо, которым обладаем или не обладаем. Но свобода
могла бы и не быть для нас благом, если бы прежде как таковая не была ценностью, не
имела бы чего-то такого, что мы оцениваем как нечто действенное, как нечто значимое,
как то, от чего многое «зависит». Ценность есть нечто значащее, и только значимое есть
ценность. Но что такое «значимость»? Значимо то, что играет определяющую роль.
Остается вопрос: потому ли значима ценность, что она является определяющей, или она
может определять только потому, что значима? Если верно последнее, тогда снова
возникает вопрос: что мы имеем в виду, когда говорим, что ценность значима? Нечто
значимо потому, что оно есть ценность, или оно есть ценность, потому что значимо? Что
такое сама ценность в ее значимости? «Значимость» — не ничто, скорее, она есть способ
того, каким образом ценность (причем именно как ценность) «есть». Значимость есть
способ бытия. Ценность существует только в ценностном бытии.
Вопрос о ценности и ее сущности коренится в вопросе о бытии. «Ценности» только
там доступны и способны определять меру, где нечто оценивается, где чему-то одному
отдается предпочтение перед другим или, напротив, не отдается. Такое оценивание
совершается только там, где действительно «ст?ит» установить отношение к чему-либо.
Только здесь вы-является нечто такое, к чему вновь и вновь, в начале и в конце,
возвращается каждое отношение. Что-либо оценивать, то есть удерживать как ценное,
значит в то же время направлять себя в соответствии с ним. Это направление себя «в
соответствии» уже определило в себе «цель», и поэтому сущность ценности находится
во внутренней взаимосвязи с сущностью цели. И снова мы наталкиваемся на коварный
вопрос: потому ли нечто является целью, что оно есть ценность, или нечто становится
ценностью только в той мере, в какой оно полагается как цель? Быть может, это «или—
или» остается наброском еще не поставленного в полной мере вопроса, который еще не
вышел на уровень, делающий его достойным вопрошания.
То же самое можно сказать и о взаимоотношении ценности и причины. Если
ценность есть то, вокруг чего все во всем постоянно вращается, тогда она одновременно
предстает и как то, в чем обосновывается все, что вращается вокруг нее и в ней обретает
свое пребывание и постоянство. Здесь опять возникает тот же самый вопрос: потому ли
что-либо становится основанием, что оно действенно как ценность, или оно достигает
ценностной значимости потому, что является основанием? Быть может, и здесь «или—
или» дает осечку, потому что сущностные ограничения «ценности» и «основания» нельзя
расположить в одной и той же плоскости определения.
Как бы не решались эти вопросы, по меньшей мере, в общих чертах
вырисовывается внутренняя взаимосвязь Ценности, цели и основания.
Однако остается неясным самое ближайшее, а именно вопрос о том, почему с
конца прошлого столетия и далее ницшевская мысль о ценности начинает широко
властвовать над «мировоззренческим» мышлением. Ведь на самом деле роль этой мысли
ни в коей мере не является чем-то само собой разумеющимся. На это указывает хотя бы
историческое напоминание о том, что только со второй половины XIX века мысль о
ценности заявляет о себе в четко выраженной форме и обретает господство само собой
разумеющейся очевидности. Мы же очень охотно обманываемся на этот счет, потому что
всякий исторический анализ тотчас берет на вооружение господствующий на данный
момент способ мышления и превращает его в некую путеводную нить, в соотнесении с
которой рассматривается и заново открывается уже минувшее. Историки всегда очень
гордятся этими открытиями, не замечая, что те были сделаны еще до того, как они20
приступили к своему запоздалому занятию. Поэтому с появлением мысли о ценности
тотчас заговорили и продолжают говорить до сих пор о «культурных ценностях»
средневековья и «духовные ценностях» античности, хотя в Средние века не было ничего
такого, что мы называем «культурой», а в античности — того, что называем «культурой»
и «духом». Дух и культура как признанные и усвоенные способы человеческого
поведения появляются только с наступлением Нового времени, а «ценности» как
полагаемые мерила для этого поведения — только с наступлением Новейшего времени.
Из этого, однако, не следует, что более ранние эпохи были «некультурными»: из этого
следует только то, что, обращаясь к таким схематическим понятиям, как «культура» и
«некультурность», «дух» и «ценность», мы никогда не сумеем постичь, например,
историю греков в ее подлинной сути.
Однако если мы не идем дальше упомянутой записи Ницше, тогда сразу можно
задать вопрос по поводу уже сказанного: что общего у нигилизма с ценностями и их
обесценением? Ведь согласно своему понятию нигилизм говорит о том, что все сущее есть
nihil, «ничто», и, по всей вероятности, нечто только в том случае может не иметь ничего
ценного, если заранее оно в себе есть ничтожествующее и ничто. Определение ценности и
оценивание чего-либо как ценностного, ценного или, напротив, лишенного ценности
основывается прежде всего на определении того, есть ли нечто и как оно есть, или же
оно «ничто». Между nihil, нигилизмом и мыслью о ценности нет никакой необходимой
сущностной связи. Но почему же в таком случае нигилизм (без какого-либо обоснования)
понимают как «обесценение высших ценностей», как их «крушение»?
Для нас в большинстве случаев в понятие и слово «ничто», конечно же,
привносится ценностная тональность: мы слышим, что нечто лишено ценности. Мы
говорим «ничто» в том случае, когда желанное, предполагаемое, искомое, требуемое,
ожидаемое не оказывается в наличии, не есть. Если, например, где-нибудь ищут нефтяное
месторождение и поиски не дают результата, тогда говорят о том, что «ничего не нашли»,
то есть не нашли предполагавшегося наличествующего и наличествования — не нашли
искомого сущего. «Ничто» означает неналичность (Nichtvorhandensein), небытие какой-то
вещи, сущего. Таким образом, «ничто» и nihil предполагают сущее в его бытии и поэтому
являются понятием о бытии, а вовсе не понятием о ценности. (Полезно обратить внимание
на одно замечание Якоба Вакернагеля, которое он делает в своих «Лекциях о синтаксисе»
(Vorlesungen uber Syntax, II. Reihe, 2 Aufl. 1928. S. 272): «В немецком ничто (nichts)…
полагает слово, которое в готском в форме waihts… служит для перевода греческой
??????»).
Корневое значение латинского nihil, о котором задумывались уже римляне
(nehilum), не прояснено и до сегодняшнего дня. Согласно лексическому понятию в случае
с нигилизмом каждый раз речь идет о ничто и тем самым в каком-то смысле — о сущем в
его небытии. Однако небытие сущего имеет силу как отрицание сущего. Обычно мы
Думаем о «ничто», имея в виду то или иное, подвергшееся отрицанию. Во время поисков
нефти не было «ничего» обнаружено, то есть не было найдено искомое сущее. На вопрос,
есть ли нефть, в таком случае отвечают, что ее «нет». Хотя во время этих поисков не было
«ничего» обнаружено, однако тем самым ни в коем случае не было обнаружено и
«ничто», так как его и не искали и, кроме того, его нельзя найти, тем более с помощью
буровых вышек и прочих сходных приспособлений.
Позволяет ли ничто отыскать себя или хотя бы искать себя или его совсем не надо
искать и находить, потому что оно «есть» то, чего мы вообще никогда не теряли?
Здесь «ничто» подразумевает не некое особенное отрицание какого-то отдельного
сущего, а безусловное и полное отрицание всего сущего, сущего в целом, но тогда оно как
«отрицание» всего «предметного» само перестает быть каким-либо возможным21
предметом. Разговор о ничто и размышление о нем предстают как некое «беспредметное»
начинание, как пустая игра словами, которая, помимо прочего, как будто не замечает, что
постоянно находится в вопиющем противоречии с самой собой, так как, что бы она ни
выдумывала относительно ничто, она постоянно вынуждена говорить: ничто есть то-то и
то-то. Даже тогда, когда мы только говорим, что ничто «есть» ничто, говорим «о» нем в
ракурсе «есть»
