сущностное отношение к бытию, которое
надо искать в правильно мыслящем мышлении. Заявляя свои права в сущем, человек
начинает играть роль сущего, полагающего меру. В качестве необходимого отношения к
сущему достаточным становится познание, которое в соответствии с сущностным
обликом сущего в смысле планово обеспеченного действительного должно заявлять о себе
в опредмечивании и таким образом становиться вычислением. Признаком уничижения
мышления является возведение логистики в ранг истинной логики. Логистика представляет собой калькуляционную упорядоченность безусловного неведения о сущем мышления,
если допустить, что мышление, существенно осмысленное, представляет собой то
проецирующее знание, которое в сохранении сущности истины восходит из бытия.
То оставление, в котором бытие разрешается в предельную не-сущность сущести (в
«соделываемость»), в сокрытом есть самоудержание изначальной сущности своения в еще
не начавшемся, еще не вошедшем в свою бездну начале. Продвижение бытия в сущесть
есть та — названная «метафизикой» — история бытия, которая в своем начинании
остается так же удаленной от начала, как и в своем завершении. Поэтому и сама
метафизика, то есть то мышление бытия, которое должно было назвать себя
«философией», никогда не может поместить историю самого бытия, то есть начало, в свет
ее сущности. Продвижение бытия в сущесть одновременно представляет собой
изначальный отказ от сущностного обоснования истины бытия и предоставление сущему
первенства в сущностном запечатлении структуры бытия.
Продвижение из начала не совершает оставления этого начала, так как в противном
случае сущесть не была мы модусом бытия. Кроме того, это продвижение ничего не
может против отказа от начала, в каковом отказе изначальное скрывает себя вплоть до
оскудения. Однако в этом продвижении (без того, однако, чтобы оно намеренно входило в
свою обоснованную структуру) различение бытия и сущего вступает в смутную истину
(открытость) бытия. В то же время различение бытия и сущего тотчас укрывается в форму
такого различения, которое одно соответствует начинанию метафизики, потому что ее
структура определяется в контексте сущего и в ракурсе различения сущего и бытия.
Сущее есть. Его бытие содержит истину о том, что оно есть. Сущее есть, и это
наделяет его преимуществом бесспорного, из которого возникает вопрос о том, что же
есть это сущее. Таким образом, что-бытие (сущность) предстает как бытие, вопрос к
которому обращен со стороны сущего. Из этого становится ясно, что само бытие
поддается определению только в форме сущести, чтобы через такую определенность218
принести сущее как таковое в сущность. Тогда от что-бытия (????) начинает
недвусмысленно отличаться что-бытие (существование). Однако различение, которое в
метафизике хорошо известно под именем различия между essentia и existentia, но которое
становится едва заметным в ее собственных метаморфозах, само ищет основу в
необоснованном и в то же время скрытом изначальном и подлинном различении бытия и
сущего.
Однако это изначальное различение не есть акт, который как бы сверху
обрушивается на предлежащую ему неразличенность бытия и сущего и вторгается в эту
неразличенность: различение есть изначально бытийствующее самого бытия, чье
начинание есть событийное своение. Совершая обратное движение от различения между
essentia и existentia, которое определяет всю метафизику и является значимым для
определения сущностной структуры existentia, никогда нельзя достичь исконного
различения. Напротив, само метафизическое различение, то есть то различение, которое
определяет и структурирует всю метафизику, необходимо постигать в его начале, дабы
тем самым метафизика как событие истории бытия обрела характер решения и утратила
видимость учения и мнения, то есть видимость чего-то сотворенного человеком.
История бытия — это не история человека и человечества, равно как не история
человеческого отношения к сущему и к бытию. История бытия есть само бытие и только
оно. Однако поскольку бытие, обосновывая свою истину в сущем, обращается к
человеческому существу, человек остается вовлеченным в историю бытия, но всякий раз
лишь в соответствии с тем, как он сам воспринимает свою сущность из отношения бытия
к нему и в ракурсе этого отношения: принимает или утрачивает, обходит стороной или
оставляет, исследует или расточает.
Тот факт, что человек принадлежит истории бытия только в горизонте своей
сущности, определенной обращенным к нему призывом бытия, а не в ракурсе его наличия
в сфере сущего, а также его действий и свершений в этом сущем, означает своеобразное
ограничение. Оно может проявляться как некая мета всякий раз, когда само бытие дает
знать, что на самом деле совершается, когда человек отваживается принять свою
сущность, которая в результате первенства сущего погружена в забвение.
В истории бытия это свояющее свершение раскрывается человечеству прежде
всего как изменение сущности истины. Учитывая это, можно подумать, что определение
сущности бытия зависит от господства того или иного понятия истины, которое
обусловливает способ человеческого представления и, таким образом, направляет
мышление бытия. Однако возможности тех или иных понятий истины уже очерчены
видом этой сущности и ее властвованием. Просвет сам является основной чертой бытия, а
не только его следствием.
Памятующее вхождение в историю бытия есть предвосхищающий уход мысли в
начало, совершаемый в качестве своения самим бытием. Своение дает срок, из которого
история берет ручательство времени. Однако этот срок, к которому бытие предает себя в
открытое (Offene), никогда нельзя определить из исторически просчитанного времени и с
помощью его вех. Предоставленный срок открывается только тому памятующему
раздумью, которое уже способно предощутить историю бытия, даже если тому
посчастливилось предстать лишь в форме крайней нужды, безмолвно и бесследно
потрясающей все истинное и действительное.
ПОСЛЕСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА
Приобретая этот двухтомник, читатель, наверное, нимало не сомневался в том, что
ему придется иметь дело с «обычным хайдеггеровским языком» — так в свое время Семен
Франк, высоко оценивая хайдеггеровские «Holzwege», сказал о манере философского
письма Хайдеггера: письма, как известно, довольно своеобычного, преисполненного
неологизмов и замысловатых дефисных словосочетаний, стремящихся по мере своих219
лексических возможностей — и, с точки зрения автора, далеко не всегда адекватно —
выразить не менее замысловатую авторскую мысль. Франк, правда, тут же добавил, что
«француз, не теряя глубины, сказал бы то же самое проще и понятнее», но спорить о том,
какой язык, немецкий или французский, «проще и понятнее» в делах философских, мы не
будем, а лучше — применительно к одному только немецкому, но немецкому Хайдеггера
— отметим несколько интересных моментов перевода, прекрасно, впрочем, понимая, что
более или менее обстоятельный разбор хайдеггеровской философской терминологии,
содержащейся в этой его работе, потребовал бы написания не одной пространной статьи.
Итак, прежде всего обратимся к глаголу leiben. Он образован он существительного
Leib (тело, живот, утроба, стан). Хайдеггер проводит различие между «телом» как чем-то
предметным, пред-лежащим и, по большей части, неодушевленным (Korper) и «телом»
живого существа, которое, так сказать, «проживает» это тело изнутри (Leib). «Телесное
состояние (Leibzustand) животного и даже человека есть нечто существенно отличное от
состояния какого-либо „тела» (Korper), например, камня. Каждое живое тело (Leib) есть
также просто тело физическое (Korper), но не всякое физическое тело есть тело живое
(Leib)». Во втором случае «тело» сущностно принадлежит нашей самости, в известном
смысле оно и есть мы сами. Здесь можно вспомнить о «феноменальном теле» МерлоПонти и «собственно теле» Г. Марселя как экзистенциальной опоре всего сущего и сфере
неразрывной дорефлексивной связи человека с миром. Мы переводим глагол leiben как
«плотствовать», т.е. жить «в теле», «телом» (без каких-либо смысловых связей с
религиозным «жить плотски» (т.е. не духовно). Хайдеггер пишет: «Где остается
физиологическое, телесно наличествующее? В конце концов мы не можем проводить
такое разделение, как если бы на нижнем ярусе обитало телесное, а на верхнем — чувство.
Чувство как само-чувствие (Sichfuhlen) как раз и есть то, как мы плотствуем (leiblich sind);
плотствовать же (leiben), не значит иметь плоть как некую колоду, повешенную на душу:
в само-чувствии плоть изначально включена в нашу самость, причем так, что она
проникает нас самих. Мы «имеем» плоть не так, как имеем нож, который носим в
кармане; плоть — не какое-то физическое тело, которое только сопутствует нам и которое
мы при этом, вполне явственно или не очень, определяем как наличное. Мы не просто
«имеем» плоть, мы «плотствуем». В сущность этого бытия входит чувство как себячувствование, само-чувствие. Чувство изначально осуществляет удерживающуую
вовлеченность (Einbezug) плоти в наше существование. Однако так как чувство как самочувствие равносущностно обладанию чувством для сущего в его целом, в каждом
телесном состоянии соприсутствует то, каким образом мы притязаем или не притязаем на
вещи вокруг нас и людей, живущих с нами». Остается добавить, что сам немецкий язык
«способствует» адекватному пониманию хайдеггеровского leiben, поскольку этот глагол
живо перекликается с глаголом leben (жить) и как бы вбирает в себя все смысловое
содержание последнего или создает некое единое смысловое поле. Недаром Хайдеггер
несколько раз употребляет фразу «wir leben und leiben» («мы живем и плотствуем»). Ясно,
что в русском переводе эта перекличка безнадежно утрачивается.
По-своему интересно существительное Ausbleiben. Буквально это означает
«неявку», «отсутствие», «ненаступление», однако у Хайдеггера речь идет о том, что
новоевропейская метафизика, по существу, не мыслит бытие, а сосредоточивается всецело
на сущем. Правда, само сущее не самодостаточно, оно зиждется на бытии, не замечая
этого, зиждется на том бытии, которое отсутствует в метафизике или, точнее говоря,
оставаясь непомысленным, постоянно как бы изгоняется из нее. Стремясь подчеркнуть,
что в данном случае речь идет о метафизическом «пренебрежении» бытием, мы
переводим Ausbleiben не как отсутствие, а как из-бытие (бытия) (ср. фразу «неизбывная
радость»). На наш взгляд, правильность такого перевода подтверждается и однокоренным
глаголом verbleiben (пре-бывать), а также существительным Bleibe (пристанище, ночлег,
жилище). То есть в данном случае мы хотим подчеркнуть, что бытие, будучи, с точки
зрения Хайдеггера, изгнанным из метафизики, как бы лишилось своего «жилища»,220
«пристанища» (aus — из; bleiben — оставаться, пре-бывать). Хайдеггер: «Само бытие
остается непомысленным в метафизике как таковой. Теперь это означает: само бытие
избывается, в каковом избытии (Ausbleiben) оно и бытийствует».
Третий момент перевода по смыслу связан с предыдущим, и здесь мы имеем дело с
двумя терминами: Not и Notlosigkeit. Not — «необходимость», «потребность»,
«надобность», «нужда». Мы выбираем последнее, поскольку в тексте речь идет о своего
рода «бедственном положении» подлинного бытия, как бы изгнанного сущностью.
Хайдеггер пишет, что «в избытии бытия, которое через упущение истины бытия остается
в истории метафизики скрытым, сокрыта нужда». Однако такая метафизическая картина
усугубляется тем, что эта нужда даже не ощущается, метафизически не переживается, и
здесь мы имеем дело с другим термином — Notlosigkeit (безнуждность, то есть якобы
свобода от упомянутой нужды). Чтобы пояснить суть этого хайдеггеровского неологизма
и наш вариант перевода, приведем относительно пространный отрывок из второго тома:
«В несокрытости (Unverborgenheit) сущего как такового, которое как история метафизики
определяет основное свершение, нужда бытия проявляет себя. Сущее есть и создает
видимость, что бытие лишено нужды.
Однако эта безнуждность (Notlosigkeit), утверждающая себя как господство
метафизики, доводит бытие до предела его нужды. Нужда остается не только
вынуждающим (Notigende) в смысле непрестанного притязания, которое домогается
пристанища, нуждаясь в нем как в несокрытости при-бытия, то есть позволяя ему
бытийствовать как истине бытия. В избытии своей несокрытости неотступное его нужды
заходит так далеко, что пристанище бытия, то есть сущность человека, упускается,
человеку начинает грозить уничтожение его сущности и само бытие подвергается
опасности в своем искании пристанища. Слишком далеко зайдя в своем избытии, бытие
подвергает себя той опасности, что нужда, каковая бытийствует, вынуждая, исторически
никогда не становится для человека той нуждой, какой она является. В предельном случае
нужда бытия становится нуждой безнуждности. Засилье таким образом скрываемой
безнуждности бытия, которое в своей истине остается двояко