себе” как единственно истинного мира. Воля, волящая “хорошего человека” и “хорошее” в этом смысле, есть “моральная” воля.

Под моралью Ницше понимает большей частью систему таких оценок, в которых сверхчувственный мир полагается как определяющий и желанный. Ницше понимает “мораль” всегда “метафизически”, т. е. в аспекте того, что в ней выносится решение о совокупности сущего. В платонизме это достигается разделением сущего на два мира, сверхчувственный мир идеалов, должного, самоистинного — и чувственный мир стремления, усилия и самоподчинения самоценному, которое, будучи безусловным, обусловливает собою всё. Поэтому Ницше может сказать (№ 400):

“В истории морали выражается, таким образом, воля к власти, с которой то рабы и угнетённые, то неудачники и тяготящиеся собой, то посредственности делают попытку провести им благоприятные ценностные суждения”.

Соответственно этому говорится (№ 356):

“Смиренным, прилежным, благожелательным, умеренным: таким вы хотите человека? хорошего человека? Но, чудится мне, это просто идеальный раб, раб будущего”.

И в № 358:

“Идеальный раб («добрый человек»). — Кто себя не может поставить «целью», вообще не может от себя вводить цели, тот отдаёт честь морали лишения самости — инстинктивно. В ней убеждает его всё: его разумность, его опыт, его суетность. И вера тоже есть некое лишение самости”.

Вместо лишения себя самости мы можем также сказать: отказ от того, чтобы самого себя поставить повелевающим, т. е. бессилие к власти, “уклонение от воли к бытию” (№ 11). Бессилие к власти есть, однако, лишь “особый случай” воли к власти, и в этом заложено: “Прежние верховные ценности суть особый случай воли к власти” (XVI, 428). Введение этих ценностей и их возведение в сверхчувственный мир в себе, которому призван подчиниться человек, происходит от “умаления человека” (№ 898). Всякая метафизика типа введения сверхчувственного мира как истинного над чувственным как мнимым возникает из морали. Отсюда тезис:

“Это не больше чем моральный предрассудок, что истина ценнее видимости” (“По ту сторону добра и зла”, № 34; VII, 55).

В том же сочинении Ницше определяет сущность морали так:

“Мораль понимается именно как учение об отношениях господства, при которых возникает феномен «жизнь». — ” (там же, № 19; VII, 31).

И в “Воле к власти” (№ 256):

“Я понимаю под «моралью» систему оценок, соприкасающуюся с условиями жизнедеятельности того или иного существа”.

Здесь Ницше понимает мораль, правда, также “метафизически” в отношении к сущему в целом и к возможности жизни вообще, а не “этически” в аспекте “жизненного поведения”, но он уже не думает о единой морали, обусловливающей платонизм. “Мораль” и “мораль” поэтому и в метафизическом значении для Ницше не одно и то же. С одной стороны, мораль означает в формальном, наиболее широком смысле всякую систему оценок и отношений господства; мораль здесь понимается настолько широко, что и новые оценки тоже могут быть названы “моральными”, лишь потому, что ими устанавливаются условия жизнедеятельности. Во-вторых, однако, и как правило мораль означает, по Ницше, систему тех оценок, которые включают в себя введение безусловных верховных ценностей в себе в смысле платонизма и христианства. Мораль есть мораль “хорошего человека”, который живёт из противоположности и внутри противоположности к “злому” и не “по ту сторону добра и зла”. Поскольку метафизика Ницше стоит “по ту сторону добра и зла”, пытаясь прежде всего выработать и занять эту позицию как принципиальную и основополагающую, постольку Ницше вправе называть себя “имморалистом”.

Этот титул никоим образом не означает, что мысль и настроение неморальны в смысле занятия позиции против “добра” и за “зло”. Без морали — это означает: по ту сторону добра и зла. Это опять же не означает: вне всякой законности и порядка, но — внутри необходимости нового полагания другого порядка против хаоса.

Мораль “доброго человека” — источник прежних верховных ценностей. Добрый человек полагает эти ценности как безусловные. Таким образом они оказываются условиями его “жизни”, которая, будучи бессильной к власти, требует для себя возможности заглянуть в вышележащий сверхчувственный мир. Отсюда мы теперь понимаем также, что в заключительной части № 12 Ницше подразумевает под “гиперболической наивностью” человека.

“Добрый человек” этой “морали” есть, мысля метафизически, тот человек, который ничего не подозревает о происхождении ценностей, которым он подчиняет себя как безусловным идеалам. Это неподозревание о происхождении ценностей держит человека в стороне от всякого эксплицитного осмысления происхождения ценностей: а именно, что они суть установленные самою волей к власти условия её собственного поддержания. “Наивность” равнозначна с “психологической невинностью”; это означает, согласно ранее сказанному: незатронутость всяким пересчётом сущего и тем самым жизни с её условиями на волю к власти. Поскольку такому психологически невинному (“наивному”) человеку происхождение ценностей из властного человеческого оценивания остаётся скрытым, постольку наивный человек принимает ценности (цель, единство, цельность, истину) так, словно они пришли к нему откуда-то, спустились с неба и сами по себе как таковые возвышаются над ним, а ему остаётся только склониться перед ними. Наивность как незнание о происхождении ценностей из человеческой воли к власти поэтому сама по себе “гиперболична”. “Добрый человек” бросает, не зная того, ценности поверх через себя и бросает их тому, что существует само по себе. То, что обусловлено единственно лишь самим человеком, он считает, наоборот, безусловным, обращённым к человеку с требованиями. Потому свой пересчёт истоков веры на верховные ценности и категории разума он заключает, как вообще весь фрагмент 12, фразой:

“Это всё ещё та же гиперболическая наивность человека, вводить самого себя как смысл и меру ценности вещей”.

Несмотря на только что проведённое прояснение выражения “гиперболическая наивность”, и теперь ещё остаётся опасность, что мы поймём эту важную заключительную фразу фрагмента № 12 в принципе ошибочно. Она содержит слишком сжатое и потому легко перетолковываемое подытожение важной мысли. А именно, нам могли бы, ссылаясь на фразу Ницше, поставить на вид, что судя по буквальному смыслу фразы Ницше говорит противоположное тому, что мы прояснили как существо гиперболической наивности. Если наивность действительно заключается в незнании происхождения ценностей из властного оценивания самим человеком, то как же тогда ещё будет “гиперболической наивностью” “вводить самого себя как смысл и меру ценности вещей”? Это последнее всё-таки совсем непохоже на наивность. Тут высшая сознательность самоставящего человека, выраженная воля к власти и никоим образом не бессилие к власти. Если бы мы должны были понимать фразу так, то Ницше, выходит, говорил бы: “гиперболическая наивность” заключается в том, чтобы совершенно не быть наивным. Подобного безмыслия мы у Ницше предполагать не вправе. Что же тогда сказано во фразе? По ницшевскому определению существа ценностей, ценности, полагаемые в незнании об их происхождении, тоже должны возникать из человеческих полаганий, т. е. таким способом, что человек сам себя полагает как смысл и меру ценности: наивность заключается не в том, что человек полагает ценности и функционирует как их смысл и ценностный масштаб. Человек выдаёт свою наивность постольку, поскольку он полагает ценности в качестве представшей ему “сущности вещей”, без знания о том, что это он их полагает и что полагает их в нём каждый раз воля к власти.

Человек остаётся увязать в своей наивности, пока не берёт всерьёз то знание, что он один полагает ценности, что ценности всегда могут быть лишь им же обусловленными условиями сохранения, обеспечения и возрастания его жизни. При поверхностном чтении фраза соблазняет думать, будто Ницше требует — в противоположность практике наивного полагания ценностей, всегда перекладывающей человеческие ценности в сами вещи и тем очеловечивающей всё сущее, — такого познания и определения сущего, при которых избегалось бы всякое очеловечение. Но как раз это истолкование фразы было бы ошибочным; ибо не в очеловечении вещей порок наивности, а в том, что очеловечение осуществляется не сознательно. Наивность есть в себе нехватка воли к власти, ибо от неё ускользает знание, что установление мира по образу человека и через человека есть единственный истинный способ всякого мироистолкования и тем самым тот, на который в конце концов метафизика должна пойти решительно и безоговорочно. Прежние верховные ценности потому могли достичь своего ранга и значимости, что человек сам себя поставил смыслом и масштабом вещей, но сделал это не сознательно, оставшись, наоборот, при мнении, что установленное им — подарок вещей, от них самих ему принесённый. В наивном полагании ценностей, конечно, тоже правит, как во всяком полагании ценностей, по сути воля к власти. Но воля к власти здесь — пока ещё бессилие к власти. Власть властвует здесь ещё не как специально осознанная и овладевшая сама собой.

Что при введении верховных ценностей человеческие полагания приписываются вещам, происходит для Ницше с полным правом. Вместе с тем очеловечение сущего тут ещё невинно и потому не безусловно. Поскольку ближайшим образом собственный, а именно властный источник прежних верховных ценностей остаётся потаённым, но оставаться всегда потаённым с пробуждением и возрастанием человеческого самосознания не может, постольку с растущим прозрением в исток ценностей вера должна пошатнуться. Однако прозрение в источник ценностей, их человеческого полагания и очеловечения вещей не может и просто остановиться на том, чтобы после разоблачения источника ценностей и после падения ценностей мир стал выглядеть неценным. Так он был бы лишён всякой “ценности”, а тем самым и условий жизни, так что эта последняя не могла бы быть. Что, однако, перед лицом кажущейся неценности мира должно совершиться, в чём должна состоять переоценка прежних ценностей, из прозрения в источник ценностей уже решено и предначертано. Новые задачи Ницше подытожил в записи, восходящей к 1888 году и демонстрирующей нам предельную противоположность гиперболической наивности. Она гласит:

“Всю красоту и возвышенность, какими мы наделили действительные и воображённые вещи, я хочу затребовать назад как собственность и произведение человека: как его прекраснейшую апологию. Человек как поэт, как мыслитель, как бог, как любовь, как мощь, власть —: о, сверх того его царственная щедрость, с какой он осыпал подарками вещи, чтобы обеднить себя и себя чувствовать нищим! До сих пор его величайшим бескорыстием было то, что он изумлялся и молился и умел скрывать от себя, что это он создатель Того, чему он изумлялся” (“Воля к власти”; XV, 241).

То. О чём говорит эта запись, достаточно ясно. Человек не должен больше раздаривать и одалживать, тем более подчиняться тому, чем сам же и одарил, словно чужому, такому, в чём нуждается жалкий человек; вместо этого человек должен затребовать всё для себя как свою собственность, что он сумеет только если заранее будет знать самого себя не жалким рабом перед сущим в целом, но наоборот, воздвигнет и утвердит самого себя в безусловном господстве. Это значит, однако, что он сам есть безусловная воля к власти, что он сам себя знает господином этого господства и сознательно решается на всякое исполнение власти, т. е. на постоянное возрастание