историк досократовской философии

вынужден заняться реабилитацией исключенных или «исправленных» (искаженных)

текстов, введением в обиход игнорируемых или ранее незамеченных текстов, и т. д.,

короче — пополнением, приведением в порядок и анализом корпуса всех дошедших

до нас источников. И тут из филолога-археолога он наконец превращается… нет, не в

филолога-историка, а пока лишь в филолога-реставратора. Потому что его

следующая задача — из обломков реконструировать целое, причем не какое угодно, а

максимально приближающееся к потерянному оригиналу, — будь-то тексту (если

12 Читатель скажет, что так же волей-неволей поступает и автор настоящего издания. И он будет в какой-то мере

прав. Автор действительно, натолкнувшись на непонятное, часто склоняется к недоверию, но при этомстарается

обращать его, скорее, против общепринятых выводов своих коллег, чемпротив доброкачественности источников

(ошибку коллеги можно исправить, опровергнуть или проигнорировать; общепринятое «исправление» источника

может его исказить на десятки и даже сотни лет — тому есть, увы! печальные примеры). Автор тоже прибегает к

рискованнымконъектурам, допущениям, и проч. и проч. Но одно дело — гадание на кофейной гуще, другое —

целенаправленный поиск со знаниемрисков и опасностей, с разработанной иерархией средств обнаружения

возможных изьянов, контроля выводов, c четкой системой «противовесов»… Но это тема для другой работы.

264

С. Н. Муравьев

фрагментов много), будь-то учению (если преобладает доксография). Чтобы этого

добиться, ему опять-таки придется соблюдать ряд правил (о которых говорить у меня

уже нет времени).

Но, допустим, ему удалось собрать все тексты и он приступил к их рассмотрению, т. e.

из филолога-реставратора превратился в филолога-герменевта. Тут он обнаруживает,

что в этих текстах нет той «философии», которую он ожидал. Отсутствует какой-либо

философский язык, нет никаких понятий, зато много образов, сравнений, метафор,

аллюзий, загадок, тропов, двусмысленностей. И он вынужден заниматься сперва

литературоведением , поэтикой протофилософских текстов, и пытаться установить их

философское значение в томконтексте, который ему удалось востановить для них… И

лишь тогда, когда он все это совершит, он станет наконец филологом-историком

философского творчества того досократика, которымон занимался.

Но и это не все. Ведь данный досократик — лишь один из многих. Необходимо

установить, насколько он зависит от своих предшественников, какое влияние он

оказал на своих последователей, какое место он занимает в их ряду, какую роль он

сыграл в развитии философского умозрения… и т. д. и т. п. И только занявшись всеми

этими сугубо историко-философскими вопросами, наш новоиспеченный не-

предубежденный историк досократовской философии сможет отрешиться от фило-

логии и стать полноценным историком философии…

Но не философом. Ибо философы — никудышные филологи и никудышные историки

(будь-то Гегель, Ницше, Хайдеггер или Поппер). Они пишут каждый свою соб-

ственную историю философии, сообразуясь с собственными, отнюдь не античными,

воззрениями и опираясь при этом на выводы отнюдь не философов, а филологов. А

поскольку филологи имвесьм

а редко предлагают что-нибудь стоящее, реальным

историческимпредшественникамони предпочитают историю их рецепций другими,

более

поздними

мыслителями,

чьи

произведения

сохранились.

Так,

один

современный русский философ утверждает буквально следующее:

«Фактомистории философии стал Сократ Платона, а не «исторический». Факт истории

философии

Платон своих писаных и «неписаных» сочинений + Платон Аристотеля +

неоплатоников + флорентийцев + Гегеля + неокантианцев + Хайдеггера +…, а вовсе не

некий «исторической» Платон по ту сторону всех этих «толкований»: тот кто жил, жив и

будет жить в философии, покуда она сама будет жива, а не тот, кто давным-давно мертв

в своем «месте-и-времени». Как ни парадоксально это прозвучит, исторический Платон

это Платон будущий, а не (только) бывший, это тот Платон, который остался все еще

недоуслышанным, все еще недосказанным, все еще возможным. Вот тут-то работа

филолога незаменима: не сконструировать «настоящего» Платона вместо его истори-

ческих искажений, а открыть таящиеся в его, Платона, текстах новые источники

настоящей мысли.» 13

Как сейчас принято говорить на Руси, все это так, но с точностью до наоборот.

Процитированный философ ожидает от историка (и от лучше «сохранившихся»

предшественников) не достоверных знаний о древних философах, а таящихся у них

«новых источников настоящей мысли», идущих в «дело» философских подсказок. Да,

настоящая философия тоже, как поэзия, «езда в незнаемое». Да, в некотором смысле

у всех настоящих философов — единое «дело», отличное от дела филолога-историка,

и это, воможно, и в самом деле способствует межфилософскому взаимопониманию

13

.

,

. C

,

.

Семь смертных грехов филологии досократиков

265

сквозь тысячелетия.