характерных чертах.
«Мое восстановление верно, — писал он Тургеневу о портрете жены в записках, — и только отпало то, что должно отпасть: случайное, ненужное, несущественное..» (письмо от 25 декабря 1856 г.). В этих немногих словах выразительно раскрывается художественный метод писателя-мемуариста. Даже на страницах, создававшихся вслед за описываемыми событиями (в главах последних трех частей), характерная непосредственность воспоминания нарушается известным творческим домыслом, то сгущающим краски, то резче оттеняющим авторскую мысль, то просто служащим для литературного оживления рассказа.
Вместе с тем Герцен всегда сам предостерегал себя от опасности «дать всему другой фон и другое освещение», признавался, что ему «не хотелось стереть» на всем «оттенок своего времени и разных настроений».
Уровень художественной объективности и правдивости воспоминания в конечном счете определяется идейными убеждениями автора. Быть может, в других мемуарах той эпохи меньше фактических неточностей, чем в «Былом и думах», но перемещение исторической перспективы, смешение важного со случайным, тенденциозность освещения заслоняют в них объективное содержание событий, искажают действительность. «Факт — еще не вся правда, — говорил Горький, — он — только сырье, из которого следует выплавить, извлечь настоящую правду искусства».[7]
Герцен был прав, когда, завершая работу над «Былым и думами», говорил, что они «так сильно действовали оттого, что краски верны» (письмо к сыну, 16 июня 1868 г.) Этих «верных красок» не могло быть у писателя-мемуариста, не связанного с передовым общественным движением, далекого от освободительной борьбы народа. «Былое и думы» мог написать только художник-демократ, писатель передового революционного мировоззрения, только у него могла возникнуть сама идея «отражения истории в человеке». (13)
Своеобразна композиция «Былого и дум». Хроникалыш-автобио-графический стержень заменяет в мемуарах Герцена последовательное развитие цельного сюжета. Такое построение «Былого и дум» не случайно: оно отражает, как замечает Герцен, нестройность самого жизненного процесса: «Я-. вовсе не бегу, — пишет он, — от отступлений и эпизодов, — так идет всякий разговор, так идет самая жизнь». Герцен справедливо утверждал, что «в совокупности этих пристроек, надстроек, флигелей единство есть», единство того же жизненного процесса, а не формального композиционного плана.
Композиционный «беспорядок» мемуаров, разнообразие литературных форм, к которому прибегает автор, им объясняется тесной связью и зависимостью своего повествования от разнообразия самих жизненных явлений, от диалектического единства в них случайности и последовательности. В многоплановом и сложном строении мемуаров Герцен отстаивал художественную стройность произведения.
Глубоко веря в общественную действенность искусства, Герцен использует все богатства литературных приемов и жанров, всю многотональность художественного слова с целью максимального воздействия на ум и чувства читателя. Он был художником-публицистом, и в публицистической заостренности художественных произведений писателя и прежде всего «Былого и дум» ярко проявилось своеобразие его стиля.
Весьма показательно, что публицистичность «Былого и дум» резко возрастает к концу автобиографии, когда окончательно распался первоначальный замысел интимной «исповеди». Публицистика мемуаров в лучших своих страницах достигает большой художественной силы. Отдельные главы «Былого и дум» нередко напоминают по своему характеру законченные публицистические статьи. Так, яркой публицистической статьей является, например, главка «Post scriptum» из «Западных арабесок», содержащая блестящую характеристику уклада буржуазно-мещанской Европы после революции 1848 года. Главу о Прудоне (в той же пятой части) Герцен дополняет публицистическим «Рассуждением по поводу затронутых вопросов». Такой же характер носят главы шестой части — известный очерк о Роберте Оуэне и статья «Джон-Стюарт Милль и его книга «On liberty» и т. д. Близость стилевой манеры «Былого и дум» к публицистическим статьям Герцена в «Колоколе» проявилась и в самом факте первоначальной публикации ряда отрывков из записок на страницах газеты.
Наряду с публицистичностью художественному таланту Герцена была свойственна сатиричность. Сатира мемуаров Герцена восходила к его беллетристическим произведениям 40-х годов — памфлетическим запискам доктора Крупова, шедевру литературной пародии — «Пу(14)тевым запискам г. Вёдрина», повестям «Кто виноват?» и «Долг прежде всего». В едкой уничтожающей иронии писатель всегда видел действенное и сильное оружие борьбы. «Смех имеет в себе нечто революционное… — писал он. — Смех Вольтера разрушил больше плача Руссо», Блестящий сатирический талант Герцена в полной мере развернулся на страницах «Былого и дум». В одном из писем к М. К. Рейхель (февраль 1854 г.) Герцен писал, что «все слышавшие небольшие отрывки (из «Тюрьмы и ссылки»)… катались со смеху и со злобы». Действительно, смех и злоба всегда шли в мемуарах Герцена рядом. Острота, каламбур, гротесковые шутки служили органическим звеном сатирического изображения действительности. Герцен хорошо сознавал силу целенаправленного «острословия». Уже на первых страницах «Былого и дум» он обильно насыщает свой рассказ остроумными шутками и каламбурами, вкладывая в них глубокий смысл, порой огромное социальное содержание. Например, во второй главе, в характеристике положения дворовых, читаем: «Плантаторы обыкновенно вводят в счет страховую премию рабства, то есть содержание жены, детей помещиком и скудный кусок хлеба где-нибудь в деревне под старость лет. Конечно, это надобно взять в расчет, но страховая премия сильно понижается — премией страха телесных наказаний, невозможностью перемены состояния и гораздо худшего содержания».
В «Тюрьме и ссылке», рассказывая о пытках, диком произволе царских чиновников и жандармоз в застенках и тайных канцеляриях, Герцен пишет. «Комиссия, назначенная для розыска зажигательств, судила, то есть секла, м£сяцев шесть кряду, и ничего не высекла».
Для более полного и глубокого раскрытия явлений действительности Герцен часто обращается к яркой анекдотической детали. В рассказах о проделках бывшего вельможи Долгорукова или «алеута» Толстого-Американца и т. п. выступали уродливые, нелепые, невероятно анекдотические формы жизни в условиях дикого произвола одних и рабской зависимости других.
Герцен рассказывает, например, как он, будучи советником губернского правления во время ссылки в Новгород, «свидетельствовал каждые три месяца рапорт полицмейстера о самом себе как о человеке, находившемся под полицейским надзором». «Нелепее, глупее ничего нельзя себе представить, — пишет он, — я уверен, что три четверти людей, которые прочтут это, не поверят, а между тем это сущая правда…» «Я у себя под надзором», — выразительно назвал Герцен этот эпизод в подзаголовках главы.
Или другой «анекдот» из жизни николаевской России.
Пьяный священник окрестил крестьянскую девочку Василием. Когда пришла рекрутская очередь, началась канцелярская волокита, (15) «завелась переписка с консисторией… дело длилось годы и чуть ли девочку не оставили в подозрении мужского пола». «Не думайте, — предупреждает Герцен, — что это нелепое предположение сделано мною для шутки; вовсе нет, это совершенно сообразно духу русского самодержавия». Так мелкий эпизод завершался глубоким, обобщающим выводом. Не «для шутки», а в тех же целях более полного раскрытия характера Герцен обращается к сюжетно-анекдотическим рассказам, рисуя образы друзей. И в совокупности восстанавливается живой художественный образ, законченный литературный портрет.
«В характеристике людей, с которыми он сталкивался, у него нет соперников»,[8] — восклицал И. С Тургенев. Портретная галерея «Былого и дум» необъятна — от сатирических, порой гротесковых образов российских правителей, начиная с коронованного «будочника будочников», до грустно-печальных страниц о трагической судьбе Вадима Пассека, Витберга, Полежаева, от подчеркнуто беспристрастного рассказа о славянофилах до трогательно нежных поминаний друзей, от величавых портретов Гарибальди, Оуэна, Маццини до тонкой иронии в характеристиках таких деятелей революции 1848 года, как Ледрю-Роллен и др. Герцен владел поистине неисчерпаемыми возможностями «артистического силуэта», лаконического, меткого и тонкого определения самой сущности характера, в нескольких словах очерчивая образ, схватывая самое основное и определяющее в его облике.
Портрет живого исторического лица у Герцена ярко сочетается с художественной публицистикой и философскими отступлениями, глубоко раскрывая духовное богатство и содержание образа. Писатель не стремится к полноте внешней характеристики, житейский облик обычно передается двумя-тремя резкими и яркими штрихами, часто повторяющимися в дальнейшем ходе рассказа. Оуэн, например, рисуется как «маленький, тщедушный старичок, седой как лунь, с необычайно добродушным лицом, с чистым, светлым, кротким взглядом — с тем голубым детским взглядом, который остается у людей до глубокой старости, как отсвет великой доброты». Через несколько строк Герцен снова вспоминает его «добрый, светлый взгляд», «голубой взгляд детской доброты», его «пожелтелые седины» и «старую, старую голову», но к новым деталям внешнего облика он не обращается Строгий портрет Оуэна выразительно подчеркивает эпическую величественность образа, возвышающегося над серыми буржуазными буднями и их мелкой «героикой». Обличительный публицистический пафос «Роберта Оуэна», которого Герцен считал одной (16) из лучших своих статей (см. письмо к сыну от 17 апреля 1869 г), в этом контрасте находит свое художественное разрешение и оправдание.
Не бытовые подробности, а характеристика душевно-морального склада, социально-политической роли того или иного лица интересует прежде всего Герцена-портретиста. И. С. Тургенев оставил весьма пространные воспоминания о Белинском, но как несравнимо глубже и полнее раскрывают лаконичные страницы «Былого и дум> «мощную, июдиаторскую натуру» великого демократа. Огарев характеристику Белинского в «Былом и думах» называл лучшим очерком этой личности. «Я не знаю, — писал он, — более вержГ охваченного характера и страниц, более проникнутых горячим чувством дружбы и преданности делу освобождения».[9]
Непримиримая страстность Белинского, мужественная последовательность Грановского, печаль и злая ирония Чаадаева в воспоминаниях Герцена становятся идейно-психологической основой «портрета». Постоянно Герцен прибегает в зарисовках к ярким, типическим эпизодам из жизни интересующего его лица. Заставляя «героя» действовать, он свое отношение к нему передает в общем тоне рассказа, в отдельных портретных черточках, в попутных, как бы случайных замечаниях.
Необычная жизненность литзратурного воплощения, кбторую исторический образ получал в характеристиках Герцена, вытекала из осознания писателем общественного места и значения личности. Когда же Подлинная роль того или иного предшественника или современника оставалась не понятой Герценом, его мастерство художника было бессильно запечатлеть образ на страницах записок. Неудача, которая постигла писателя, когда он в главе «Немцы в эмиграции» обратился к характеристике Маркса, весьма показательна и поучительна. Тенденциозность этих страниц, откровенно враждебных Марксу и «марксидам», лишила герценовскнй рассказ какой бы то ни было познавательной и художественной ценности.
Герцен был противником обезличенного, равнодушного творчества; по его мысли, поэт должен всюду вносить «свою личность», и «чем вернее он себе, чем откровеннее, тем выше его лиризм, тем сильнее он потрясает ваше сердце». Лиризм, охватывающий всю сферу личных переживаний и взглядов художника, был вообще характерен для писательского склада Герцена. Задолго до «Былого и дум» Белинский уже причислял его к тем поэтам, для которых (17) «важен не предмет, а смысл предмета». «Поэтому, — продолжает критик, — доступный их таланту мир жизни определяется их задушевной мыслию, их взглядом на жизнь».[10]
Лучшие страницы «Былого и дум» отмечены печатью «задушевной мысли» Герцена. Искренний и глубокий лиризм мемуаров придавал рассказу те тона «светлого смеха» и «светлой грусти», в которых отражались идейные и личные раздумья, искания, драмы писателя. Они действительно создавались, по его выражению, сквозь «кровь и слезы».
Заражая читателя своей любовью или ненавистью, восхищением, негодованием или презрением, «Былое и думы»
