Былое и думы (Часть 8, отрывки). Александр Иванович Герцен
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ (ОТРЫВКИ) (1865 — 1868)
<ГЛАВА 1>. БЕЗ СВЯЗИ
I. ШВЕЙЦАРСКИЕ ВИДЫ1
Лет десять тому назад, идучи поздним зимним, холодным, сырым вечером по Геймаркету, я натолкнулся на негра лет семнадцати; он был бос, без рубашки и вообще больше раздет тропически, чем одет по-лондонски. Стуча зубами и дрожа всем телом, он попросил у меня милостыни. Дня через два я опять его встретил, а потом — еще и еще. Наконец, я вступил с ним в разговор. Он говорил ломаным англо-испанским языком, но понять смысл его слов было не трудно.
— Вы молоды, — сказал я ему, — крепки, что же вы не ищете работы?
— Никто не дает.
— Отчего?
— Нет никого знакомого, кто бы поручился.
— Да вы откуда?
— С корабля.
— С какого?
— С испанского. Меня капитан очень бил, я и ушел.
— Что вы делали на корабле?
— Все — платье чистил, посуду мыл, каюты прибирал.
— Что же вы намерены делать? (398)
— Не знаю.
— Да ведь вы умрете с холода и голода, по крайней мере наверно схватите лихорадку.
— Что же мне делать? — говорил негр с отчаянием, глядя на меня и дрожа всем телом от холода.
«Ну, — подумал я, — была не была — не первая глупость в жизни».
— Идите со мной, я вам дам угол и платье, вы будете чистить у меня комнаты, топить камины и останетесь, сколько хотите, если будете вести себя порядком и тихо. Se no — no2.
Негр запрыгал от радости.
В неделю он потолстел и весело работал за четырех. Так прожил он с полгода; потом, как-то вечером, явился перед моей дверью, постоял молча и потом сказал мне:
— Я к вам пришел проститься.
— Как так?
— Теперь довольно, я пойду.
— Вас кто-нибудь обидел?
— Помилуйте, я всеми доволен.
— Так куда же вы?
— Зачем?
— Очень соскучился, не могу, я сделаю беду, если останусь, мне надобно море. Я поезжу и опять приеду, а теперь довольно.
Я сделал опыт остановить его, дня три он подождал и во второй раз объявил, что это сверх сил его, что он должен уйти, что теперь довольно.
Это было весной. Осенью он явился ко мне снова тропически раздетый, я опять его одел; но он вскоре наделал разных пакостей, даже грозил меня убить, и я был вынужден его прогнать.
Последнее к делу не идет, а идет к делу то, что я совершенно разделяю воззрение негра. Долго живши на одном месте и -в одной колее, я чувствую, что на некоторое время довольно, что надобно освежиться другими горизонтами и физиономиями… и с тем вместе взойти в себя, как бы это ни казалось странным. Поверхностная рассеянность дороги не мешает. (399)
Есть люди, предпочитающие отъезжать внутренно: кто при помощи сильной фантазии и отвлекаемости от окружающего — на это надобно особое помазание, близкое к гениальности и безумию, — кто при помощи опиума или алкоголя. Русские, например, пьют запоем неделю-другую, потом возвращаются ко дворам и делам. Я предпочитаю передвижение всего тела передвижению мозга и кружение по свету — кружению, головы.
Может, оттого, что у меня похмелье тяжело.
Так рассуждал я 4 октября 1866 в небольшой комнате дрянной гостиницы на берегу Невшательского озера, в которой чувствовал себя как дома, как будто в ней жил всю жизнь.
С летами странно развивается потребность одиночества и, главное, тишины… Па дворе было довольно тепло, я отворил окно… Все спало глубоким сном, и город, и озеро, и причаленная барка, едва-едва дышавшая, что было слышно по небольшому скрыпу и видно по легкому уклонению мачты, никак не попадавшей в линию равновесия и переходившей ее то направо, то налево…
…Знать, что никто вас не ждет, никто к вам не взойдет, что вы можете делать что хотите, умереть, пожалуй… и никто не помешает, никому нет дела… разом страшно и хорошо. Я решительно начинаю дичать и .иногда жалею, что не нахожу сил принять светскую схиму.
Только в одиночестве человек может работать во всю силу своей могуты. Воля располагать временем и отсутствие неминуемых перерывов — великое дело. Сделалось скучно, устал человек — он берет шляпу и сам ищет людей и отдыхает с ними. Стоит ему выйти на улицу — вечная каскада лиц несется, нескончаемая, меняющаяся, неизменная, с своей искрящейся радугой и седой пеной, шумом и гулом. На этот водопад вы смотрите как художник. Смотрите на него, как на выставку, именно потому, что не имеете практического отношения. Все вам постороннее, и ни от кого ничего не надобно.
На другой день я встал ранехонько и уже в одиннадцать часов до того проголодался, что отправился завтракать в большой отель, куда меня с вечера не пустили за неимением места. В столовой сидел англича(400)нин с своей женой, закрывшись от нее листом «Теймса», и француз лет тридцати — из новых, теперь слагающихся типов — толстый, рыхлый, белый, белокурый, мягко-жирный, — он, казалось, готов был расплыться, как желе в теплой комнате, если б широкое пальто и панталоны из упругой материи не удерживали его мясов. Наверно, сын какого-нибудь князя биржи или аристократ демократической империи. Вяло, с недоверием и пытливым духом продолжал он свой завтрак; видно было, что он давно занимается и — устал.
Тип этот, почти не существовавший прежде во Франции, начал слагаться при Людвиге-Филиппе и окончательно расцвел в последние пятнадцать лет. Он очень противен — и это, может, комплимент французам. Жизнь кухонного и винного эпикуреизма не так искажает англичанина и русского, как француза. Фоксы и Шериданы пили и ели за глаза довольно, однако остались Фоксами и Шериданами. Француз безнаказанно предается одной литературной гастрономии, состоящей в утонченном знании яств и витийстве при заказе блюд. Ни одна нация не говорит столько об обеде, о приправах, тонкостях, как французы; но это все фиоритура, риторика. Настоящее обжорство и пьянство француза заедает, поглощает… оно ему не по нервам. Француз остается цел и невредим только при самом многостороннем волокитстве, это его национальная страсть и любимая слабость в ней он силен.
— Прикажете десерт? — спросил гарсон, видимо уважавший француза больше нас.
Молодой господин варил в это время пищу в себе и потому, медленно поднимая на гарсона тусклый и томный взгляд, сказал ему:
— Я еще не знаю, — потом подумал и прибавил: — une poire!1
Англичанин, который в продолжение всего времени молча ел за ширмами газеты, встрепенулся и сказал:
— Et a moa aussi!2
Гарсон принес две груши, на двух тарелках, и одну подал англичанину; но тот с энергией и азартом протестовал: (401)
— No, no! Aucune chose pour poi’re!3
Ему просто хотелось пить. Он напился и встал; я тут только заметил, что на нем была детская курточка, или спенцер, светло-коричневого цвета и светлые панталоны в обтяжку, страшно сморщившиеся возле ботинок. Встала и леди, — она подымалась все выше, выше — и, сделавшись очень высокой, оперлась на руку приземистого своего мужа и вышла.
Я их проводил улыбкой невольной, но совершенно беззлобной; они все же мне казались вдесятеро больше люди, чем мой сосед, расстегивавший, по случаю удаления дамы, третью пуговицу жилета.
Базель.
Рейн — естественная граница, ничего не отделяющая, но разделяющая на две части Базель, что не мешает нисколько невыразимой скуке обеих сторон. Тройная скука налегла здесь на все: немецкая, купеческая и швейцарская. Ничего нет удивительного, что единственное художественное произведение, выдуманное в Базеле, представляет пляску умирающих со смертью, кроме мертвых, здесь никто не веселится, хотя немецкое общество сильно любит музыку, но тоже очень серьезную и высшую.
Город транзитный — все проезжают по нем и никто не останавливается, кроме комиссионеров и ломовых извозчиков высшего порядка.
Жить в Базеле, без особой любви к деньгам, нельзя. Впрочем, вообще в швейцарских городах жить скучно, да и не в одних швейцарских, а во всех небольших городах. «Чудесный город Флоренция, — говорит Бакунин, — точно прекрасная конфета… ешь — не нарадуешься — а через неделю нам все сладкое смертельно надоедает». Это совершенно верно, что же и говорить после этого о швейцарских городах? Прежде было покойно и хорошо на берегу Лемана; но с тех пор, как от Вевея до Вето все застроили подмосковными и в них выселились из России целые дворянские семьи, исхудалые от несчастия 19 февраля 1861, нашему брату там не рука. (402)
Лозанна.
Я в Лозанне проездом. В Лозанне все проездом, кроме аборигенов.
Я в Лозанне посторонние не живут, несмотря ни на ее удивительные окрестности, ни на то, что англичане ее открывали три раза: раз после смерти Кромвеля, раз при жизни Гиббона и теперь, строя в ней домы и виллы. Живут туристы только в Женеве.
Мысль о ней для меня неразрывна с мыслью о самом холодном и сухом великом человеке и о самом холодном и сухом ветре — о Кальвине и о бизе4. Я обоих терпеть не могу.
И ведь в каждом женевце осталось что-то от бизы и от Кальвина, которые дули на него духовно и телесно со дня рождения, со дня зачатия и даже прежде один из гор, другой из молитвенников.
Действительно, след этих двух простуд, с разными пограничными и чересполосными оттенками: савойскими, валлийскими, пуще всего французскими составляет основной характер женевца — хороший, но не то, чтоб особенно приятный.
Впрочем, я теперь описываю путевые впечатления, — а в Женеве — я живу. Об ней я буду писать, отойдя на артистическое расстояние…
…В Фрибург я приехал часов в десять вечера… прямо к Zahringhof’y. Тот же хозяин, в черной бархатной скуфье, который встречал меня в 1851 году, с тем же правильным и высокомерно-учтивым лицом русского обер-церемониймейстера или английского швейцара, подошел к омнибусу и поздравил нас с приездам.
…И столовая та же, те же складные четырехугольные диванчики, обитые красным бархатом.
Четырнадцать лет прошли перед Фрибургом, как четырнадцать дней! Та же гордость кафедральным органом, та же гордость цепным мостом.
Веяние нового духа, беспокойного, меняющего стены, разбрасывающегося, поднятого эквинокциальными1 бурями 1848 года — мало коснулось городов, стоящих в (403) нравственной и физической стороне, вроде иезуитского Фрибурга и пиетистического Невшателя. Города эти тоже двигались, но черепашьим шагом, стали лучше — но нам кажутся отсталыми в своей каменной одежде, сшитой не по моде… А ведь многое в прежней жизни было недурно, прочнее, удобнее — она была лучше разочтена для малого числа избранных, и именно поэтому не соответствует огромному числу вновь приглашенных — далеко не так избалованных и не так трудных во вкусе.
Конечно, при современном состоянии техники, при ежедневных открытиях, при облегчении средств можно было
