нем не содержится, навязывать ему нашу, сегодняшнюю злобу дня.
Речь идет о духовных исканиях, органически присущих самому Герцену, и о том, чтобы учиться у него мудрости, поэтическому пониманию жизни и человека. Это нужно для того, чтобы успешнее искать ответы на вопросы, которые не могли быть решены в то время, а в наше время ставятся в масштабах, неведомых Герцену, и, хотя и с острейшими противоречиями, решаются практически, шаг за шагом в повседневном быту социалистического общества.
«Былое и думы» — одно из тех великих художественных творений, которые стали могучим средством самовоспитания миллионов читателей. Сам Герцен ясно понимал эту функцию художественной литературы. В 1859 году в письме к сыну, упрекая его за самозамыкание в кругу естественно-научных занятий, Герцен писал: «…без чтения нет настоящего образования, нет и не может быть ни вкуса, ни слога, ни многосторонней шири понимания; Гете и Шекспир равняются целому университету. Чтением человек переживает века, не так, как в науке, где он берет последний очищенный труд, а как попутчик, вместе шагая и сбиваясь с дороги» (XXVI, 276).
Действительно, читая и перечитывая классические произведения, читатель «переживает века», переживает прошлое, отразившееся в книге как нечто такое, чему он сам стал современником, попутчиком.
Однако в великом художественном произведении читатель не только находит прошедшее, чудесным образом ставшее для него живым, сопереживаемым настоящим, но, оторвавшись от книги, он чувствует, что это прошедшее заставляет в чем-то по-новому взглянуть на то настоящее, которое живет и развивается вокруг.
Художественное произведение не только дает, но и требует «многосторонней шири понимания». Без глубины сопереживания и понимания великое творение себя не раскроет.
Конечно, автобиография Герцена может быть прочитана без проникновения вглубь. Ведь, например, ее первые части, рассказывающие о детстве и отрочестве, доступны и тому совсем юному читателю, которого невольно привлечет рассказ о таком смелом, благородном, блестящем сверстнике своем, но который только глазом скользнет по многим размышлениям и рассуждениям автора. И тем не менее даже такое чтение принесет свою пользу.
Но и взрослый читатель может отнестись к «Былому и думам» лишь как к занимательным, великолепно написанным мемуарам, богатым фактами, портретами, историческими подробностями и анекдотами. Однако герценовское произведение способно раскрыть нечто неизмеримо большее.
Бесспорно, проблемы революции и социализма отозвались в целом ряде классических произведений русской литературы второй половины XIX века. Но «Былое и думы» — единственное из них, в центре которого находится судьба и духовный мир передового человека своего времени, с юношеских лет отдавшего себя делу русской революции, уверовавшего в идеалы социализма. Притом это был человек, всегда стремившийся к полноте жизни и умевший, по собственному выражению, жить «во все стороны» Он прошел трудный и сложный опыт русской и международной революционной борьбы и борьбы за социализм, он узнал многие разочарования, испытал колебания, и ему в последние годы своей жизни пришлось пережить немало тяжелого и мучительного в «общем» и в «частном».
К каким же выводам толкают уроки этой жизни? На примере ее мы невольно задумываемся о соотношениях личности и социализма, личности и революционной борьбы и над рядом других, не менее существенных вопросов общественной духовной жизни современности.
Дана ли человеку свобода выбора жизненного пути, способен ли он сознательно преследовать и достигать поставленные себе цели? Какова роль внешних обстоятельств, среды и исторической необходимости, и в состоянии ли человек ее познать и тем более согласовать с ней свободу выбора своих жизненных целей?
Это именно те пункты, по которым в наше время буржуазная идеология пытается опровергнуть выводы марксистско-ленинской науки, нередко привлекая для этой цели как раз пример Герцена.
Буржуазные ученые утверждают, что социалистические идеалы и тем более социалистический общественный строй противостоят интересам личности, ее расцвету, что человек обезличивается в революционной борьбе, что никакой гармонии здесь не может быть и лишь индивидуализм дает внутреннюю свободу личности.
Для таких концепций характерно и отрицание познаваемости закономерностей общественного развития, а тем самым и исторической необходимости. Социалистическое же будущее объявляется надуманной утопией, и ей противопоставляется такая богатая, ярко и полно живущая настоящим личность, как Герцен, якобы все более разочаровывавшийся в революции и социализме.
О чем же на самом деле свидетельствуют «Былое и думы» и какие выводы на этой основе вправе сделать для себя каждый?
Когда сопоставляешь первые и последнюю части «Былого и дум», то поражаешься коренным отличиям тона и настроения. В первых частях Герцен воссоздал ту светлую поэтическую атмосферу, которая окружала его в пору отрочества и юношества, а затем в 40-е годы.
Одна из самых поэтических глав первой части «Былого и дум» — это рассказ о юной и восторженной дружбе с Огаревым, проникнутой «общечеловеческим интересом» и вдохновленной, пусть смутными, овеянными шиллеровской романтикой, но становившимися все более стойкими революционными идеалами. Герцен говорит здесь о себе и своем верном Патрокле (с героями «Илиады» Ахиллесом и Патроклом сравнивал Герцена и Огарева Чернышевский): «Мы уважали в себе наше будущее, мы смотрели друг на друга как на сосуды избранные, предназначенные».
И действительно, жизнь друзей как будто бы полностью оправдала их надежды, их гордую веру в себя. Они нашли то, что искали. Они оказались в авангарде того круга русских передовых людей, которые в 40-е годы сделали огромный шаг вперед в области философии, науки, литературы, искусства.
За границей Герцен сумел полноправно войти в международную демократическую и революционную среду и сыграть своими произведениями немаловажную роль в ее духовной жизни.
В 50-х годах он совершает дело гигантского революционизирующего значения — создает вольную русскую печать, получившую горячий отклик в России, вместе с Огаревым приступает к изданию «Колокола», вокруг которого стали группироваться новые революционные силы.
Казалось бы, Герцену оставалось лишь с глубоким удовлетворением всматриваться в прошедшие годы. И он имел право, по собственному выражению, надеяться на «верховный суд России, потомства, истории» (XIV, 204), который, как мы теперь знаем, увидел в Герцене великого предшественника русской социалистической революции.
Однако к этому чувству удовлетворения примешивались совершенно иные — тяжкие и мучительные — чувства и настроения, во многом проникающие собою последнюю часть «Былого и дум» (1865–1868). В чем же их корни?
Прежде всего Герцен должен был убедиться в том, что «Колокол» своей пропагандой не сумел воспрепятствовать победе реакции в России. В конце 60-х годов издание газеты оказалось бесплодным.
Молодое русское революционное поколение, ряд представителей которого был тесно связан с Герценом, в 60-х годах увидело своего вождя не в нем, а в Чернышевском.
Многие либерально настроенные друзья изменили, перешли в лагерь врагов. Герцен не мог не видеть теперь, что в тех надеждах, которые он в свое время возлагал на себя, на свое, еще очень узкое, поколение передовых людей, было немало преувеличенного, розового, романтического, не выдержавшего новых суровых испытаний.
Народнические надежды на общину оказались иллюзиями — и в России Герцен к концу жизни стал замечать пугавшие его зародыши буржуазного развития.
Во Франции, на которую Герцен раньше возлагал столько надежд, также торжествовала реакция. И хотя Герцен во второй половине 60-х годов все лучше стал уяснять себе историческую роль пролетариата, тем не менее он не мог найти себе место в этом движении.
Наконец, шли годы. Большое напряжение прошедших лет не могло не оставить своих тяжких следов. Счастье в личной жизни было подорвано еще семейной драмой конца 40-х годов и вскоре загублено смертью жены. Далеко не всегда радовали дети.
Поэтому не удивительно, что в последней части «Былого и дум» ощущаются и настроения жизненных сумерек, усталости, одиночества, надвигающейся старости, настроения большого политического деятеля, лишенного в новых условиях возможности действенно вмешаться в события и невольно стремящегося «взойти в себя», подвести некоторые итоги…
Взор писателя не менее зорок, чем раньше, он схватывает красочные эпизоды, глубоко осмысляет ход жизни; Герцен по-прежнему порой шутит, и тем не менее ощущение некой скорбной тяжести не покидает читателя. Очень уж много здесь уделено внимания уходящему и обреченному.
Но Герцен никогда не был отставным сановником от революции. Он жил не своим прошлым, хотя с любовью вспоминал о нем, и не кичился своим «положением» и заслугами, а жил настоящим и будущим русской революции, интересами социализма и человечества. Он был человеком страстно убежденным, последовательно искавшим истину, правильный путь к победе социализма и больно переживавшим поэтому свои идейные поражения, отражавшие поражения революции 1848 года.
Но вот что примечательно: «светлые точки», если использовать выражение самого Герцена, появляются в этом повествовании не потому, что в его личной жизни или политической деятельности возникает что-то новое, радующее, — мало теперь таких счастливых минут у автора «Былого и дум». Такие точки, виднеющиеся еще только вдали и не легко заметные, возникают для Герцена на широком горизонте общественной борьбы.
Поэтому его радует в Италии «работничье население», их «резкий, как альпийский воздух, вид»; в России «цветы Минервы» — девушки-студенты, «эта фаланга — сама революция, суровая в семнадцать лет»; во Франции и Германии люди, оставшиеся верными идеалам социализма и ищущие новых путей, радует то, что передовая мысль стала ближе к народу, к «человеческим трясинам».
И мы чувствуем, что в такие моменты взор Герцена снова становится твердым и сияющим — это взор человека, примирившегося с собственными жертвами и потерями как с неизбежным, но, несмотря на тяжесть настоящего, находящего радость, удовлетворение и счастье в возможности увидеть великие обещания будущего.
Разочарование в исходе революции 1848 года Герцен разделял с многими буржуазными демократами различных национальностей, с которыми он общался в ту пору. Но его пессимизм не вел к примирению с буржуазной действительностью, характерному для них. Ряд этих представителей буржуазной демократии через одно-два десятилетия нашли свое место в верхах буржуазного общества кто в роли министра, кто — директора банка, кто — депутата парламента. Их разочарование было мелким и дешевым.
Разочарование же Герцена оказалось настолько глубоким и действенным, что из его скептицизма, несмотря на временно захлестывавшие настроения отчаяния, возникала неискоренимая потребность дальнейших научно обоснованных поисков путей к революции и социализму.
Кровавое подавление в 1848 году восстания парижского пролетариата явилось толчком к тому, чтобы насмешливое презрение к западноевропейскому буржуа и к тому общественному порядку, который обеспечивал его благополучие, превратилось у Герцена в жгучую ненависть к контрреволюционному мещанству; буржуазный строй с его лживыми обещаниями свободы и равенства вызывал у автора «Былого и дум» все более резкое отвращение. Подчинение исторической необходимости Герцен никогда не понимал как покорность перед господством реакции.
В одной из последних главок «Былого и дум» Герцен воспроизводит спор француза, оставшегося на почве прежних буржуазно-демократических и утопически-социалистических верований, и немца, испытывающего, вероятно, влияния идей Маркса. Немец, посмеиваясь над иллюзиями француза, говорит: «мы идем… тяжелым путем, ненавидя его и покоряясь необходимости, имея цель перед глазами…»
Герцену жаль француза, но сочувствует-то он идеям
