опираясь на штыки наших врагов?»
Я ста пятнадцати не даю. Изобретатель начинает соглашаться, что в моем поведении не все ясно, Il у a du louche,[265] и что не мешает со мною быть осторожным.
В заключение вот письмо чисто ораторское:
«Великодушный согражданин будущей всемирной республики! Сколько раз вы помогали мне и ваш знаменитый друг Луи Блан, и опять-таки я пишу к вам и пишу к гражданину Блану, чтоб попросить несколько шиллингов. Удручающее положение мое не улучшается вдали от Лар и Пенат, на негостеприимном острове эгоизма и корысти. Глубоко сказали вы в одном из сочинений ваших (я постоянно их перечитываю), «что талант гаснет без денег, как лампа без масла» и проч.
Само собой разумеется, что я этой пошлости никогда не писал и что согражданин по будущей республике, future et universelle,[266] ни разу не развертывал моих сочинений.
За ораторами на письме идут ораторы на словах, «делающие тротуар и переулок». Большею частью они только прикидываются изгнанниками, а в сущности — спившиеся с круга не английские мастеровые или люди, имевшие дома несчастья. Пользуясь необъятной величиной Лондона, они проделывают одну часть за другой и потом снова возвращаются на Via sacra,[267] то есть на Режент-стрит с Геймаркетом и Лестер-сквером.
Лет пять тому назад молодой человек, довольно чисто одетый и с сентиментальной наружностью, несколько раз подходил ко мне в сумерках с вопросом на французском языке с немецким акцентом:
— Не можете ли вы мне сказать, где такая-то часть города? — и он подавал какой-то адрес верст за десять от Вест-Энда, где-нибудь в Головее, Гекнее. Каждый, гак, как и я, принимался ему толковать. Его обдавал ужас.
— Теперь девять часов вечера, я еще не ел… когда же я приду? Ни гроша на омнибус… этого я не ждал. Не смею просить вас, но если б вы меня выручили… Мне одного шиллинга за глаза довольно.
Я его встречал еще раза два, наконец, он исчез, и я не без удовольствия его встретил несколько месяцев спустя на старом месте, с измененной бородой и в другой фуражке. С чувством приподымая ее, спросил он меня:
— Вы, верно, знаете по-французски?
— Знаю, — отвечал я, — да сверх того знаю, что у вас есть адрес, вам придется идти далеко, а время позднее, вы еще ничего не ели, на омнибус денег нет, вам нужен шиллинг… но на этот раз я вам дам сикс-пенс, потому что не вы мне, а я вам рассказал все это.
— Что делать, — отвечал он мне улыбаясь, без малейшей злобы, — ведь вот вы опять не поверите, а я еду в Америку, прибавьте на дорогу.
Я не выдержал и додал сикспенс.
В числе этих господ были и русские: например, бывший кавказский офицер Стремоухов, просивший на бедность в Париже еще в 1847 году, рассказывая очень плавно историю какой-то дуэли, бегства и прочее и забирая, к сильному озлоблению прислуги, все на свете: старые платья и туфли, фуфайки летом и зимой панталоны из парусины, детские платья, дамские ненужности. Русские собрали для него денег и отправили в Алжир в иностранный легион. Он выслужил пять лет, привез аттестат и снова отправился из дома в дом рассказывать о дуэли и побеге, прибавляя к ним разные арабские похождения. Стремоухов становился стар — и жаль его было, и надоедал он страшно. Русский священник при лондонской миссии сделал для него коллекту,[268] чтоб отправить его в Австралию. Ему дали в Мельбурн рекомендацию и поручили капитану его самого и, главное, деньги за проезд. Стремоухов приходил к нам прощаться. Мы его совсем снарядили: я ему дал теплое пальто. Гауг — рубашек и проч. Стремоухов, прощаясь, заплакал и сказал:
— Как хотите, господа, а ехать в такую даль не легкая вещь. Вдруг разорваться со всеми привычками, но это надобно…
И он целовал нас и благодарил с горячностью.
Я думал; что Стремоухов давным-давно где-нибудь на берегах Викторяи-Ривер, как вдруг читаю в «Теймсе», что какой-то russian officer Stremoouchoff[269] за буянство, драку в кабаке, вследствие каких-то взаимных обвинений в воровстве и проч., присуждается на три месяца тюрьмы. Месяца через четыре после этого я шел по Оксфорд-стрит, пошел сильный дождь, со мной не было зонтика — я под вороты. В то самое время, как я остановился, какая-то длинная фигура, закрываясь дряхлым зонтиком, торопливо шмыгнула под другие вороты. Я узнал Стремоухова.
— Как, вы воротились из Австралии? — спросил я его, прямо глядя ему в глаза.
— Ах, это вы, а я и не признал вас, — отвечал он слабым и умирающим голосом. — Нет-с, не из Австралии, а из больницы, где пролежал месяца три между жизнию и смертью… и не знаю, зачем выздоровел.
— В какой же вы были больнице, в St. Georgeʼs Hospital?
— Нет, не здесь, в Соутамтоне.
— Как же вы это занемогли и никому не дали знать? Да и как же вы не уехали?
— Опоздал на первый train,[270] приезжаю со вторым, — пароход-с ушел. Я постоял на берегу, постоял и чуть не бросился в пучину морскую. Иду к reverendʼу,[271] к которому наш батюшка меня рекомендовал. «Капитан, говорит, уехал, часу ждать не хотел».
— А деньги?
— Деньги он оставил у reverenda.
— Вы, разумеется, их взяли?
— Взял-с, но проку не вышло, во время болезни все утащили из-под подушки, такой народ! Если можете чем помочь…
— А вот здесь, во время вашего отсутствия, какого-то другого Стремоухова запекли в тюрьму, и тоже на три месяца, за драку с курьером. Вы не слыхали?
— Где же слышать между жизнию и смертью. Кажется, дождь перестает. Желаю счастливо оставаться.
— Берегитесь выходить в сырую погоду, а то опять попадетесь в больницу.
После Крымской войны несколько пленных матросов и солдат остались, сами не зная зачем, в Лондоне. Люди большей частью пьяные, они спохватились поздно. Некоторые из них просили посольство заступиться за них, исходатайствовать прощение, aber was macht es denn dem Herrn Baron von Brunnov![272]
Они представляли чрезвычайно печальное зрелище. Испитые, оборванные, они, то унижаясь, то с дерзостью (довольно неприятною в узких улицах после десяти часов вечера) требовали денег.
В 1853 году бежало несколько матросов с военного корабля в Портсмуте, часть их была возвращена в силу нелепого закона, под который подходят исключительно одни матросы. Несколько человек спаслись и пришли пешком из Порчмы{199} в Лондон. Один из них, молодой человек лет двадцати двух, с добрым и открытым лицом, был башмачником, умел тачать, как он называл, «шлиперы». Я купил ему инструмент и дал денег, но работа не пошла.
В это время Гарибальди отплывал с своим «Common Wealth» в Геную, я попросил его взять с собой молодого человека. Гарибальди принял его с жалованьем фунта в месяц и с обещанием, если будет хорошо себя вести, давать через год два фунта. Матрос, разумеется, согласился, взял у Гарибальди два фунта вперед и принес свои пожитки на корабль.
На другой день после отъезда Гарибальди матрос пришел ко мне красный, заспанный, вспухнувший.
— Что случилось? — спрашиваю я его.
— Несчастье, ваше благородие, опоздал на корабль.
— Как опоздал?
Матрос бросился на колени и неестественно хныкал. Дело было исправимо. Корабль пошел за углем в Newcastle-upon-Tyne.
— Я тебя пошлю по железной дороге туда, — сказал я ему, — но если ты и на этот раз опоздаешь, помни, что я ничего для тебя не сделаю, хоть умри с голоду. А так как дорога в Newcastle стоит больше фунта, а я тебе не доверю шиллинга, то я пошлю за знакомым и ему поручу продержать тебя всю ночь и посадить в вагон.
— Всю жизнь буду молить бога за ваше высокородие!
Знакомый, взявшийся за отправку, пришел ко мне с рапортом, что матроса выпроводил.
Представьте же мое удивление, когда дня через три матрос явился с каким-то поляком.
— Что это значит? — закричал я на него, в самом деле дрожа от бешенства.
Но прежде, чем матрос открыл рот, его товарищ принялся его защищать на ломаном русском языке, окружая слова какой-то атмосферой табаку, водки и пива.
— Кто вы такой?
— В Польше все дворяне. Почему вы пришли ко мне с этим мошенником?
Дворянин расхорохорился. Я сухо заметил ему, что я с ним не знаком и что его присутствие в моей комнате до того странно, что я могу его велеть вывести, позвав полисмена.
Я посмотрел на матроса. В три дня аристократического общества с дворянином его много воспитали. Он не плакал и пьяно-дерзко смотрел на меня.
— Оченно занемог, ваше благородие. Думал богу душу отдать, полегчало, когда машина ушла.
— Где же это тебя схватило?
— На самой, то есть, железной дороге.
— Что ж не поехал с следующей машиной?
— Невдомек-с, да и так как языку не способен…
— Где билет?
— Да билета нет.
— Как нет?
— Уступил тут одному человечку.
— Ну, теперь ищи себе других человечков, только в одном будь уверен: я тебе не помогу ни в каком случае.
— Однако, позвольте… — вступил в речь «вольный шляхтич».
— Милостивый государь, я не имею ничего вам сказать и не желаю ничего слушать.
Ругая меня сквозь зубы, отправился он с своим Телемаком, вероятно, до первого кабака.
Еще ступеньку вниз.
Может, многие с недоумением спросят, какая же это еще ступенька вниз?.. а есть, и довольно большая — только тут уж темно, идите осторожно. Я не имею pruderie[273] Шельхера, и мне автор поэмы, в которой Христос разговаривает с маршалом Бюжо, показался еще забавнее после геройского pour un vol avec effraction.[274] Если он и украл что-нибудь из-под замка, зато подвергался бог знает чему и потом работал несколько лет, может с ядром на ногах. Он имел против себя не только того, которого обокрал, но все государство и общество, церковь, войско, полицию, суд, всех честных людей, которым красть не нужно, и всех бесчестных, но не уличенных по суду. Есть воры другого рода, награждаемые правительством, отогреваемые начальством, благословляемые церковью, защищаемые войском и не преследуемые полицией, потому что они сами к ней принадлежат. Это люди, ворующие не платки, но разговоры, письма, взгляды. Эмигранты-шпионы, — шпионы в квадрате… ими оканчивается порок и разврат; дальше, как за Луцифером у Данта, ничего нет — там уж опять пойдет вверх.
Французы — большие артисты этого дела. Они умеют ловко сочетать образованные формы, горячие фразы, aplomb человека, которого совесть чиста и point dʼhonneur[275] раздражителен, с должностью шпиона. Заподозрите его, — он вызовет вас на дуэль, он будет драться, и храбро драться.
«Записки» де ла Года, Шеню, Шнепфа — клад для изучения грязи, в которую цивилизация
