de bienfaits,

Quand ces jours sont finis, nous tourmente à jamais.

Je pourrais citer encore les paroles qu’il m’adressait un quart d’heure avant de monter à l’échafaud; mais, comme ces paroles n’auraient d’autre garantie que mon propre témoignage, j’aime mieux citer la lettre suivante, écrite par lui le jour même de l’exécution, à six heures du matin, au moment où, selon le récit de votre correspondant, il dormait d’un profond sommeil:

„Cher Monsieur l’Abbé, – Avant de cesser de battre, mon cœur éprouve le besoin de vous témoigner toute sa gratitude pour les soins affectueux que vous m’avez si évangeliquement prodigués pendant mes derniers jours. Si ma conversion avait été possible, elle aurait été faite par vous; je vous l’ai dit: je ne crois à rien! Croyez bien que mon incrédulité n’est point le résultat d’une résistance orgueilleuse; j’ai sincèrement fait mon possible, aidé de vos bons conseils; malheureusement, la foi ne m’est pas venue, et le moment est proche… Dans deux heures je connaîtrai le secret de la mort. Si je me suis trompé, et si l’avenir qui m’attend vous donne raison, malgré ce jugement des hommes, je ne redoute pas de paraître devant notre Dieu, qui, dans sa miséricorde infinie, voudra bien me pardonner mes péchés en ce monde.

Oui, je voudrais pouvoir partager vos croyances, car je comprends que ceux qui se réfugient dans la foi religieuse trouvent, au moment de mourir, des forces dans l’espérance d’une autre vie, tandis que moi, qui ne crois qu’à l’anéantissement éternel, – je suis obligé de puiser à ce moment suprême mes forces dans les raisonnements, peut-être faux, de la philosophie et dans le courage humain.

Encore une fois merci! et adieu!

E. Barthélemy.

Newgate, 22 janvier, 1855, 6 h. du matin.

P. S. Je vous prie d’être auprès de M. Clifford l’interprête de ma gratitude».

J’ajouterai à cette lettre que le pauvre Barthélemy se trompait lui-même, ou plutôt cherchait à me tromper, par quelques phrases, dernières concessions faites à l’orgueil humain. Ces phrases auraient disparu, je n’en doute pas, si la lettre eût été écrite une heure plus tard. Non, Barthélemy n’est pas mort incrédule; il m’a chargé, au moment de mourir, de déclarer qu’il pardonnait à tous ses ennemis, et m’a prié de me tenir auprès de lui jusqu’au moment où il aurait cessé de vivre. Si je me suis tenu à une certaine distance, – si je me suis arrêté sur la dernière marche de l’échafaud, l’autorité en connait la cause. Du reste, j’ai rempli religieusement les dernières volontés de mon malheureux compatriote. Il m’a dit en me quittant, avec un accent que je n’oublierai de ma vie – „Priez, priez, priez!” J’ai prié avec effusion de cœur, et j’espère que celui a déclaré qu’il était né catholique, et qu’il voulait être catholique, aura eu à son moment suprême un de ces repenties ineffables qui purifient une âme, et lui ouvrent les portes de l’éternelle vie.

Agréez, Monsieur le rédacteur, l’expression de mes sentiments les plus distingués,

L’abbé Roux.

Chapel-house, Cadogan-terrace, Jan. 24».

<«Убийца Бартелеми. Господину редактору „Теймса”. Господин редактор, я только что прочел в сегодняшнем номере Вашей уважаемой газеты о последних минутах несчастного Бартелеми – рассказ, к которому я мог бы многое прибавить, указав и на большое количество странных неточностей. Но Вы, господин редактор, понимаете, к какой сдержанности обязывает меня мое положение католического священника и духовника заключенного. Итак, я решил отстраниться от всего, что будет напечатано о последних минутах этого несчастного (и я действительно отказывался отвечать на все вопросы, с которыми ко мне обращались газеты всех направлений); но я не могу обойти молчанием позорящее меня обвинение, которое ловко вкладывают в уста бедного узника, якобы сказавшего, что „я достаточно воспитан, чтобы не беспокоить его вопросами религии”. Не знаю, говорил ли Бартелеми действительно что-либо подобное и когда он это говорил. Если речь идет о первых трех моих посещениях, то он говорил правду. Я слишком хорошо знал этого человека, чтобы пытаться заговорить с ним о религии, не завоевав прежде его доверия; в противном случае со мной случилось бы то же, что и со всеми другими католическими священниками, посещавшими его до меня. Он не захотел бы меня больше видеть; но начиная с четвертого посещения, религия являлась предметом наших постоянных бесед. В доказательство этого я желал бы указать на нашу столь оживленную беседу, состоявшуюся в воскресенье вечером, о вечных муках – догмате нашей или, скорее, его религии, который больше всего угнетал его. Вместе с Вольтером он отказывался верить, что „тот бог, который излил на дни нашей жизни столько благодеяний, по окончании этих дней предаст нас вечным мукам”. Я мог бы привести еще слова, с которыми он обратился ко мне за четверть часа до того, как он взошел на эшафот; но так как эти слова не имели бы иного подтверждения, кроме моего собственного свидетельства, я предпочитаю сослаться на следующее письмо, написанное им в самый день казни, в шесть часов утра, в тот самый миг, когда он спал глубоким сном, по словам Вашего корреспондента: „Дорогой господин аббат. Сердце мое, прежде чем перестать биться, испытывает потребность выразить Вам свою благодарность за нежную заботу, которую Вы с такой евангельской щедростью проявили по отношению ко мне в течение моих последних дней. Если бы мое обращение было возможно, оно было бы совершено Вами: я говорил Вам: «Я ни во что не верю!» Поверьте, что мое неверие вовсе не является следствием сопротивления, вызванного гордыней; я искренне делал все, что мог, пользуясь Вашими добрыми советами; к несчастию, вера не пришла ко мне, а роковой момент близок… Через два часа я познаю тайну смерти. Если я ошибался и если будущее, ожидающее меня, подтвердит Вашу правоту, то, несмотря на этот суд людской, я не боюсь предстать перед богом, который, в своем бесконечном милосердии, конечно, простит мне мои грехи, совершенные в сем мире. Да, я желал бы разделять Ваши верования, ибо я понимаю, что тот, кто находит убежище в религии, черпает, в момент смерти, силы в надежде на другую жизнь, тогда как мне, верующему лишь в вечное уничтожение, приходится в последний час черпать силы в философских рассуждениях, быть может, ложных, и в человеческом мужестве. Еще раз спасибо! и прощайте! Е. Бартелеми Ньюгет, 22 января 1855 г., 6 ч. утра. P. S. Прошу Вас передать мою благодарность г. Клиффорду”. Прибавлю к этому письму, что бедный Бартелеми сам заблуждался, или, вернее, пытался ввести меня в заблуждение несколькими фразами, которые были последней уступкой человеческой гордыне. Эти фразы, несомненно, исчезли бы, если бы письмо было написано часом позднее. Нет, Бартелеми не умер неверующим; он поручил мне, в минуту смерти, объявить, что он прощает всем своим врагам, и просил меня быть около него до той минуты, когда он перестанет жить. Если я держался на некотором расстоянии, – если я остановился на последней ступеньке эшафота, то причина этого известна властям. В конце концов, я выполнил, согласно религии, последнюю волю моего несчастного соотечественника. Покидая меня, он сказал мне с выражением, которого я никогда в жизни не забуду: „Молитесь, молитесь, молитесь!” Я горячо молился от всего сердца, и надеюсь, что тот, кто объявил, что он родился католиком и что он хотел бы быть католиком, вероятно, в последний час испытал одно из тех невыразимых чувств раскаяния, которые очищают душу и открывают ей врата вечной жизни. Примите, г. редактор, выражение моего глубочайшего уважения. Аббат Ру. Chapel-house, Cadogan-terrace, 24 января»>

114

«Не виновен» (англ.). – Ред.

115

«Здесь танцуют!» (франц.). – Ред.

116

«Хлоп! Вот идет ласка!» (англ.). – Ред.

117

«Французский шпион!..» (англ.). – Ред.

118

«Извозчик! Извозчик!» (англ. cabman). – Ред.

119

сплоченная посредственность (англ.). – Ред.

120

покушения (франц. attentat). – Ред.

121

тираноубийство (франц.). – Ред.

122

Начальник Metropolitan Police.

123

вполне английское слово (англ.). – Ред.

124

Кажется, так.

125

Пристав (франц.). – Ред.

126

гимнастических упражнений (нем.). – Ред.

127

Вот видите, вы с жаром едите вашу холодную телятину, а мы хладнокровно съедаем наш горячий бифштекс (франц.). – Ред.

128

сыскной полиции (англ.). – Ред.

129

резкий (франц.). – Ред.

130

суд присяжных (англ.). – Ред.

131

красного цвета (франц.). – Ред.

132

тайной полиции (франц.). – Ред.

133

Барабанщики! Барабанщики! тревогу бьют они вдали… (англ.). – Ред.

134

«Тише!» (англ. silence). – Ред.

135

«Это невозможно! Господин иностранец, привлеченный к суду…» (англ.). – Ред.

136

оправдали, от acquitter (франц.). – Ред.

137

дело народов (франц.). – Ред.

138

Превосходная статуя Велы в саду Чиани. Пусть русские, особенно женщины, сходят взглянуть на нее.

139

Новые мучения и новые мученики! (итал.). – Ред.

140

Д-р П. Дараш рассказывал мне случай, бывший с ним самим. Он студентом медицины участвовал в восстании 1831. После взятия Варшавы отряд, в котором он был, перешел границу и небольшими кучками стал пробираться во Францию. Везде по городам и деревням мужчины и женщины выходили на дорогу звать изгнанников к себе, предлагая свои комнаты, часто – свои кровати. В одном небольшом городке хозяйка заметила, что у него изорван (помнится) кисет, и взяла его починить. На другой день на пути Дараш, ощупав в кисете что-то постороннее, нашел в нем тщательно зашитыми два золотых. Дараш, у которого не было ни гроша, бросился назад, чтоб отдать деньги. Хозяйка сначала отказывалась, говорила, что она ничего не знает, потом принялась плакать и умолять Дараша деньги взять. Тут надобно вспомнить, что в маленьком немецком городке для небогатой женщины значат два золотых; они составляли вероятно, плод откладывания в Sparbüchse <копилку (нем.)> разных крейцеров, пфеннигов, хороших и дурных грошей в продолжение нескольких лет… Прощай все мечты об шелковом платье, о цветной мантилии, о яркой шали. Перед такими подвигами я на коленях!

141

истерзанной Варшаве (франц.). – Ред.

142

разумный (франц.). – Ред.

143

«его превосходительству господину нунцию» (франц.). – Ред.

144

грузчики (франц. débardeur). – Ред.

145

Какая удача (франц.). – Ред.

146

Благовоспитанный человек становится старше, но никогда не стареет! (франц.). – Ред.

147

«Десятилетие Вольной русской типографии в Лондоне», сборник Л. Чернецкого, стр. VIII.

148

возрождение (итал.). – Ред.

149

Маццини, Кошут, Ледрю-Роллен, Арнольд Руге, Братиано и Ворцель.

150

в душе (итал.). – Ред.

151

исповедания веры (франц.). – Ред.

152

негласного пайщика (франц.). – Ред.

153

Дорогой Герцен (франц.). – Ред.

154

подоходный налог (англ.). – Ред.

155

Итальянская эмиграция выше всякого подозрения. В французской был один забавный случай. Бароне, о котором была речь в рассказе о дуэли Бартелеми, собрал, по поручению Ледрю-Роллена, какие-то деньги и прожил их. После этого желание возвратиться в Лондон сильно уменьшилось, и он стал просить разрешения остаться в Марсели. Бильо отвечал, что Бароне как политический человек так безопасен,