поджигатель Москвы должен извинить нас, мы отлично понимаем этот путь развития как следствие цивилизации, которой обременили нас, как следствие искусственной разобщенности с народом и всей совокупности наших устремлений, – но это нас завело бы слишком далеко.
III
Нашим махровым камелиям принадлежит свое место в истории; но в современном движении они его уже не имеют. Пусть же они утешатся. Гёте сказал: «Лишь преходящее прекрасно». Это первая фаланга добровольцев в авангарде, восторженная, отважная, идущая первой в огонь, распевая песни (быть может, для того, чтобы скрыть волнение). Колонна, следующая за ней, совсем иная: суровая и серьезная, она идет с гордым сознанием, ускоренным шагом, чтобы заменить вакханок, немного уже оплешивевших и поседевших.
В новых рядах одни лишь дети, не старше 18 лет; но эти девушки – молодые люди, студенты университета и медицинской академии. Камелии были нашими жирондистами; они напоминают нам сцены из «Фоблаза». Наши студенты-барышни – якобинцы женской эмансипации. Сен-Жюст в амазонке – все чисто, резко, беспощадно, со всей свирепостью добродетели и непримиримостью сектантов. Они снимают кринолины, они, как якобинцы, отличаются отсутствием одной части одежды; это сан-кринолины;волосы острижены, блеск глаз ослаблен синими очками, чтобы не мрачить единственный свет разума. Другие времена – другие нравы, различия полов почти забыты пред лицом науки. Im Reiche der Wahrheit[724] все равны.
Около 1860 года распускаются наши цветы Минервы: двадцать лет отделяют их от махровых цветов. Салонные травиата и камелия принадлежали временам Николая. То были частично полковые девки, маркитантки большой зимней казармы. Они принадлежали его времени, как те генералы с витрины, которые вели войну со своими собственными солдатами. Крымская война прихлопнула этих генералов «с выставки», и «нигилизм» вытеснил несколько увядшие махровые цветы. Шум праздников, будуарная любовь, залы казино сменились академическими аудиториями, анатомическими залами, в которых барышни с увлечением изучали тайны природы.
Это уже не бунт, это революция. Это уже не страсти, не смутные порывы, это торжественное провозглашение прав женщины. Любовь отодвинута на третий, на четвертый план. Отдаются из принципа, совершают неверности из долга. Афродита удаляется, надувшись, со своим совсем голым оруженосцем, держащим колчан и стрелы. Наступило время Афины-Паллады, с ее копьем, как у Теруань де Мерикур, и совой, птицей мудрецов, сбоку.
Они проявляли страсть в общих вопросах. В частный же случай, в применение они вносили не больше увлечения, чем Леонтины[725], – может, еще меньше. Леонтины играют с огнем и часто загораются сами; тогда, вспыхнув, они бросаются в Сену, чтобы потушить пожар; увлеченные водоворотом прежде всяких рассуждений, они не имеют оружия против своего собственного сердца. Молодежь Минервы, наоборот, начинает с анализа; многое может случиться с этими учеными детьми, но ни одного сюрприза: они обладают теоретическими парашютами, они бросаются в реку с руководством о плавании в руках, и если они плывут против течения, то только потому, что сами желают этого.
Долго ли проплывут они с открытой книгой в руках? Не знаю; но что они оставят след, борозду – в этом нет сомнения. Самые недогадливые люди заметили их значение.
Наши отцы и дедушки отечества, наши графы и бургграфы забеспокоились. Они, относившиеся столь снисходительно, столь по-отечески к «прелестным шалуньям» (если только те не были супругами их сыновей), совсем по-иному взглянули на суровых нигилисток. Они разглядели за их очками неминуемую опасность для государства.
Пистолетный выстрел 4 апреля укрепил это убеждение, хотя никакой связи между фанатизмом восторженного юноши и серьезными занятиями этих барышень не было. Отцы отечества обратили внимание государя на этих молодых особ, которые изменили покрой и форму своего платья, сбросили кринолин и надели очки, а затем остригли себе волосы. Монарх, возмущенный тем, что они отступили от предписанной формы, выдал их на расправу старичкам.
Дело было немаловажное. Совет, сенат, синод, министры, штаб, архиереи и все другие полиции объединились для того, чтобы решительно пресечь зло. Прежде всего решили исключить молодых особ из высших учебных заведений и применить салический закон к университетам и к науке. Затем было приказано – под страхом быть арестованными свирепыми орангутангами из полиции и заключенными в карцер – носить кринолины, снять очки и в двадцать четыре часа отрастить себе волосы.
Святейший синод дал свое благословение и согласие, хотя византийский номоканон ничего не говорит о кринолинах и весьма определенно выступает против «языческого» обычая плести волосы. Полиция устремилась на охоту за нигилистками. Старички были убеждены, что они обеспечили жизнь императора от всех покушений до самых Елисейских Полей, но они забыли, что Елисейские Поля имеют свое земное представительство в Париже, с очень опасной Круглой площадью.
Эти чрезвычайные меры общественного спасения принесли величайшую пользу не архиереям и не отцам отечества, а юным нашим нигилисткам.
Им недоставало одного – отбросить театральную сторону, мундир, и развиваться во всю ширь и со всей свободой. Снять одежду, которой придавалось условно-партийное значение, – вещь нелегкая. Государство, со своей обычной грубостью, взяло это на себя, оставив вдобавок маленький ореол мученичества на их стриженых волосах.
Теперь избавившись от своего костюма, плывите в просторы, «nel largo oceano»[726].
* * *
Авторские переводы
R. Owen*
Chapitre I
Bientôt après mon arrivée à Londres en 1852 j’ai reçu une lettre de la part d’une dame – elle m’invitait de venir passer un couple de jours à sa ferme à Seven Oaks. Je fis sa connaissance à Nice en 1850 – elle connut et quitta notre famille avant les terribles orages. Je voulais moi-même la voir – je sympathisais avec le pli élégant de son esprit, qui1[727]
Chapitre II
R. Owen donna à un de ses articles le titre Essai de changer l’asyle des aliénés dans lequel nous vivons – en un monde rationnel.
Ce titre rappelle à son biographe le propos suivant tenu par un malade enfermé à Bedlam: «Tout le monde me prend pour un fou, – disait-il, – moi j’ai la même opinion de tout le monde; malheureusement la majorité n’est pas de mon côté».
Cela explique très bien le titre d’Owen et jette une grande lumière sur la question. Nous sommes convaincus que la portée de cette comparaison a échappé au sévère biographe. Il a voulu seulement insinuer qu’Owen était fou – et nous ne voulons pas le contredire, – mais cela n’est pas une raison pour penser que tout le monde ne l’est pas.
Si Owen était fou – ce n’est nullement parce que le monde le pensait tel, et que lui-même le pensait de tout le monde. Mais bien parce qu’Owen – connaissant qu’il demeurait dans une maison des aliénés – parlait soixante ans de suite aux malades – comme s’ils étaient parfaitement sains.
Le nombre des malades n’y fait absolument rien. La raison a sa justification, son criterium ailleurs – elle ne se soumet jamais à la majorité des voix. Si toute l’Angleterre, par ex., se prenait de croire que les «mediums» évoquent les esprits des défunts – et Faraday lui seul le nierait – la vérité et la raison seraient de son côté et non du côté de toute la population de l’Angleterre. Et cela n’est pas tout – supposons que même Faraday partagerait l’erreur – eh bien, dans ce cas la vérité concernant le sujet n’existerait pas du tout et l’absurdité adoptée par l’unanimité des voix ne gagnerait rien – elle resterait ce qu’elle a été – une absurdité.
La majorité contre laquelle se plaignait le malade de Bedlam – n’est pas formidable suivant qu’elle a raison ou tort, mais parce qu’elle est très forte et les clefs de Bedlam sont dans ses mains.
La notion de la force n’implique pas comme nécessaire – ni la conscience, ni l’intelligence. Plutôt le contraire – plus une force est inintelligente – plus elle est indomptable, terrible. On peut se sauver assez facilement d’un aliéné, cela devient plus difficile lorsqu’on a à faire à un loup enragé et devant l’aveugle inconscience des éléments déchaînés – l’homme n’a qu’à se résigner et périr.
La profession de foi faite par R. Owen en 1817 – qui fit tant de scandale en Angleterre – ne l’aurait pas fait en 1617 dans la patrie de Jordano Bruno et de Vanini, en 1717 – ni en France, ni en Allemagne. Peut-être quelque part en Espagne, au sud de l’Italie les moines auraient ameutés contre lui la foule, peut-être on l’aurait livré aux alguazils de l’inquisition, torturé, brûlé – tout cela est très probable; mais la partie humanisée de la société serait certainement pour lui.
Les Gœthe, les Schiller, les Kant, les Humboldt – de nos jours, les Lessing – il y a un siècle avouaient très sincèrement leurs pensées. Jamais ils ne feignaient une religion qu’ils n’avaient pas. Jamais on ne les voyait – oubliant toute vergogne – s’en aller pieusement à la messe avec un livre de prières le dimanche – après avoir prêché les six jours de la semaine tout le contraire – écouter avec onction la rhétorique vide d’un pasteur, et tout cela pour en imposer la plèbe, la vile populace, le mob.
En France – la même chose, ni Voltaire, ni Rousseau, ni Diderot, ni tous les encyclopédistes, ni les hommes de science comme Bichat, Cabanès, La Place – et ultérieurement Comte – n’ont jamais feint le piétisme, ni l’ultramontanisme – pour faire acte de «vénération des préjugés – chers aux catholiques».
C’est que le continent politiquement asservi est plus libre moralement que ne l’est l’Angleterre, la masse d’idées, de doutes entrés dans la circulation générale – est plus grande, la conscience plus indépendante.
La liberté de l’Anglais n’est pas en lui – mais dans ses institutions – sa liberté est dans le «Common law», dans le «habeas corpus»… Nous ne nous sentons pas à notre aise devant un tribunal, dans les rapports avec le gouvernement – l’Anglais ne se sent libre que devant le tribunal ou dans un conflit avec l’autorité gouvernementale.
Les hommes feignent partout – mais ils ne comptent pas la franchise pour un crime. La hypocrisie n’est nulle part promue au degré d’une vertu sociale et obligatoire. Ce n’est pas exactement le cas en Angleterre. Le cens de l’intelligence s’est élargi, l’auditoire d’Owen n’était pas composé exclusivement d’aristocratie éclairée et de quelques littérateurs.
Certes, les David Hume, les Gibbon – ne feignaient
