назвать благополучными. Разумеется, они отличаются веси напряженностью и неустойчивостью, какие только может вызвать взаимное недоверие. Гакстгаузен говорит о патриархальном характере этих отношений, но где мог он его наблюдать? Крупные помещики времен Екатерины II еще обращались со своими крестьянами покровительственно и со своего рода аристократической снисходительностью; мелкопоместные же дворяне, сами еще не расставшиеся с крестьянскими нравами, жили среди своих крепостных и держались очень просто. Но уже следующее поколение все больше и больше отдалялось от крестьян и простого образа жизни. Цивилизация внушала дворянству новые потребности и вместе с тем предлагала новые пути и средства для их удовлетворения. Развитие промышленности и фабрик, распространение начал политической экономии, приспособленной к местным обычаям, дали новые средства использования крестьян. Помещик — этот «патриарх», этот глава «клана», этот

52

«отец общины» — сделался мало-помалу из вельможи фабрикантом, плантатором, рабовладельцем.

Г-н Гакстгаузен все это видел и в этом отношении осведомлен так же хорошо, как и я, но в качестве монархического демагога он несомненно вынужден обойти все это молчанием. Этот писатель, который, к несчастью, испортил свой интересный труд неописуемой, неистовой страстью к монархизму11[11], слишком хорошо знает устройство русской общины, чтобы не видеть, что власть помещика является насилием над общиной, в которую она входит как элемент совершенно чуждый, паразитический и лишенный нормального основания. Гакстгаузену гак же плохо удается объяснить помещичьи привилегии мнимой патриархальностью, как и оправдать притеснительный деспотизм Петербурга величием повиновения — страстью, которую этот просвещенный немец называет отличительной

добродетелью русского народа. На самом деле настоящим патриархальным главой общины является ее староста, избираемый общиной из собственной своей среды. Именно он занимает место отца семьи; он является представителем, защитником и естественным покровителем общины. Что же в таком случае представляют собой деятельность и обязанности помещика, этого чужака, непрошенного гостя, который время от времени — то чаще, то реже — вторгается в свои владения и взимает там дань подобно татарским баскакам, налетавшим на города. Староста, напротив того, не деспот и не может им сделаться; такого рода поползновения старосты встретили бы отпор в обычаях и традиционных правах общины. Собрание общины (мир) своей объединенной волей тотчас вернуло бы старосту в границы его власти и его обязанностей. Избираемый свободным голосованием всех работоспособных членов общины и на ограниченный срок, староста хорошо знает, что он превратится в простого мужика, если только его не изберут снова. Староста знает, что, после того как он управлял деревней, он обязан будет

53

(согласно поэтическому описанию г. Гакстгаузена) «стать на колени перед миром, сложить свой посох и знаки своей власти и просить простить ему, если он причинил общине какое- либо зло».

Понятно, община не нуждается в другом приемном отце, в отчиме, который живет в стороне от общины и лишь время от времени появляется затем только, чтобы захватить львиную долю продуктов ее труда. Если бы помещик был только владельцем земли, то он не мог бы ничего требовать, кроме земельной ренты, но он, сверх того, обременяет крестьян подушною податью, облагает их труд независимо от земли и берет выкуп за право передвижения. Здесь уместно применить прекрасное выражение, как-то вырвавшееся у г. Гакстгаузена: «На основе сен¬симонизма наизнанку помещик берет подать тем большую, чем больше таланта у облагаемого».

Над общиной должно было бы стоять только национальное единство, res publica (земское дело) или руководящая власть. Свободные общины группируются в более крупные единицы (волости), и, согласно русскому закону, избранные общинами старосты выбирают, в свою очередь, для всей волости начальника, также из простого народа, который называется головою. Многие головы имеют по тридцати тысяч душ под своим управлением. Кроме головы, избирается еще двое судей — нечто вроде мирового суда — для законного управления общинными делами и волостной полицией. В деревнях полицейские обязанности выполняются выборными десятскими и сотскими. Налоги и повинности распределяют голова и старики. Все это вместе является подлинно социалистическим самоуправлением, и оно действовало прекрасно до тех пор, пока мы не переняли немецкое устройство и византийские порядки.

Один из министров, г. Киселев, оказался способным оценить, хотя бы отчасти, превосходные принципы, на которых зиждется община. Не будь так развращено чиновничество, административная реформа Киселева явилась бы во всяком случае началом признания петербургским правительством русского обычного права. Одно из главных несчастий нашего правительства заключается в том, что оно чрезмерно управляет. Оно во все вмешивается, все регламентирует, обо всем беспокоится: о длине еврейского лапсердака на польской границе, о длине волос

54

студентов наших университетов; то советует мужу делать выговоры жене, то убеждает молодых людей не проигрывать своего состояния в карты. Наш император — не только глава церкви и государства; он также главный столоначальник и командир хлопотунов. Он женит своих подданных и разводит их; он устраивает все и все расстраивает. Talis rex12[12].

Но г. Киселев, поддерживая великие общинные установления, в то же время сам содействовал уничтожению чисто национальных и здравых основных черт своего плана чрезмерным административным вмешательством и неумеренной регламентацией; и это в стране, которой формализм противен и которая в самом деле не нуждается ни в каких искусственных добавлениях к вековым обычаям и традиционным порядкам. Допустить вмешательство чиновников во все крестьянские дела означало ввести вора в каждую общину; Киселев в каждой деревне открыл австралийские прииски для грабительства со стороны своих бюрократических золотоискателей. Честность самого министра вне подозрений, но неужто, прожив достаточно долгую жизнь, он не знал, что мелкие чиновники по всей России — не что иное, как патентованные разбойники и матерые воры?

Отчужденность чиновничьего мира от народа и народа от правительства достаточно очевидна. Петербургское правительство — это лишь временное, провизорное правительство, это террористическая диктатура, цезаризм, доведенный ad absurdum13[13]. Его народ — дворянство, но это лишь постольку, поскольку дворянство — враг народа. Г-н Гакстгаузен силится доказать противное: что императорская власть, в том виде, как она существует, является необходимой, национальной, логичной и народной. Правоверно католический цензор для поддержки императора-схизматика апеллирует к квазиатеистической философии Гегеля. Известно, что Гегель сбил многих людей с толку, облачив простейшую в мире теорию в самую необычайную формулу: «все существующее разумно. Ничто не может быть яснее, и, не вдаваясь в схоластические различия между сущностью и видимостью, можно согласиться с тем, что

всякое явление имеет свой raison d’être14[14] и что абсолютная нелепость абсолютно невозможна. Не нужно быть великим метафизиком, чтобы знать, что там, где есть следствие, должна быть и причина. Жоффруа Сент-Илер открыл и описал точные законы тератологии; он удивительно удачно объяснил причины ненормального развития зародыша, но уроды остались уродами. Для нормального человеческого сознания уродство — это возможность, обусловленная внешними причинами, но оно никоим образом не может быть признано правилом. Простое исследование различных уродств было бы весьма уместно в России, но г. Гакстгаузен вооружается преданной проклятью философией Гегеля для совершенно иной цели. Он делает вывод, что императорская власть в России является наилучшей формой правления! «Лишь одного не хватает, — продолжает наш благочестивый муж, — этому правительству для полного совершенства — это стать католическим». Донозо Кортес в Мадриде имел обыкновение предсказывать конец мира, если Англия не поспешит помириться с католицизмом.

С тех пор как русское правительство отделилось от русского народа, две России стоят друг против друга. С одной стороны Россия правительственная, богатая, вооруженная не только штыками, но и всеми приказными уловками, взятыми из канцелярий деспотических государств Германии. С другой — Россия бедная, хлебопашенная, трудолюбивая, общинная и демократическая; Россия, безоружная, побежденная (conquisita) без боя. Что же удивительного в том, что императоры подчинили своей России — России придворных и чиновников, французских мод и немецких манер — другую Россию, бородатую, неотесанную, варварскую, мужицкую, не способную оценить привозное образование, которое снизошло на нее царской милостью и к которому невежественный крестьянин питал нескрываемое и неподдельное отвращение. И что за дело ему до той России?

— Что ты в последнее время невесел? — сказал однажды граф, один из наложников, состоявших в свите императрицы Екатерины, одному из своих прихлебателей.

Человек, к которому были обращены эти слова, частью

56

в виде вопроса, частью в виде упрека, был бедный дворянин и служил гнусной мишенью для гнусных шуток пресыщенного фаворита. Этот шут, жирный, опухший, жадный, ежедневно с нетерпением ждал часа, когда можно будет нажраться за графским обедом. Заметив прожорливость жалкого плута, граф придумал необыкновенную шутку. Он велел купить хомут, надевал его шуту на шею и только в таком виде подпускал его к яствам и винам. Шут пожирал пищу, опустошал блюда и бутылки, исправно изображая дикого зверя. Это чрезвычайно забавляло хозяина и его гостей.

— Есть отчего горевать, — отвечал упряжной дворянин. — Из всех лиц вашей свиты один я, несчастный, не заслужил вашей милости.

— Как так?

— Разве вы не пожаловали казаков всем другим? И только я не удостоен ваших щедрот.

Граф расхохотался и, обратившись к гостям, сказал:

— Каков малый? Он не так глуп, как кажется. Так и тебе казаков захотелось?

— Почему же нет? — отвечал шут. — Ведь вам они ничего не стоят!

— Ну, конечно, чего ж они мне могут стоить? Ладно получишь свою долю казаков.

— Граф, вы шутите!

— Нет, вот тебе мое слово.

И Калибан осыпал поцелуями руку своего достойного покровителя.

Это было как раз в то время, когда в Малороссии вводилось крепостное состояние. Екатерина II — эта «мать отечества», одержимая ненасытимой похотью, пожаловала однажды триста тысяч крестьян мужского пола в уплату за одну из своих вавилонских оргий.

Графу стоило только сказать несколько слов, чтобы сдержать свое обещание, и распряженный дворянин отправился в Малороссию, где сделался владельцем и господином целой общины казаков.

Не могу удержаться, чтобы не рассказать следующее действие этой драмы.

57

В прошедшем году, переезжая С.-Готард, я заметил одну русскую фамилию в книге для записи путешественников. К этой фамилии другой путешественник добавил биографическую заметку, не лишенную интереса. Камергер его императорского величества, владелец поместий в Малороссии, много лет мучил своих крестьян и дворовых. Весьма богатый и ненасытно жадный, он вывел крестьян из терпения своими поборами и самодурством. В 1850 году, когда он жил в одном из своих поместий, доведенные до отчаяния крепостные решились примерно проучить своего господина. Однажды ночью они с оружием ворвались в его дом и, показав ему пучок свеженарезанных розог, предложили ему на выбор: смерть или телесное наказание. Камергер благоразумно выбрал розги и был исправно высечен. После наказания крепостные потребовали от него письменное обещание не разглашать событий этой ночи. Он написал и подписал это благородное обещание, больше того — он сдержал его, опасаясь худшего.

Несколько месяцев спустя начался рекрутский набор. Помещик поставил в