рекруты одного из своих крепостных. По-видимому, этот рекрут был одним из самых усердных или самых сильных участников ночной экзекуции, и, понятно, он был убежден в том, что сдача его в солдаты явилась заранее обдуманным мщением со стороны помещика. Необходимо принять во внимание, что русский крестьянин испытывает ужас перед рекрутским набором. Молодой рекрут, в свою очередь, решил отомстить. Перед воинским присутствием он объявил во всеуслышание, что его отдают в солдаты лишь потому, что он высек своего барина-камергера. Подумали, что он сошел с ума.
— А! Вы думаете, что я не в своем уме? — возразил он. — У меня есть кое-что, чему вы должны поверить.
И он вынул из кармана и прочитал вслух камергерскую расписку.
Все были поражены. Открытие оказалось столь неожиданным, что не догадались уничтожить рекрута или уличающий документ; последний даже не вернули камергеру. Сгоряча о происшествии было составлено донесение. Свод русских законов не предусматривает такого казуса, как высеченный камергер.
58
Министр был в величайшем затруднении; он доложил императору. Император, который держал при себе камергера, пока тот сек своих крестьян, разгневался на камергера, как только того самого высекли. Он выгнал его из службы и выслал за границу; крепостные же не подверглись никакому наказанию. С тех пор наш экс-камергер, по приказу своего господина, выставляет напоказ свою полосатую спину и плечи во всех столицах цивилизованного мира. И он записал свое имя на вершине С.-Готарда.
История покажется еще пикантнее, если добавить, что этот исполосованный, пятнистый камергер, этот жестокий и трусливыйп[2] помещик — не кто иной, как благородный внук того упряжного дворянина, того прожорливого шута, которого напустили на крепостную общину; секли же его потомки несчастных казаков, отданных в рабство и ставших добычей алчного скомороха.
Хорошо! Что же вы скажете об упряжном отце, об исполосованном сыне и об императоре Николае, который затеял sui generis15[15] пропаганду, послав камергера путешествовать по Европе.
Я заключу свое письмо еще некоторыми подробностями о русском общественном строе.
В России нет майората. Петр I пытался ввести его, но майорат слишком противоречил русским нравам, и после смерти Петра его указ был отменен. Николай разрешил эту прихоть двум-трем привилегированным фамилиям и высшей аристократии; но это было исключением — одною нелепостью больше.
По общему правилу сыновья наследуют равные доли отцовского имущества. Это ведет дворянство к быстрому разорению. Помещик, владеющий двумя тысячами крестьян, занимает
хорошее положение. Каждый из его сыновей получает лишь половину отцовского имущества; и они в свою очередь дробят эту половину между своими детьми. В то же время цены на все растут быстрее доходов от имений и числа крепостных. Цивилизация развивает у аристократов вкус к роскоши и потребности,
59
незнакомые нашим предкам; так что при доходе, уменьшившемся на три четверти, внуку приходится тратить в двенадцать раз больше, чем тратил его дед. Нельзя упускать из виду и другую важную сторону вопроса — нравы русских дворян. Нет народа в Европе более неспособного к порядку и к экономии, нежели русские и поляки. В течение двух-трех поколений состояния, и большие и малые, возникают и исчезают и переходят из рук в руки. Русские жадны, очень жадны, когда дело касается денег, но гораздо меньше своих соседей дорожат земельной собственностью. Русские любят деньги ради удовольствия ими сорить. Бережливость совершенно не свойственна нам. В России нет промежуточного слоя между скрягами и мотами.
Наследовав землю отца, сыновья обычно идут по его стопам. Если кому-либо из них понадобятся деньги, он закладывает свое имение в банке; деньги он скоро проматывает, а проценты за ссуду пожирают весь остающийся доход; имение вскоре продается с аукциона; излишек, если окажется, выплачивается бывшему владельцу, а когда он и это проест, то настает уже полное разорение.
Чтобы выйти из денежных затруднений, некоторые дворяне безудержно предаются карточной игре; другие с отчаяния пьянствуют и умирают от распутной жизни; третьи, более благоразумные, поступают на государственную службу и начинают бессовестно воровать. Эти процветают, но сыновья их будут разорены. В период между 1812 и 1840 годами некоторые помещики старались стать исключением из общего правила. Большею частью это были люди, воспитанные вне России, поклонники экономистов вроде Сэя и Мальтуса. Они стали деятельны, переняли нравы буржуазии, но их было очень мало, и мало оказалось у них последователей.
Как же относилась русская община к вечной смене помещиков, к раздроблению их имений, ко всем этим непрерывным изменениям? Тысяча крестьян, принадлежавших одному помещику, распределялась между тремя-четырьмя общинами различной величины; каждая из них обладала своими особенностями, отличалась от других хозяйственным устройством, качеством земли. Помещик являлся хозяином лишь своего
имения в целом. При разделе ему приходилось уравнивать доли путем денежного вознаграждения или других уступок. К этому прибегают, но это возможно только в известных пределах. Переходим к вопросу о разделе самой общины. Иногда два или три брата владели совместно одной деревней, более или менее значительной. Раздел однако мог быть совершен и помимо их воли. Если доля одного из братьев отбиралась за долги, то не всегда новый собственник был расположен подчиняться условиям общего владения и общего хозяйства. Чаще всего он старался выделиться как можно скорее.
Самый богатый из этих собственников всячески обирает и преследует остальных; владельцы других частей страдают от затруднений, осложнений, от неисправимого беспорядка, а крестьяне их также разоряются.
Дробление общин и увеличение числа имений с запутанным распределением земли привлекло внимание правительства и заставило его принять меры для предупреждения полного разорения крепостных. Так правительство установило минимальное число крепостных, при котором уже не разрешается дальнейший раздел имений. Остается сделать следующий шаг — установить выкуп и решить вопрос об отчуждении земли. Очевидно, дворянские права при ближайшем рассмотрении не кажутся правительству столь уж священными, — разве в противном случае право помещика могло бы терпеть ущерб в зависимости от числа его крепостных?
В 1845 году тульским дворянам разрешено было собраться председательством губернатора и предводителей дворянства. Речь шла о том, какие выработать меры для освобождения крепостных этой губернии.
Москва ждала таких же полномочий. С 1842 по 1846 год все возрастало возбуждение дворянства, а газеты настолько расхрабрились, что стали печатать статьи об освобождении крестьян. Было бы хорошо, если бы правительство оказало дворянам некоторую поддержку в осуществлении этой задачи; но ненависть ко всему, что зовется свободой или освобождением, столь глубоко укоренилась в этой семье неисправимых самодержцев, что Николай поспешил перечеркнуть все подобные проекты при первых же известиях о событиях 24-го февраля.
61
Такова последняя, современная фаза вопроса о крепостном праве в России. Крестьянин по- прежнему лишен всякой защиты, кроме защиты обычного права; он может быть оторван от своей семьи, от своей общины, хотя семья и община признаны законом; он может быть обращен в слугу. Помещик имеет право сечь его, лишь бы не до смерти; помещик имеет право посадить его в полицейскую часть за непослушание. Он имеет право сдать своего крепостного в солдаты и даже сослать его в сибирские рудники на собственный счет. Но в последних двух случаях крепостной по крайней мере становится свободным. Наконец, прочно вошла в обиход и постоянно производится продажа крепостных если не поодиночке, то во всяком случае семьями. Крестьянину предоставляется только такое количество земли, которое необходимо для жалкого прозябания. Помещик не имеет никаких обязательств по отношению к своим дворовым, кроме снабжения их пищей и одеждой в количестве, достаточном, чтобы они не умерли с голоду и холоду.
Могут ли продолжаться, — спрашиваю я, — эти чудовищные безобразия, не вызывая непрерывного, всеобщего протеста? Разумеется, хорошо и то, что время от времени раздается свободный голос, разоблачающий позорные учреждения, гнусное сообщничество правительства, которое постоянно толкует о своей силе, с дворянством, которое хвалится своей просвещенностью. Необходимо сорвать маску с этих рабовладельцев Севера, которые, зевая и картавя, шатаются по Европе, вмешиваются в чужие дела, выдавая себя за цивилизованных людей, даже за свободомыслящих, которые испытывают ужас, читая «Хижину дяди Тома», и содрогаются при чтении о продавцах черного мяса. И что же, эти блестящие салонные соглядатаи — это те самые люди, которые, вернувшись в свои имения, будут грабить, сечь, продавать белых рабов и которым прислуживает за столом их живая собственность!
20 декабря 1852.
62
1853
ВОЛЬНОЕ РУССКОЕ КНИГОПЕЧАТАНИЕ В ЛОНДОНЕ
БРАТЬЯМ НА РУСИ
Отчего мы молчим?
Или неужели мы молчим оттого, что мы не смеем говорить?
Дома нет места свободной русской речи, она может раздаваться инде, если только ее время пришло.
Я знаю, как вам тягостно молчать, чего вам стоит скрывать всякое чувство, всякую мысль, всякий порыв.
Открытая, вольная речь — великое дело; без вольной речи — нет вольного человека. Недаром за нее люди дают жизнь, оставляют отечество, бросают достояние. Скрывается только слабое, боящееся, незрелое. «Молчание — знак согласия», — оно явно выражает отречение, безнадежность, склонение головы, сознанную безвыходность.
Отрытое слово — торжественное признание, переход в действие.
Время печатать по-русски вне России, кажется нам, пришло. Ошибаемся мы или нет — это покажете вы.
Я первый снимаю с себя вериги чужого языка и снова принимаюсь за родную речь.
Охота говорить с чужими проходит. Мы им рассказали как могли о Руси и мире славянском; что можно было сделать — сделано.
Но для кого печатать по-русски за границею, как могут расходиться в России запрещенные книги?
63
Если мы все будем сидеть сложа руки и довольствоваться бесплодным ропотом и благородным негодованием, если мы будем благоразумно отступать от всякой опасности и, встретив препятствие, останавливаться, не делая опыта ни перешагнуть, ни обойти, тогда долго не придут еще для России светлые дни.
Ничего не делается само собою, без усилий и воли, без жертв и труда. Воля людская, воля одного твердого человека — страшно велика.
Спросите, как делают наши польские братья, сгнетенные больше вас. В продолжение двадцати лет разве они не рассылают по Польше все, что хотят, минуя цепи жандармов и сети доносчиков?
И теперь, верные своей великой хоругви, на которой было написано: «За нашу и вашу вольность», — они протягивают вам руку; они вам облегчают три четверти труда, остальное можете вы сделать сами.
Польское демократическое товарищество в Лондоне, в знак его братского соединения с вольными людьми русскими, предлагает вам свои средства для доставления книг в Россию и рукописей от вас сюда.
Ваше дело найти и вступить в сношение.
Присылайте что хотите, все писанное в духе свободы будет напечатано, от научных и фактических статей по части статистики и истории до романов, повестей и стихотворений.
Мы готовы даже печатать безденежно.
Если у вас нет ничего готового, своего, пришлите ходящие по рукам запрещенные стихотворения Пушкина, Рылеева, Лермонтова, Полежаева, Печорина и др.
Приглашение наше столько же относится к панславистам, как ко всем свободномыслящим русским.
