крестовый поход с ружьем в одной руке, с розгой в другой? Если есть только будущность Руси и миру славянскому — крестьяне будут свободны…
Или вовсе не будет России, и след ее, отмеченный ненужной кровью и дикими победами, исчезнет мало-помалу, как след татар, как второй неудачный слой северного населения после финнов. Государство, не умеющее отделаться от такого черного греха, так глубоко взошедшего во внутренное строение его, — не имеет права ни на образование, ни на развитие, ни на участие в деле истории.
Но ни вы не верите такой страшной будущности, ни я.
И вы и я — мы чувствуем и знаем, что освобождение крестьян необходимо, неотразимо, неминуемо.
Если вы не сумеете ничего сделать, они все-таки будут свободны — по царской милости или по милости пугачевщины.
В обоих случаях вы погибли, а с вами и то образование,
84
до которого вы доработались трудным путем, оскорбительными унижениями и большими неправдами.
Больно, если освобождение выйдет из Зимнего дворца, власть царская оправдается им перед народом и, раздавивши вас, сильнее укрепит свое самовластие, нежели когда-либо.
Страшна и пугачевщина, но, скажем откровенно, если освобождение крестьян не может быть куплено иначе, то и тогда оно не дорого куплено. Страшные преступления влекут за собой страшные последствия.
Это будет одна из тех грозных исторических бед, которые предвидеть и избегнуть заблаговременно можно, но от которых спастись в минуту разгрома трудно или совсем нельзя.
Вы читали историю пугачевского бунта, вы слыхали рассказы о старорусском восстании.
Наше сердце обливается кровью при мысли о невинных жертвах, мы вперед их оплакиваем, но, склоняя голову, скажем: пусть совершается страшная судьба, которую предупредить не умели или не хотели.
Если б мы думали, что эта чаша неотвратима, мы не обратились бы к вам, наши слова были бы тогда праздны или походили бы на неуместную и злую насмешку.
Совсем напротив, мы уверены, что нет никакой роковой необходимости, чтоб каждый шаг вперед для народа был отмечен грудами трупов. Крещение кровью — великое дело, но мы не разделяем свирепой веры, что всякое освобождение, всякий успех должен непременно пройти через него.
Неужели грозные уроки былого всегда будут немы?
И кого может лучше поучать прошедшее и настоящее, как не вас: вы зрители, вы смотрите сложа руки на грозную борьбу, совершающуюся в Европе.
Чем дошла она, за исключением Англии, до петербургского управления, до того, что образованнейшие города ее превратились в съезжие дворы, Париж — в человеческую бойню, Франция — в католическую Сибирь, Германия — в остзейские провинции? Упорным нехотением уступать тому мощному веянию, которое неотразимо двигает род людской.
Западные мещане все потеряли — честь, покой, свободу, все так трудно нажитое их собственною кровью, — и что же,
победили ли они тот натиск страстных стремлений к новому общественному чину, которого они так боятся? Нет. Правда, сломленные, оттолкнутые порывы отступили, но не исчезли, не уничтожились, они бродят и роются глубже в тайниках сердца человеческого, делают горькою мысль, острою кровь и трепетным огнем гнева пробегают суставы всего тела.
Вместо общественного пересоздания готовится общественное разрушение. Мало будет теперь тем, которым так добродушно обещали три месяца голода и дали пять лет мученичества, мало для них теперь одного водворения нового, им надобна месть. Они заслужили эту награду.
Мы еще верим в вас, вы дали залоги, наше сердце их не забыло, вот почему мы не обращаемся прямо к несчастным братьям нашим для того, чтоб сосчитать им их силы, которых они не знают, указать им средства, о которых они не догадываются, растолковать им вашу слабость, которую они не подозревают, для того, чтоб сказать им:
«Ну, братцы, к топорам теперь. Не век нам быть в крепости, не век ходить на барщину да служить во дворе; постоимте за святую волю, довольно натешились над нами господа, довольно осквернили дочерей наших, довольно обломали палок об ребра стариков… Ну-тка, детушки, соломы, соломы к господскому дому, пусть баричи погреются в последний раз!»
Вместо этой речи мы вам говорим: предупредите большие бедствия, пока это в вашей воле.
Спасите себя от крепостного права и крестьян от той крови, которую они должны будут пролить.
Пожалейте детей своих, пожалейте совесть бедного народа русского.
Но торопитесь — время страдное, ни одного часа терять нельзя.
Горячее дыхание больной, выбившейся из сил Европы веет на Русь переворотом. Царь отгородил вас забором, но и казенном заборе его есть щели и сквозной ветер сильнее вольного.
Наступающий переворот не так чужд русскому сердцу, как прежние. Слово социализм неизвестно нашему народу, но
смысл его близок душе русского человека, изживающею век свой в сельской общине и в работнической артели.
В социализме встретится Русь с революцией.
Таких океанических потоков нельзя в самом деле остановить таможенными мерами и розгами… Посторонитесь, если не хотите быть потопленными, или плывите по течению.
…Может, те из вас, которые не хотят освобождения, думают, что царь поможет им в разгроме.
Они привыкли к свирепым военным усмирениям, они привыкли к роли палача, которую правительство так охотно берет на себя по требованию помещика. Они привыкли к его преступной глухоте к крестьянским жалобам и к его позорному потворству противузаконным продажам, чрезмерным податям, насильственному употреблению крестьян вне деревни…
Быть может, в самом деле царь поможет теми средствами, которыми его благословенный предшественник помог введению военных поселений, засекая до смерти десятого, двадцатого человека… Может…
Но если вы воспользуетесь с ними вместе царской защитой, тогда смотрите, ведите себя хорошо и смирно; забудьте всякое человеческое достоинство, и речь сколько-нибудь свободную, и мечту о личной независимости, будьте тогда верноподданными и только верноподданными.
Не то, вспомните, если юродивый австрийский император, отрешенный от дел за неспособность, нашел средство унять галицких помещиков с своим сообщником Шелой — что с вами сделают Николай Павлович и его дети?
87
ПОЛЯКИ ПРОЩАЮТ НАС!
Кровь и слезы, отчаянная борьба и страшная победа соединили Польшу с Россией.
По клоку отрывала Русь живое мясо Польши, отрывала провинцию за провинцией, и, как неотразимое бедствие, как мрачная туча, подвигалась все ближе и ближе к ее сердцу. Где она не могла взять силой, она брала хитростью, деньгами, уступала своим естественным врагам и делилась с ними добычей.
Из-за Польши приняла Россия первый черный грех на душу. Раздел ее останется на ее совести. Менее преступно было бы взять сразу всю Польшу за себя, чем делиться ею с немцами.
Варшава и Царьград были две мучительные мечты, два манящие призрака, но дававшие спать Зимнему дворцу.
Александр, после 1812 года, победил всю Европу, а взял только Польшу. Его войска, вступая в Париж, завоевали, собственно, одну Варшаву.
Европа, тогда уже дряхлая и опустившаяся, бессмысленно отдала Польшу, отдала ее в Вене, спасенной поляком. Европа думала, что после взятия Парижа нечего бояться. Она была обеспечена с запада. Никому в голову не пришло, что зато дорога с востока была протоптана казаками.
Александр уверил Европу, что можно быть русским императором и вместе с тем королем польским. Он уверил, что петербургский самодержец может быть конституционным государем в Варшаве.
Это была ложь.
Лицемерную ложь заменил Николай свирепой истиной.
Чувствуя грубую руку его, Польша восстала.
После девяностых годов ничего не было ни доблестнее, ни
88
поэтичнее этого восстания. Это не трехдневный бой на улицах, это не невзначай одержанная победа над войском, взятым врасплох и не расположенным драться, — это была отчаянная война десяти месяцев. Война, которую вело целое войско против войска в три раза сильнейшего, — войско, ставшее за народ, умиравшее за народ, а не за власть, не за палачей.
Задавленные силой, преданные западными правительствами и своими изменниками, поляки, сражаясь на каждом шагу, отступали. Перейдя границу, они взяли с собой свою родину и, не склоняя головы, гордо и угрюмо пронесли ее по свету.
Европа расступилась с уважением перед торжественным шествием отважных бойцов.
Народы выходили к ним на поклон. Цари сторонились, чтоб дать им пройти.
Европа проснулась на минуту от их шагов, нашла слезы и участие, нашла деньги и силу их дать.
Благородный образ польского выходца, этого крестового рыцаря свободы, остался в памяти народной. Он искупал век малодушный и холодный, он примирял человека с людьми и оживлял надежды, давно заснувшие.
Двадцать лет на чужбине, в нужде и лишениях, в поте лица заработывая скудный кусок хлеба, часто притесненные и гонимые из страны в страну, польские выходцы неусыпно трудились с одной заветной мыслию возрождения свободной Польши. И вера их не побледнела от грозных событий, и любовь их не простыла от всевозможных оскорблений, и деятельность их не притупилась, и мышцы не ослабли от устали и безуспешности. Совсем напротив, на всякой роковой перекличке, в грозные дни борьбы и опасности, они первые отвечали: «Здесь!», как сказал один из их вожатаев. И действительно, белокурый сын Польши являлся в первых рядах всех народных восстаний, принимая всякий бой за вольность — боем за Польшу.
Но не все их отечество было на чужбине.
В то время как одна Польша шла на запад, спасая удалением родину, другая Польша в цепях шла в Сибирь, спасая ее мученичеством. Все живое, все неумолкнувшее, все надеявшееся, юное и старое, женщины, монахи и дети — все шло в снежные степи.
Двадцать лет с тою же упорностью, с тою же настойчивостью
89
свирепствовал в Польше царь, попирая ногами все польское, все человеческое.
Прибив к земле последние ростки, он снял границу между Польшей и Россией…
— Неужели во всем этом только и смысла, что кровавая борьба, изгнание, ссылка, позорная победа, неправое стяжание?
Нет. Сквозь мрачный ряд событий, сквозь дымящуюся кровь, через виселицы, через головы царя и палачей просвечивает иной день. Из-за насильственного единства виднеется единство свободное, из-за единства, поглощающего Польшу Россией, единство основанное на признании равенства и самобытности обоих, из-за царского соединения — соединение народное. Скованные поневоле колодники, всматриваясь более и более, узнали друг в друге братьев; та же кровь сказалась, и семейная вражда иссякает.
Вражда! Откуда она?.. Откуда взялось это непреодолимое чувство неприязни, которое влекло сначала Польшу в Русь, потом Русь в Польшу.
Нам всегда была подозрительна эта ненависть, нам не верилось этой вражде. Не крылось ли под ними желание пополнить себя, не было ли в соседской зависти неясного чувства обоюдной неполноты и односторонности?
Им недоставало друг друга, а они терзали, уничтожали одна другую.
Русь, сильная единоплеменностью, народным чувством своей целости, своего братства, срослась в огромное государство. Но в этом печальном государстве явным образом чего-то недоставало. Жизнь его скрылась по деревням или стремилась к закраинам, выступая беспрерывно за свои пределы, как будто томимая тоской, она искала убежища от внутренней тесноты, от царского гнета, и не находила, потому что всюду несла с собою его мертвящую власть.
Русь сохранила общину, развила государство, образовала войско, но не развила
