вольного человека.
Против нее, равной перед своим гнетом, стояла Польша, неравная в своей свободе.
Личность, признанная Польшей за вольную, была облегчена во все самодержавие человеческого достоинства, она была венцом славы и победным венцом польского развития. Царственное
90
«не позволяю», принадлежавшее всякому свободному человеку, непонятное верноподданным арифметического большинства голосов, выражает чистейшим образом славянское начало единодушия и беспредельной воли лица.
Но другие личности в Польше не были свободны, и с этим противуречием она сладить не могла.
Славяне не умеют долго и умеренно жить в двойстве народной неволи и аристократической свободы. Тот или другой элемент непременно выступит из всех границ. Свободный делается тираном; исключенный из прав — рабом.
Может, все славяне — рабы оттого, что они не могут быть все свободны.
Польша утратила на время нераздельную целость, государственное значение — в искупление своего отчуждения, своего западного аристократизма, своей преданности папежу.
Ей надобно было, волей или неволей, снова сблизиться с славянским миром, вспомнить свое славянское начало. Польша — не Венгрия, не безродная, не одна на свете, — с правой и с левой стороны, на юг и на север она окружена славянами.
Свою односторонность Польша много искупила отвагой в бою, непреклонностью в изгнании, мучениками, беспрерывно падающими под царским гонением, под вражьими пулями, под топором палачей.
Недоставало еще одной жертвы. Она приносится теперь.
Поляки более и более сближаются с русскими.
Мы говорим о Польше демократической, народной, современной.
Для нее та Польша, которая ненавидела Россию, о которой мечтали ее олигархи и ее полководцы, становится так же чужда, как петербургская Русь. С той разницей, что одна имеет за себя силу, а другая против себя свое бессилие.
Мы всегда искали этой близости, — с нашей стороны тут нет и достоинства, мы виноваты, мы оскорбители, нас угрызала совесть, нас мучил стыд. Их Варшава пала под нашими ядрами, и мы ничем не умели показать ей наше сочувствие, кроме скрытых слез, осторожного шепота и робкого молчания.
Муравьев, Пестель и их друзья первые протянули руку полякам. Народ польский, в то время как сейм произносил
91
низвержение дома Романовых, служил в Варшаве торжественную панихиду Муравьеву, Пестелю и их друзьям.
Но между тем временем и нашим прошел черный 1831 год. Россия вполне заслужила новую ненависть Польши.
…После долгих годов озлобления раздался наконец голос Мицкевича, говоривший о том великом славянском единстве, которое должно покрыть частную вражду Польши и России.
В 1845 году польские демократы в Лондоне обратились с теплой речью к русским и спрашивали себя и их: «Откуда эта ненависть, слишком ожесточенная, чтоб быть
продолжительной, слишком долгая, чтоб быть естественной? Думал ли кто-нибудь из вас об ней, отдали ли мы себе в ней отчет?»
И они звали на примирение и на общую борьбу.
Голос их не дошел до нас; но тогда уже молодежь всех русских университетов тесно соединялась с польскими юношами, присылаемыми к нам правительством.
Накануне Февральской революции наш Бакунин явился перед собранием поляков, праздновавших годовщину варшавского восстания. Он просил забвения прошедшему и предлагал во имя юной России союз и братство.
Его речь была принята кликами сочувствия. Но несмотря на все на это, скажем откровенно, истинного мира и соглашения не было.
Трудно было полякам переломить вековой предрассудок и забыть свежее оскорбление. Палачей своих никто не любит, как бы казни ни были чужды их сердцу. Надобен был длинный труд мысли, ряд испытаний для того, чтоб подвигнуть поляков не только на забвение былого, но на соединение с нами.
Вот та новая жертва, которая требовалась от их безграничной преданности.
Они ее приносят. После стольких потерь, стольких жертв, они жертвуют самой ненавистью.
Пока мир тщетно ждет царской амнистии полякам, Польша дает амнистию народу русскому.
Еще более. Она в лице своих демократических вожатаев протягивает вам свою руку.
И это более, нежели соединение двух неприятелей против одного общего врага.
92
Великий поляк Конарский, принесший свою грудь палачам из-за границы для того, чтоб проповедовать свободу в польско-русских губерниях, и неизвестный русский офицер Караваев, погибнувший, желая спасти Конарского, осужденного насмерть, — вот первообраз того соединения, о котором идет речь.
Торопитесь взять протянутую вам руку, она вас будит, она вам напоминает, что ваш час приближается, что пора, наконец, вам завоевать человеческое достоинство или потерять на него права ваши.
Рука эта в то же время рука Муравьева и Пестеля.
Вы полны прекрасных стремлений, но вы неопытны, как дети, вы гибнете понапрасну или сидите сложа руки; увлекаетесь невозможными надеждами или отдаетесь неоправданному отчаянию. Все, что вы делаете, не имеет ни единства, ни определенной цели. Оттого все ваши стремления, усилия выдыхаются бесплодно. Ваша мысль объемиста и глубока, ваше сердце свеже, вы знаете народ, вы не свихнули свой ум, не испортили своего инстинкта, не истощили своих сил середь ложных страстей, середь бессильной болтовни, завистливых притязаний и застарелого растления.
Но при всем этом вы праздны.
Внутренний труд, созерцание, изучение дали вам много, но они не дадут вам теперь ничего больше. Мысль и так опередила события. Мысль без дел мертва, как вера. Чем более она расходится с жизнию, тем она становится суше, холоднее, бесстрастнее, ненужнее. Германия служит вам примером и угрозой.
Одно теоретическое развитие, отвлеченное и не переводимое в жизнь, противно славянскому характеру. Для вас это слишком мало и слишком легко.
Бесплодное негодование, ученые споры, благородные стремления, тоска по свободе и весь этот революционный эпикуреизм и лиризм не идет нам более, мы выросли из него; он слишком сбивается на смиренные упования христиан, которых невозможность им самим очевидна, но которые они поддерживают для нервного раздражения.
«Наше время, — говорят, — не настало». Оно никогда не настанет, если мы не будем работать. История делается волей человеческой, а не сама собою. Оттого она нам так дорога.
93
Грядущие события теперь покрыты громовой тучей. Откуда ударит гром, кого поразит стрела, где разразится гроза, никто не знает. Но если вы не будете изготовляться, и эта гроза пройдет мимо наших голов.
Мы писали вам, объявляя об учреждении вольного русского книгопечатания в Лондоне, что «дверь вам открыта — ваше дело ею воспользоваться».
«Три четверти труда сделаны нашими польскими братьями, остальное вы можете сделать сами».
Ваше дело — найти вам протянутую руку; ваше дело — вступить в сношение с нами и с нашими друзьями.
— Где? Как? — Оглянитесь… Возле вас, за вашими плечами…
Но сношения с нами опасны.
— Без всякого сомнения.
Бегущему опасности тут нет места.
До сих пор нас никто не обвинял в трусости, мне кажется, что доля опасения происходит не от трусости, а оттого, что революционная деятельность вам необыкновенна и дика.
Половина нашей молодежи обыкновенно вступает в военную службу. Я не слыхал, чтоб военные шли в отставку при начале кампании, — а ведь на войне еще опаснее. Отчего же одни и те же люди отважно подставляют грудь шашке чеченца, пуле лезгина, идут на стены Измаила, падают от чумы и неприятеля за Балканами — и боится в тиши и тайне начать союз и общий труд с великой и святой целью освобождения?
Со стороны Польши забыта обида, прощено насилье, пожертвована ненависть. Она, правая, многострадальная, — протягивает руку. Стыд нам, если мы не сумеем ее взять.
Я чувствую, что это невозможно, я чувствую, что мы достойны союза с нею. Вам следует это доказать.
Соединитесь с поляками в общую борьбу ««за нашу и их вольность», и грех России искупится, и не напрасно пропадет наше 14 декабря, и мы с гордостью и умилением скажем когда-нибудь миру:
Полыиа не сгинула бы и без нас — но и мы облегчили тяжкую борьбу!
КРЕЩЕНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ
ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ
Три года тому назад, делая первые опыты русских изданий в Лондоне, я напечатал небольшой отрывок о крепостном состоянии под заглавием «Крещеная собственность». Я не придаю никакой важности этой брошюре, напротив, нахожу ее весьма недостаточной, но издание разошлось. Г-н С. Тхоржевский изъявил мне свое желание сделать новое — и я не счел нужным не предоставить ему этого права.
Много событий совершилось в России в эти три года, на крепостное состояние осталось как было — язвой, пятном, тем безобразием русского быта, которое смиряет нас и заставляет, краснея и с поникнувшей головой, признаться, что мы ниже всех народов в Европе.
С каким теплым упованием, с каким сердечным трепетом ждали мы после смерти Николая тех возможных, общечеловеческих перемен, которые можно было совершить без потрясающих переворотов, одним уразумением своего смысла и своего призвания со стороны правительства. Из дали нашего изгнания мы смотрели с надеждой и без малейшей желчи. Сначала мешала война… Прошла война — ничего! Все отложено до коронации… Прошла и коронация — все ничего! И новое царствование вступило в свой ежедневный обиход. Все реформы до сих пор ограничиваются фразами и далее риторики не идут.
А ведь как было легко сделать чудеса — вот что непростительно, вот чего мы не можем вынести. У нас сердце обливается кровью и досада кипит в груди, когда мы думаем — чем могла бы быть Россия при выходе из мрачного царствования Николая,
95
разбуженная войной, признанная к сознанию, без ошейника рабства на шее; как быстро, как самобытно и мощно могла она двинуться вперед.
Нет даже начала освобождения крестьян — этой первой азбуки гражданского развития. Зачем подымались ополченцы, зачем мужик нес свой труд, свою копейку, свою кровь в защиту бездушному престолу, который с лепетом о своей благодарности возвратил его розгам господина и каторжной работе на барщине.
Говорят, что теперешний царь — добр. Может быть, того свирепого гонения, которое составляет характер прошлого царствования, нет, и мы первые душевно рады повторять это.
Но ведь этого мало, ведь это еще отрицательное достоинство. Недостаточно еще не делать зла, имея такие средства делать добро, которых уже нет ни у одной монархической власти в Европе. Да он не знает, как приняться, что делать.
А сказать некому. Вот оно — результат насильственного молчания, вот что значит вырвать язык у народа и повесить замок на его губы. Зимний дворец окружен царством немоты, а в нем говорят одни николаевские генерал-адъютанты. Конечно, не они расскажут о веянии современного духа, и не через них услышит Александр II стон русского народа.
Чтобы слышать его, чтобы знать зло и средства его искоренить, теперь не нужно ходить, как Гарун аль Рашид, под окнами своих подданных. Для этого стоит снять позорную цепь ценсуры, пятнающую слово прежде, нежели оно сказано. И тот же Смирдин или Глазунов, который доставляет прочим смертным книги, доведет до царя голос его народа.
Но этого-то и не хотят закоренелые и рабстве слуги Николая.
Они погубят Александра — и как жаль его! Жаль за его доброе сердце, за веру, которую мы в него имели, за слезы, которые он несколько раз проливал…
Люди эти
