глубоко выстраданное. Если оно неудачно, преждевременно, целые племена, государства гибнут, глохнут. Германия потеряла всякий политический смысл и превратилась в школу, усмирив крестьян.

Но возвратимся к народу русскому. Он уступил не без боя. Вспомните, что было после Бориса, во время самозванцев и междуцарствия; казалось, все государство было понято огнем и распадалось, все бродило в болезненном волнении, бралось за оружие; откуда эта возбужденность, эта готовность к бою, откуда эти полчища Тушинского вора и других кондотьеров? Едва Романовы уселись, северо-восток Руси покрылся разбойниками, с ними воюют как с неприятелями, против них посылают войска и пушки, их вешают сотнями при царе Алексее Михайловиче. У Стеньки Разина было целое войско. Столетье спустя целое войско собралось вокруг Пугачева.

108

Именем Петра III, которого народ не знал, мудрено было бы поднять целые губернии. Имя его придавало призрачную законность и фирму восстанию. В сущности, народ бунтовал против крепостного состояния и ненационального правительства. Перечень казней в приложениях к пушкинской «Истории пугачевского бунта» ясно показывает, против кого и чего дрался народ.

С тех пор ни мужики, ни дворовые не восстают массами. Сила сломила их, средства усмирения удесятерились, трон Екатерины, качавшийся сначала, врос в землю в конце ее царствования. Когда крестьянам становится невтерпеж, они бегут, делают поджоги или режут господ. Редко сговариваются они с другими деревнями, хотя и были примеры лет десять тому назад в Тамбове и в Симбирске, что несколько деревень действовали заодно. Бунты их делаются из мести и с отчаяния, без всякой надежды поправить свое положение.

Народу, рассеянному по необозримым долинам и живущему в деревнях, открытых со всех сторон, ничем не защищенных, кроме лесов, трудно делать восстания.

Сверх того, вопрос об уничтожении крепостного состояния не был до нашего времени понимаем одинаким образом крестьянами и нашими «аболиционистами». С точки зрения либерализма и религии собственности вопрос разрешался прямо против народного смысла.

После наполеоновской войны Александр освободил эстов, принадлежавших остзейскому дворянству, он им дал личную свободу без земли. Весьма вероятно, если б русские крестьяне, так мужественно дравшиеся против неприятеля, с некоторой настойчивостью потребовали освобождения, император при тогдашнем его настроении уступил бы им. Часть дворян лучше не просит, как освободить мужиков, оставя за собой землю. Что же было бы из такого освобождения?

Представьте себе европейское сельское устройство с петербургским самовластием, с нашими чиновниками, с нашей земской полицией. Представьте себе двадцать миллионов пролетариев, ищущих работы на господских землях, в стране, где нет никакой законности, где все управление подкупное и дворянское, где личность ничего, а влияние все.

Помещики заключили бы между собой оборонительный союз, установили бы свои цены против крестьян, так, как это было в остзейских провинциях. Полиция была бы с их стороны. Общинное начало было бы поражено насмерть у вновь освобожденных, деревня потеряла бы свое коммунистическое единство, и в полстолетия мы перегнали бы Ирландию.

Есть люди, до сих пор поддерживающие пользу освобождения без земли, освобождения в голод и бесприютность, воображая, что в этом новом пролетариате непременно разовьется революционное начало.

Быть голодным и пролетарием вовсе не достаточно для того, чтоб сделаться революционером. Взвода полисменов достаточно, чтоб держать ирландцев в повиновении.

Вообще пролетарий полей очень мирен, круг его понятий тесен, он слишком подавлен и сгнетен к земле, чтоб быть более нежели недовольным. Его не надобно смешивать с работником больших торговых и политических центров. В этих колоссальных ульях, где миллионы людей трутся ежедневно друг о друга, где на всяком шагу попадаются макабрские встречи пляшущих с умирающими, пересыщенных с голодными, Ротшильда с ирландцем, откупщика с поденщиком, — там, разумеется, в душе работника бродят мысли о ниспровержении этого мира монополи, цеха, капитала, дохода, но в маленьких городах и еще более в полях пролетарий не таков. Он принимает свое положение за судьбу, он страдает, не знает выхода, покоряется.

Русские, говорящие так легко о разрушении сельской общины, никогда не думали, что же останется, что будет, когда и этот последний узел народной жизни, насильственно развязанный, — распустится.

Народ русский все вынес, но удержал общину, община спасет народ русский; уничтожая ее, вы отдаете его, связанного по рукам и ногам, помещику и полиции. И коснуться до нее, в то время когда Европа оплакивает свое раздробление полей и всеми силами стремится к какому- нибудь общинному устройству!

Говорят, что община поглощает личность и что она несовместна с ее развитием. В этом мнении есть доля правды. Всякий неразвитой коммунизм подавляет отдельное лицо. Но не

110

надобно забывать, что русская жизнь находила в себе средства отчасти восполнять этот недостаток. Сельская жизнь образовала рядом с неподвижной, мирной, хлебопашенной деревней подвижную общину работников — артель и военную общину казаков.

Артель — лучшее доказательство того естественного, безотчетного сочувствия славян с социализмом, о котором мы столько раз говорили. Артель вовсе не похожа на германский цех, она не ищет ни монополи, ни исключительных прав, она не для того собирается, чтоб мешать другим, она устроена для себя, а не против кого-либо. Артель — соединение вольных людей одного мастерства на общий прибыток общими силами.

Казачество была отворенная дверь людям, не любящим покоя, ищущим движения, опасности, независимости. Оно соответствовало тому буйному началу молодечества и удали, которое рядом с мирным и добродушным нравом славян составляет их характеристику.

Общинный дружинник, казак, становился бессменной стражей на крайних пределах отечества и берег его; он не хотел знать никакого правительства, кроме своего выборного; лучше становился разбойником, нежели подданным, но родине служил верой и правдой и, не жалея, лил за нее свою кровь. Запорожцы были славянские витязи, витязи-мужики, странствующие рыцари черного народа.

Привычные к войне и дороге, казаки имели те неопределенные влечения, то политическое чутье, те пророческие догадки. которыми отличались норманны. Горсть казаков завоевала Сибирь. Ермак не остановился на Тобольске, он добрался до Иркутска и там сложил свою буйную голову. Другой казак после него с своей небольшой дружиной пробился сквозь льды и степи до морского берега, как будто что-то непреодолимое тянуло их к Тихому океану, к этому Средиземному морю будущего; как будто они провидели всю важность поставить Русь, лицом к лицу с Северо-Американскими Штатами.

Надобно было иметь все жалкое непонимание немецкого правительства, чтоб не оценить такого учреждения, как казачество. Недаром казаки возражали Богдану Хмельницкому, что вольным людям нельзя вступать в подданство Москве.

111

Петр I обрадовался измене Мазепы и принялся притеснять Малороссию вопреки всех договоров. Елизавета сделала своего любовника гетманом. У Екатерины II их было слишком много; чтоб никого не обидеть, она разделила между ними Малороссию и отдала им в крепость вечно свободных людей. Она казаками платила за свои египетские ночи.

Несмотря на то, казаки явились в 1812 году тем же отважным, лихим войском, каким были прежде. Они вносили в регулярную армию поэтический и народный элемент. Без строя и выправки, с пикой и бородой, на маленьких лошадках с длинной гривой, они рассыпались, исчезали, нападали с страшной дерзостью и ускользали с восточной уклончивостью. Они всего больше остались в памяти неприятеля.

Николай, верный своей мертвящей мысли однообразия, безличия, сближает их более с военными поселениями. Он разрушил их демократическое устройство, «облагороживая» их есаулов, прежде возвращавшихся снова в ряды простых казаков. Он даже отнял у них их песни, подвергнув их какой-то цензуре.

Само собою разумеется, что ни в коммунизме деревень, ни в казацких республиках мы не могли бы найти удовлетворения нашим стремлениям. Все это было слишком дико, молодо, неразвито, но из этого не следует, что нам должно ломать эти незрелые начинания, — напротив, их надобно продолжать, развивать, образовывать. Тут нет большого достоинства, что мы неподвижно сохранили нашу общину, в то время как германские народы ее утратили, но это большое счастие, и его не надобно выпускать из рук. Мы долго ждали, долго временили, воспользуемся опытностью наших соседей, она им страшно дорого стоит.

Мир западный утратил свое общинное устройство; хлебопашцы и несобственники были принесены на жертву развитию меньшинства; зато развитие дворянства и горожан было велико и богато. Оно имели рыцарство с его высоким понятием независимой личности и среднее состояние с его непреклонной идеей права, оно имело искусство и литературу, науку и промышленность, наконец, реформацию и революцию, которые грозно и торжественно низвергнули половину церкви и половину трона.

112

Одна Россия, эта падчерица, эта Сандрильона между народами европейскими, не имела никакой доли в приобретениях и победах своих соседей. Народ русский так же мало был способен к торжественному западному развитию трех последних веков, как к крестовым походам, как к схоластике и теологическим спорам, как к римскому праву и германскому феодализму. Народ русский ничего не приобрел со времен Владимира и Киевского периода; под монгольским гнетом ханов, под византийским царей, под немецким императоров, под суринамским помещиков он сохранил только свою незаметную, скромную общину, т. е. владение сообща землею, равенство всех без исключения членов общины, братский раздел полей по числу работников и собственное мирское управление своими делами. Вот и все приданое Сандрильоны, зачем же отнимать последнее?.. «Затем, что при всем этом на Руси жить тяжко, ни уму, ни сердцу нет простора». Тяжко, дурно жить в России — это правда, и тем тяжеле было для нас, что мы думали, что в других странах легко и хорошо жить.

Теперь мы знаем, что и там тяжело. Оттого что и там не разрешен вопрос, около которого сосредоточилась теперь вся человеческая деятельность, вопрос об отношении лица к обществу и общества к лицу. Крайние, односторонние развития привели к двум нелепостям — к гордому своими правами, независимому англичанину, которого свобода основана на вежливой антропофагии, и к бедному русскому мужику, безлично потерянному в общине, бесправно отданному в крепость и в силу того служащему съестным припасом барину.

Где их примирение, как снять их противуречие, как сохранить независимость британца без людоедства, как развить личность крестьянина без утраты общинного начала? В этом-то вся мучительная задача нашего века, в этом-то и состоит весь социализм.

Безумно было бы начать переворот с уничтожения свободных учреждений потому, что они на деле доступны только меньшинству; еще безумнее уничтожить общинное начало, к которому стремится современный человек, за то, что оно не развило еще свободной личности в России.

Наша деревня довольно наказана рабством за ее односторонность,

за ее слишком патриархальные нравы; неужели и самое освобождение должно ей служить наказанием?

Помещичья власть, как нечто совершенно внешнее, поддерживаемое одним насилием, легко снимется с сельской жизни.

Гакстгаузен старается доказать в своей книге, чти помещики представляют патриархальную главу общины, нечто вроде старинных шотландских кланов или аравийских эмиров. Мнение это, некогда поддерживаемое плантаторами из московских панславистов, совершенно ложно.

Патриархальный глава общины — староста, выбранный миром,