взятый из самой общины, равный всем. Он заменяет отца и есть действительный опекун, ходатай, представитель деревни. Где же начинается необходимость другой главы, вотчима, постороннего, опирающегося на внешнюю власть, не принимающего никакого участия в делах общины, не несущего ее тяги и обкладывающего ее оброком и барщиной?
Если б помещик был только собственник земли, его права ограничивались бы кортомными деньгами за нее, соответственной работой или половничеством. Но оно вовсе не так. Он владеет гораздо больше человеком, нежели землею, он берет окуп не с десятины, а с мышц, с дыхания, он заставляет платить за право работы, движения, существования. Оброк дворовых, ходящих по паспорту, основан, по превосходному выражению, невзначай сорвавшемуся у Гакстгаузена, на обратном сенсимонизме: чем больше способности, тем больше требует барин. Очевидная нелепость.
За общиной логически ничего нет другого, как соединение общин в большие группы и соединение групп в общем, народном, земском деле (res publica). Казенные деревни действительно соединяются в волости, они избирают, сверх старост, тысяцких, сотских, десятских, голову, и при нем двух стариков в судьи. Все это совершенно последовательно идет из народного понятия о праве, неписанного, но живого во всякой славянской груди. Но тут разом обрывается всякий смысл, мы встречаемся с становым приставом, с канцелярским правительством и с помещичьей властию.
Прорыв всякой связи между народом и дворянством, между народом и чиновничеством очевиден, и никогда не был он резче
114
обозначен, как теперь. Лет сто тому назад богатые помещики из аристократизма щадили своих крестьян; бедные жили между ними и мало отличались от них нравами и образованием. Все это изменилось. Образование разъединило совершенно помещиков с крестьянами, и они не могли более ни брать участия, ни любить крестьян, ни жалеть их, все чуждое для нас безразлично; но они могли и хотели пользоваться ими и пользовались. Крестьянин перешел в разработываемую собственность. Развитие промышленности фабрик и самое распространение
политической экономии, переложенной на российские нравы, дали тысячу новых средств употреблять крестьян на пользу. Помещик, «патриархальная глава общины», сделался мало- помалу из вельможи фабрикантом, плантатором, торговцем белых негров.
Этого разрыва, бросающегося в глаза, не хочет видеть Гакстгаузен, увлеченный своей монархической демагогией, своей страстной любовью рабства. Приняв власть помещика за патриархальную, он естественно принимает за такую же народную отеческую власть — петербургское императорство. Оно в его глазах продолжение киевского великокняжества; император Николай — тот же равноапостольный Владимир, которого народ назвал своим красным солнцем. Там, где он не находит другой возможности объяснить дикий русский деспотизм, там он благоговеет перед «высотою повиновения» народа русского; эту беспредельную покорность королевски-прусский якобинец абсолютизма называет нашей высокой добродетелью.
Здесь не место вступать в разбор исторического значения петровского переворота, петровской Руси; мы считаем переворот этот необходимым, он разбудил Россию, он ее повел вперед, когда она сама еще не могла идти, он был полон верою в ее великие судьбы, и ее великие силы, но он был свиреп и жесток, как большая часть революций, как царство ужаса в 93 году, и именно потому разорвал единство жизни русской.
Две России с начала XVIII столетия стали враждебно друг против друга. С одной стороны была Россия правительственная, императорская, дворянская, богатая деньгами, вооруженная не только штыками, но всеми приказными и полицейскими уловками, взятыми из Германии.
115
С другой — Русь черного народа, бедная, хлебопашенная, общинная, демократическая, безоружная, взятая врасплох, побежденная, собственно, без боя. Что же тут удивительного, что императоры отдали на раздробление своей России, придворной, военной, одетой по-немецки, образованной снаружи, — Русь мужицкую, бородатую, не способную оценить привозное образование и заморские нравы, к которым она питала глубокое отвращение.
— Что ты ходишь, понеся нос? — спросил однажды граф Завадовский или Зорич, словом, один из наложников императрицы Екатерины II, почтенного дворянина, состоявшего при нем в качестве шута.
Собеседник, к которому относился вопрос, был человек необыкновенно толстый и прожорливый, всегда обедавший у графа. Когда граф бывал особенно весел, он давал знак рукою, лакей надевал на голодного шута хомут и, затянув шею, пускал его на еду.
Дворянин бился в хомуте, как зверь, бросался нарочно на блюды, давился, был очень гадок, словом, усердно тешил своего покровителя, хохотавшего до слез.
— Поневоле повесишь нос, — отвечал упряжной дворянин, — ваше сиятельство изволите всех щедротами своими награждать, один я, несчастный, забыт вами.
— Как так? — спросил граф.
— Ваше сиятельство всем пожаловали отчины в Малороссии, а мне хоть бы какую-нибудь сотню дрянных казаков.
— Каков малый, — отвечал сквозь хохот граф, — губа-то не дура. Так и тебе казаков захотелось? Ха, ха, ха! Чем же ты заслужил казаков?
— Да помилуйте, ваше сиятельство, — отвечал шут, ведь я и не бог знает чего прошу; чего вам, граф, стоят казаки? А мне милость была бы дорога, и я до гроба молился бы об вашем здравии.
— Еще лучше, — заметил веселый граф, — да он совсем не так глуп, как кажется; в самом деле, чего жалеть казаков. Ну, так и быть, дам тебе казаков.
116
— Ваше сиятельство, ваше сиятельство! — говорил тронутый шут и полз на коленях приложиться к графской ручке, — неужели и вправду?
— Ну, полно, полно, — отвечал граф, милостиво протягивая руку, — говорю тебе, будут у тебя казаки.
Это было в то самое время, когда Екатерина II вводила крепостное состояние в Малороссию. Одержимая ненасытимой нимфоманией, запятнанная всеми преступлениями, эта «мать отечества» дала одним своим любовникам более трехсот тысяч душ мужеского пола20[20].
Граф сдержал слово, и отложенный шут поехал управлять своими казаками.
В прошедшем году переезжая С.-Готард, я взял в одной гостинице трактирную книгу, в ней большими буквами стояла русская фамилия. Под нею другой путешественник написал мелким шрифтом по-французски: «Тот самый, которого дворовые люди высекли».
Эта неприятность случилась с одним камергером, известным богачом и негодяем. В 1850 году он жил в своем малороссийском именье. Крестьяне и дворовые, выведенные из терпенья, решились проучить его. Они его высекли и взяли письменную расписку, что он будет молчать. Прошло несколько времени, испуганный камергер, казалось, присмирел, но вдруг поставил в рекруты молодого малого, оказавшегося особенно усердным во время наказания. Когда рекруту забрили лоб, он сказал председателю, что барин отдал его в солдаты за то, что он его больно сек. В удостоверение чего рекрут вытащил из-за пазухи камергерскую расписку.
Документ этот до того поразил присутствующих, что они не догадались ни уничтожить его, ни уничтожить рекрута, ни даже продать расписку камергеру. Они сгоряча представили «казус сей» на усмотрение министру внутренних дел. Но и тот призадумался, случай о сеченных камергерах решительно не был предвидим сводом законов. Министр доложил государю. Государь, терпевший камергера, пока он сек, выгнал его из службы за то, что его секли Москвичи, ездившие к нему на
117
балы, зная его гнусное поведение, оставили его, узнав об исправительной мере, употребленной дворовыми. Камергер обиделся, стал жаловаться, чуть не сделался недовольным. Государь велел ему ехать за границу и не возвращаться без особого приказа.
Несчастно гонимый и интересный камергер этот не кто иной, как благополучный наследник упряжного шута, а люди, его наказывавшие, дети казаков, пожалованных Екатериной.
Это резко характеризует грязное начало и бессмысленные последствия русского помещичьего права.
Что тут прибавлять к графу-фавориту, согласному, что казаков жалеть нечего, к шуту в хомуте, который вдруг из грязных нахлебников делается законным господином свободных казаков, к камергеру, благоразумно предпочитающему розги смерти, к премудрому царю, который туда же делает пропаганду, посылая избитого камергера с своей зебровой спиной таскаться по всем столицам Европы, по морям, сушам и альпийским вершинам…
118
THE RUSSIAN AGENT BAKUNIN
TO THE EDITOR OF «THE MORNING ADVERTISER»
Sir, — He must have an extremely debased mind who would insult, as «F. M.» does, a Russian martyr — Bakunin; and he must be but scantily read in modern history who does not know that Bakunin was condemned to death in Saxony and in Austria for the revolution of Dresden and for his participation in the affairs of Prague. If he were serving to-day as a soldier in the Caucasus, that condition would be the continuation of his sufferings; but we consider ourselves better informed than «F. M.», in representing that he languishes in the dungeons of St.-Petersburg.
In 1847, Mr. Bakunin was expelled from France by M. Guizot for having, on the anniversary of the Polish revolution, called Nicholas «the assassin and the executioner of Poland». «F. M.» ought to know that Russian agents are not authorised to employ such expressions, and he had only to refer to the reports of the sittings of the French Chamber of Deputies to bend himself before Bakunin, if political courage can inspire him with respect.
The calumny which «F. M.» has raised is by no means new. Ever since there have been revolutionary Russians, there have been people calling them Russian agents, with a view to ruin them in public opinion. This calumny has already made its appearance in a German gazette, which did not hesitate to call Madame George Sand to attest it. Well! Madame George Sand in a letter which has been made public, has given a formal contradiction to this matter, saying that she had proofs to the contrary.
119
On this subject «F. M.» has only to consult the «Reforme» of 1848.
What is «F. M.»?
In the meanwhile, sir, and awaiting the solution of this question, we beg you to insert this declaration.
Ivan Golovin, Naturalised Russian refugee.
A. Herzen, Russian refugee.
In the name of the Central Polish Democratic Committee, adhering completely to all the expressions contained in this declaration I subscribe myself.
Stanislas Worcell, Member of The Central Polish Democratic Committee, and of the Central European Democratic Committee.
120
ИЗДАТЕЛЮ «THE MORNING ADVERTISER»
Милостивый государь, нужно быть человеком крайне низкой души, чтобы, как «Ф. М.», оскорблять русского мученика Бакунина, и нужно быть плохо осведомленным в современной истории, чтобы не знать, что Бакунин был осужден на смерть в Саксонии и в Австрии за дрезденскую революцию и за участие в пражских делах. Если бы он служил теперь солдатом на Кавказе, это было бы продолжением его страданий; но мы считаем себя более осведомленными, чем «Ф. М.», и заявляем, что он томится в темницах Петербурга.
поклониться Бакунину, если только политическое мужество
В 1847 г. Бакунин был изгнан из Франции г. Гизо за то, что в день годовщины польской революции назвал Николая «убийцей и палачом Польши». «Ф. М.» должен был бы знать, что русские
