tous les officiers et d’installer un certain gouvernement composé des scribes des régiments…
Depuis, les idées ont marché. Le soldat russe n’est pas habitué à assommer des Russes. Un jour, dans une émeute des paysans, lors de l’installation du nouveau ministère des domaines, on envoya un régiment pour dissiper le peuple. Le peuple ne s’en alla pas, il cria, il demanda je ne sais quoi. Le général, après avoir sommé la foule, ordonna de charger les fusils et d’ajuster… la foule ne bougea pas; alors le général fit signe de faire feu… Le colonel commanda: Feu!.. pas un coup ne partit. Le général étonné, stupéfait, répéta d’un air terrible: Feu! Les soldats abaissèrent les fusils et restèrent immobiles. Le général, pâle comme la mort, pria le colonel et les officiers… de garder le secret. — Cela peut se reproduire… L’air devient si vif, si électrique, lorsqu’il y a révolution en Europe… En un mot, l’impérialisme russe ne peut être que très triste et très précaire, à côté de l’Europe révolutionnaire et libre. Il ne peut être colossal et victorieux que près de l’Europe réactionnaire.
L’Europe monarchique, mais peu martiale, ne veut pas et ne peut pas faire de guerre sérieuse au tzar. Le tzar, de son côté, ne peut pas s’abstenir de faire la guerre à l’Europe, à moins qu’elle ne lui fasse cadeau do Constantinople.
Constantinople? — Oui, Constantinople. Il la lui faut pour que le peuple russe ait les yeux tournés vers l’Orient; il la lui faut pour être soutenu à outrance par l’église orthodoxe; enfin, il la lui faut instinctivement, car, au fond, lui aussi est le porteur d’une Destinée: il continue, sans le comprendre, l’accomplissement des vues internes de l’histoire; il travaille pour rendre plus rapide la pente qui doit l’engloutir, lui ou ses successeurs.
Le temps du monde slave est arrivé. Le laborite, l’homme de la commune se sent agité… Est-ce le socialisme qui le réveille?.. Où plantera-t-il son drapeau? Autour de quel centre se ralliera-t-il?
Ce n’est pas Vienne, ville rococo-allemande; ce n’est pas Pétersbourg, ville allemande-moderne; ce n’est pas Varsovie, ville catholique, ni Moscou, ville exclusivement russe, qui peuvent prétendre au rôle de la capitale des Slaves-Unis. — C’est Constantinople, — Rome de l’église orientale, centre de gravitation pour tous les Slaves-Grecs, ville entourée d’une population Slavo-Hellène.
Les races Germano-Latines continuent l’Empire occidental, les Slaves continueront-ils l’Empire oriental? — Je ne sais, mais Constantinople tuera Pétersbourg.
Pétersbourg serait une absurdité pour un Empire qui possèderait Constantinople; et un Holstein- Gottorp, déguisé en Porphyrogenète ou en Paléologue, serait par trop ridicule, pour être possible. Ces braves émigrés allemands feront bien de rentrer dans leur patrie qui les réclame… ou qui s’arrangera pour se passer d’eux; mais alors au prix de flots de sang…
Est-ce que vous n’entendez pas, comme si c’était derrière votre porte, le cosaque chuchotant avec deux amis qui vous trahissent et qui lui serviront de guides jusque dans le cœur de l’Europe?
Nous l’avons prédit dès 1849: Les Habsbourg et les Hohenzollern vous amèneront les Russes.
Pour le tzar, l’invasion est le seul moyen do popularité, de conservation. Ce débordement provenant de trop de forces sans emploi, sera pour lui un moyen d’éviter les questions intérieures,
166
en même temps que l’assouvissement, d’un désir sauvage do combat et d’agrandissement.
Pour l’Europe — toute guerre est un malheur. — L’Europe n’est plus d’âge où on fait des guerres poétiques. Elle a d’autres questions à résoudre, d’autres luttes à soutenir, — mais elle l’a voulu!.. C’est une expiation.
Si la guerre d’invasion ne va pas à la civilisation, au développement industriel de l’Europe, la monarchie absolue, le despotisme soldatesque ne lui vont pas non plus; et pourtant tout le continent les a préférés à la liberté.
Monarchique veut dire — militaire. C’est le régime de la force matérielle, c’est l’apothéose do la baïonnette. Il n’y a pas de Bonaparte civil, et le fils de Jérôme est lieutenant-général.
Peut-être qu’au milieu de ce sang, de ce carnage, de cet incendie, de cette dévastation, les peuples se réveilleront et verront, en se frottant les yeux, que tous ces rêves terribles, dégoûtants, affreux, ne sont que des rêves… Bonaparte, Nicolas, manteau aux abeilles, manteau au sang polonais, empereur du gibet, roi aux fusillades — cela n’existe pas, et les peuples s’étonneront de leur long sommeil en voyant le soleil déjà long sur l’horizon…
Cela peut être… mais…
Dans tous les cas, cette guerre sera l’Introduzione maestosa e marziale du monde slave dans l’histoire universelle et una marcia funèbre du vieux monde.
Je vous salue fraternellement
A. Herzen.
Londres, le 20 février 1854.
167
СТАРЫЙ МИР И РОССИЯ
ПИСЬМА К В. ЛИНТОНУ ПИСЬМО ПЕРВОЕ
Любезный Линтон!
«Какова, по вашему мнению, будущность России?»
Всякий раз, когда мне приходится отвечать на подобный вопрос, я в свою очередь отвечаю на него вопросом. А именно: Способна ли Европа к социальному возрождению или нет? Вопрос этот очень важен. Ибо если русскому народу предстоит только одна будущность, то Российской империи предстоят, возможно, две будущности. Это зависит от Европы. Какая из них осуществится?
Мне кажется, что роль теперешней Европы кончена; после 1848 года она разлагается с неимоверной быстротой.
Слова эти пугают, и их оспаривают, не отдавая себе в том отчета. Разумеется, не народы погибнут, — погибнут государства, погибнут учреждения, римские, христианские, феодальные и умеренно-парламентарные, монархические или республиканские — все равно.
Европа должна преобразоваться, распасться, чтоб войти в новые сочетания. Подобным образом римский мир преобразовался в христианскую Европу. Он перестал быть самим собой; в состав нового мира он вошел только как один из его элементов, наиболее деятельных.
До сих пор европейский мир лишь частично видоизменялся; основы современного государства оставались незыблемыми. Частично улучшая, продолжали строить на том же
168
фундаменте. Такова была реформа Лютера, такова была революция 1789 года. Иной будет социальная революция.
Мы исчерпали возможность всяческих подправок; ветхие формы готовы взорваться от каждого движения. Наша революционная мысль несовместна с существующим порядком вещей.
Государство, основанное на римской идее поглощения личности обществом, на освящении собственности, случайной и исключительной, на религии, провозглашающей самый крайний дуализм (даже в революционной формуле «бог и народ»), — такое государство не может оставить будущему ничего, кроме своего трупа, своих химических элементов, освобожденных смертью.
Социализм — это отрицание всего того, что политическая республика сохранила от старого общества. Социализм — это религия человека, религия земная, безнебесная, общество без правительства, свершение христианства и осуществление революции.
Христианство превратило раба в сына человеческого; революция превратила отпущенника в гражданина; социализм хочет из него сделать человека (ибо город должен зависеть от человека, а не человек от города). Христианство указывает сынам человеческим на сына божия как на идеал; социализм идет дальше, он объявляет сына совершеннолетним… И человек хочет быть более чем сыном божиим — он хочет быть самим собою.
Все отношения общества к личностям и отдельных личностей между собой должны быть совершенно изменены. И тут встает вопрос: хватит ли у германо-романских народов сил, чтобы подвергнуться этому метампсихозу, и в состоянии ли они подвергнуться ему теперь?
Идея социальной революции — идея европейская. Из этого не следует, что именно западные народы более способны ее осуществить.
Христианство было только распято в Иерусалиме.
Социальная идея может быть завещанием, последней волей, пределом западного мира. Она может быть и торжественным вступлением в новое существование, приобретением тоги совершеннолетия.
Европа слишком богата, чтобы все поставить на карту; Европе есть что хранить; верхи европейского общества слишком цивилизованны, низы — слишком далеки от цивилизации, чтобы она могла очертя голову броситься в столь глубокий переворот.
Республиканцы и монархисты, деисты и иезуиты, буржуа и крестьяне… в Европе все это — консерваторы; только работники — революционеры.
Работник может спасти старый мир от большого позора и больших бедствий. Но спасенный им старый мир не переживет и одного дня, потому что тогда водворится воинствующий социализм и вопрос будет решен положительно.
Но и работник может быть побежден, как это было в Июньские дни. Расправа будет еще свирепее, еще страшнее. Тогда гибель старого мира придет иным путем и социальная идея может осуществиться в других странах.
Взгляните, например, на эти две огромные равнины, которые соприкасаются затылками, обогнув Европу. Зачем они так пространны, к чему они готовятся, что означает пожирающая их страсть к деятельности, к расширению? Эти два мира, столь противоположные и все же в чем-то схожие, — это Соединенные Штаты и Россия. Никто не сомневается, что Америка — продолжение европейского развития и не более как его продолжение. Лишенная всякой инициативы, всякой изобретательности, Америка готова принять у себя Европу, осуществить социальные идеи, но она не станет низвергать древнее здание… не покинет свои плодородные поля.
Можно ли сказать то же о славянском мире? Что представляет собой славянский мир? Чего хочет этот немой мир, который прошел сквозь века, от переселения народов до наших дней, сохраняя вечное a parte21[21], сомкнув уста?
Странный мир, не принадлежащий ни Европе, ни Азии.
Европа предпринимает крестовые походы — славяне остаются на месте.
Европа создает феодализм, большие города, законодательство, основанное на римском праве, на германских обычаях;
170
цивилизованная Европа становится протестантской, либеральной, парламентарной, революционной. У славян нет ни больших городов, ни аристократии; им незнакомо римское
право, они не знают различия между крестьянами и горожанами; они предпочитают сельскую жизнь и сохраняют свои установления, общинные, демократические, коммунистические и патриархальные.
Час этих народов словно еще не пробил, они все в ожидании чего-то, их теперешнее statu quo22[22] является только временным.
Много раз славяне начинали складываться в сильные государства; их попытки имеют успех, развиваются (как, например, Сербия при Душане)… и потом терпят неудачу, без всякой видимой причины.
Населяя пространства от берегов Волги и Эльбы до Адриатического моря и Архипелага, славяне не сумели даже объединиться для защиты своих границ. Часть их уступает натиску немцев, другая — турок, третья была порабощена дикими ордами, ринувшимися на Паннонию. Значительная часть России долгое время томилась под монгольским игом.
Одна лишь Польша была независима и сильна… но это потому, что она была менее славянской, чем другие; она была католическою. А католицизм противоположен славянскому духу. Славяне, как вам известно, первые начали великую борьбу с папством и впоследствии придали этой борьбе характер глубоко социальный (табориты). Усмиренная и возвращенная католицизму, Богемия перестала существовать…
Итак, Польша сохранила независимость, нарушив национальное единство и сблизившись с западными государствами.
Другие славяне, оставшиеся независимыми, были далеки
