uskutecznic nalezalo dwa pojednania.
Pierwszego wielkiego pojednania, pierwszego przebaczenia, Rosja rewolucyjna potrzebowala blagac u Rosyjskiego ludu, dot^d wcale niezrozumianego, spotwarzanego, trzymanego w poddanstwie przez oswiecone klasy.
To dokonanem zostalo przez to stronnictwo, ktore coraz bardziej zbliza si§ do ludu, przez prace swe nad usamowolnieniem tom wloscian wraz z rol^.
Drugim pojednaniem bylo zawi^zanie szczerego przymierza, zupelne zatarcie wspomnien przeszlosci, mi^dzy Rosj^ a Polskq, uznanie przez Rosj§ bezwzgl^dnej niepodleglosci Polski, jej zupelnego wszechwladztwa, jej nieograniczonej samoistosci (autonomii). Polska nie moze i nie powinna inaczej byc sprzymierzon^ z Rosjq, jak na zasadzie swej wolnosci i niepodleglosci narodowej, — i to nast^pi gdy Rosja zrzuci jarzmo imperializmu. I moglazby Polska republikancka byc sprzymierzencem despotycznej Rosji? — W imi§ czegoz? Wszakze ludy nie sprzymierzaj^ si§ z mordercami rodzicow swych az chyba po odpokutowaniu zabojcy za zbrodni^! — Czy w imi§ jednosci rodu? Uwazamy kosmopolityzm za bardziej jeszcze niedorzeczny od wyl^cznego indywidualizmu; nie s^dzimy jednak aby jednosc rodowa byla dostatecznym w^zlem.
Oczywist^ jest dzisiaj ta d^znosc rodu ludzkiego do l^czenia si§ w coraz obszerniejsze jednosci; i dlatego to wlasnie jednosci sztuczne, utrzymywane gwaltem, krwi^ oblane, musz^ sie rozpadac i kruszyc w kawalki. Powinowactwa ludowo i spolczucia musz^ bye nasamprzod wolnemi aby si§ wzajem dobrac stosownie. Ilekroc glosowanie nie jest wolnym, niedziw ze z niego wypada jakis Mikolaj.
Wyzwolenie Polski jest polow^ wyzwolenia Rosji.
Wolna Warszawa jest smierci^ dla cesarskiego Petersburga Car musi sklep zamkn^c. Car moze stoczyc wojn§ politycznq, wojn§ przeciw cudzoziemcowi, ale nie podola jej przeciw propagandzie rozprzestrzenionej od Baltyku do Morza Czarnego.
I dla tego to wlasnie pracujemy z calego serca nad wzmacnianiem najbardziej braterskiego, najscislejszego przymierza mi^dzy demokraj Polsk^ a rewolucyjn^ mniejszosci^ Rosji.
Ci z pomi^dzy Rosjan, ktorzy nie pojmuj^ ze niepodleglosc Polski jest wyzwoleniem Rosji, nie s^ rewolucjonistami, nie s^ wolnomyslnymi, nie s^ z nami.
Ci, ktorzy niech^tnie patrz^ na obron§ praw terytorialnych, nie chc^ tym samym republikanckiego pol^czenia Ludow Slawianskich.
A. Herzen.
Maj, 1854.
210
ПОЛЬСКО-РУССКИЙ РЕВОЛЮЦИОННЫЙ СОЮЗ
(ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ)
Столетий восемь тому назад какие-то монахи, прибывшие из Киева, проповедовали в Новгороде евангелие. Их учение было встречено сочувствием, но народ не хотел принимать христианства, опасаясь мести Перуна, огромное изваяние которого возвышалось над городом на холме у реки. Ибо грозным богом был Перун, владыка грома и молний, — нечто вроде Николая из камня. Вместе с несколькими благочестивыми людьми монахи принялись крушить истукана. В страхе смотрел на них народ, но не мешал, и истукан рухнул. Не загремел гром, не выступили воды из берегов, небо не низринуло огня, земля не задрожала. Как сумасшедшие, разразились новгородцы смехом, бросили Перуна в воду, и он утонул в ней, как всякий самый обыкновенный камень.
Такая же судьба может постигнуть и Перуна в юфтовых сапогах в его Зимнем дворце в Петербурге.
Россия, по внешности такая косная, такая пассивная, обычно с удивительной легкостью переходит от одного состояния к прямо противоположному.
В доказательство этого достаточно вспомнить революцию, совершенную Петром I. Кто оставил Россию в 1700 году, не узнал бы ее в 1725 году.
В России и теперь нет недостатка в монахах, но только теперь они потихоньку проповедуют свою религию. Длань православного Перуна до сих пор владеет громами, и точно — с ним плохие шутки! Однако петербургский царизм уже пережил себя. Национальным он не был никогда. Популярен
211
ли он по крайней мере? Проявится это с очевидностью при первом же ударе, упавшем на него. При первом же прикосновении смелой руки исчезнут чары, которыми окружил себя Николай. Современное положение России ненормально. Вся эта четверть полушария в ее казарменном однообразии, конечно, явление временное, преходящее. Петербургский период был для России школой суровой, но вместе с тем и полезной. Он создал великое единство, развил огромную силу, но все это уже достигнуто, и дальнейший прогресс под командованием капральской палки, именуемой императорским жезлом, невозможен. Большой ошибкой было бы думать, что императорский трон глубоко укоренился в обычаях страны.
Это обычная, весьма распространенная уловка всех монархий выдавать себя за старинное, многовековое, едва ли не вечное установление. Это придает им важный вид древности, предания, святыни.
Вспомним однако, что императорская власть в России не была вполне утверждена еще в начале царствования Екатерины II. Когда эта немецкая Борджиа посетила Москву, чтобы смыть с себя миром помазания кровь мужа, покрывавшую ее, она встретила в этом городе такой мрачный, грозный и презрительный прием, что поспешила оставить старую столицу с тяжестью в сердце и с зловещим предчувствием. И не без основания бежала она. Когда целые города начинают негодовать, накопленные в них чувства не тают от солнца, как легкие тучи в летней лазури.
Пугачев, эта тень убитого Банко, назвав себя Петром III, стал во главе взбунтовавшихся казаков. Шесть губерний вышли к нему навстречу, соединились с ним. Восставший московский народ волочил по улице в облачении труп убитого им у алтаря архиепископа. С тех пор, как это случилось, прошло — не бывайте этого — не более восьмидесяти лет; а потом еще произошло торжественное убийство Павла I, явное, безнаказанное.
Война с Наполеоном дала популярность Александру; однако именно в его царствование возник огромный заговор Пестеля и Муравьева, разветвления которого доходили императорского дворца и членами которого были члены Государственного
совета и военные генералы, равно как и высшие судебные чины, литераторы, чиновники, артисты, врачи и даже знатные женщины.
Виселицы, возведенные Николаем для мучеников России, стали благородными трибунами для апостолов свободы. Скрытое движение новой мысли в головах и сердцах народных не прекращалось с тех пор в течение целых тридцати лет.
Разнородные, неясные стихии, грустные предчувствия, частью заграничного происхождения, зрели тем временем под толстым слоем снега этого ледяного, безжалостного царствования.
В России поняли наконец не только то, в чем умонастроение Запада сходно было с нашим, но и то, в чем оно разнилось от нашего; революционная мысль становилась у нас все более славянской, русской. Поняли мы, что, прежде чем начнется предвидимая борьба, нам должно было осуществить два соглашения.
Первого великого примирения, первого прощения революционная Россия должна была просить у русского народа, до тех пор совершенно не понятого, оклеветанного, находившегося в рабстве у образованных классов.
Это достигнуто той партией, которая все больше сближается с народом путем работы над освобождением крестьян с землею.
Другим примирением было создание искреннего союза, полное забвение былого между Россией и Польшей, признание со стороны России безусловной независимости Польши, ее полновластия, ее неограниченной самостоятельности (автономии). Польша не может и не должна иначе соединиться с Россией, как на основе своей свободы и национальной независимости, — и это наступит тогда, когда Россия сбросит с себя ярмо императорской власти. Разве могла бы республиканская Польша быть союзницей деспотической России? Во имя чего? Ведь не сходятся же люди с убийцами своих отцов, разве только после того, как убийцы искупят свои преступления! Не во имя ли единства происхождения? Считая космополитизм еще большей глупостью, чем исключительный индивидуализм, не думаем однако, чтобы единство происхождения было достаточной связью.
213
Очевидным в наше время является стремление человечества объединиться во все более обширные союзы. И именно поэтому-то искусственные объединения, сдерживаемые насилием, залитые кровью, должны распасться и развалиться на куски. Сродство и сочувствие народов прежде всего должно быть свободным для того, чтобы свершился взаимный соответствующий подбор. И поскольку выбор не свободен, не удивительно, что в результате появляется какой-то Николай.
Освобождение Польши — половина освобождения России.
Свободная Варшава — смерть для императорского Петербурга. Царь должен закрыть свою лавочку. Царь может вести политическую войну, войну против иностранцев, но он бессилен против пропаганды, распространившейся от Балтики до Черного моря.
Потому-то, собственно, мы от всей души и работаем над укреплением самого братского, самого тесного союза между польской демократией и революционным меньшинством России.
Те из русских, кто не понимает, что независимость Польши есть в то же время освобождение России, — не революционеры, не свободомыслящие, они не с нами.
Те, кто несочувственно относится к защите территориальных прав, отрицают тем самым республиканское объединение славянских народов.
Май 1854.
А. Герцен.
214
<ПИСЬМО K РЕДАКТОРУ «KÖLNISCHE ZEITUNG»>
Herr Redacteur!
Indem Sie am 12. d. M. die Beschlagnahme meines Werkes über Rußland anzeigen, wiederholen Sie zugleich auf das Zeugnis eines berliner Korrespondenten, daß das beschuldigte Werk «der Sache des Zaren eher vorteilhaft, als schädlich sei». Und deshalb hat man in Berlin das Buch mit Beschlag belegt? Nun, ich stelle mich selbst und gestehe, daß ich ein russischer Agent bin; ein — wie ich in einer Rede bei einem polnischen Meeting in London sagte (einer Rede, die auch sehr vorteilhaft für don Zaren war): — zufälliger Repräsentant des jungen Rußlands, des Rußlands, welches vor Wut bebt… des Rußlands, dessen heiliges Glaubensbekenntnis die völlige Unabhängigkeit Polens, die Vernichtung des Kaisertums von Petersburg und die Schöpfung einer slavischen Föderation ist.
Nach sieben Jahren der Deportation, nach abermals sieben Jahren der Verbannung, habe ich, zum Teil wenigstens, zwei Dinge erreicht, die ich mir vorgenommen hatte. Ich habe der hochmütigen Unwissenheit unserer Nachbarn gezeigt, daß Keime der Zukunft im russischen Volke da sind. Wenn ich mich darin auch irrte, so habe ich wenigstens die Aufmerksamkeit dafür erweckt. Ferner habe ich für meinen Teil eine Batterie gegen den Zaren errichtet — ich habe eine russische Druckerei organisiert, welche unaufhörlich (und das gratis) druckt, und welche der russischen Regierung viel mehr schlechtes Blut als alle Protokolle ihrer Diplomaten macht.
Schließlich muß ich Ihnen sagen, daß die halben Zitationen, welche in dem Artikel vorkommen und teilweise nicht aus dem
Buche genommen sind, entweder ganz verfälscht sind oder in einer Weise beleuchtet werden, welche ihren Sinn völlig entstellt. Da, wo ich von der slavischen Föderation spreche, hat man Rußland gesetzt, und unter Rußland versteht man das Rußland, wie es jetzt ist. Und das alles um die preußische Polizei zu entschuldigen.
216
<ПИСЬМО К РЕДАКТОРУ «KÖLNISCHE ZEITUNG»>
12 с. м., сообщая о запрещении моего сочинения о России, вы повторили утверждение берлинского корреспондента, что запрещенное сочинение служит «скорее на пользу, нежели во вред царю». Не потому ли в Берлине и наложили запрет на книгу? Теперь я сам являюсь с повинной и признаюсь, что я русский агент, — как я уже сказал однажды в речи на польском митинге в Лондоне (речи, очевидно, также принесшей большую пользу царю), — случайный представитель молодой России, трепещущей от ярости России, той России, символ веры которой — полная независимость Польши, уничтожение петербургской империи и создание славянской федерации.
После семи лет ссылки и еще семи лет изгнания мне удалось, по крайней мере частично,
