нападки; чувство глубокого приличия, которое вам легко понять, заставляло меня хранить молчание во время войны. Но мне казалось невозможным держать между вами речь, не касаясь этого личного вопроса.

Теперь отвернемся от междоусобиц императоров и журналистов и посмотрим на то, что происходит в этом немом крае света, который называется Русью.

Там вы встретите два зародыша движения: один сверху, другой снизу. Один —

преимущественно отрицающий, разлагающий, разъедающий — рассыпается в малых кружках, но готов составить большой, деятельный заговор. Другой — более положительный, хранящий в себе почки будущего образования — находится в состоянии дремоты и бездействия. Я говорю о молодом дворянстве и о сельской общине, которая представляет основную ячейку всей ткани общественной, животворящее начало славянского государства.

Над ними — подавляя одних, истощая других — стоит казенная Россия; живой курган (как я уже раз сказал) притеснителей, обманщиков, взяточников, связанных между собою дележом грабительства, завершаемых царем и опирающихся на семьсот тысяч живых машин со штыками.

Императорство никогда не сделается ручным; оно всегда останется опасностью для Европы, несчастием для славян. Оно, по естеству своему, заносчиво, хищно, ненасытно. Очень скудное смыслом, вовсе не даровитое во внутреннем устройстве, ему удалось создать одно — войско. Потому-то воевать ему необходимо, это его ремесло, его спасение.

Петербургское правительство не народно; оно слишком держится дворян и слишком немцев, чтоб быть народным. Единственная живая мысль, привязывающая к правительству, — это мысль о народном единстве. Правительство знает это очень хорошо и пользуется этим. Вот одна из главных причин, почему войну следовало перенесть в Польшу. Объявление Польши независимою было бы хорошо принято не только

257

малороссами, но и большой частию великорусов; оно было бы принято как восстание, а не как нападение.

Будьте уверены, что царь ничего столько не опасается, как независимости Польши. В тот день, когда в Варшаве будет восстановлена республика, петербургский орел повесится за одну из своих голов.

Не стану разбирать историческую необходимость солдатского и чиновнического управления, заведенного Петром I. В отношении к прошедшему оно, полагаю я, было понятно, даже нужно как наказание, как воспитание, нужно для того, чтоб спаять части России воедино. Но теперь его время минует, оно держится лишь искусственным, насильственным образом. С 1813 года императорская власть в России становится бесплодною. С восшествия на престол Николая деятельность правительства исключительно отрицательная; оно усмиряет, подавляет, гонит — и только.

Потому, что в первый день своего вступления на царство Николай увидел людей, которые его устрашили; он их никогда не мог забыть.

— Дай честное слово, что ты оставишь свои замыслы, и я тебе прощаю, — сказал он Муравьеву.

— Не нужно мне помилования, не нужно произвола, — отвечал осужденный на смерть Муравьев, — мы хотели свергнуть вас с престола именно для того, чтоб не быть зависимыми от ваших прихотей.

Его повесили.

— Вы торжественно поклялись над кинжалом, в заседании вашего общества, убить императора? — спросил Пестеля председатель следственной комиссии.

— Неправда, — отвечал Пестель, — я просто сказал, что хочу его убить; не было ни кинжала, ни клятв; я никогда терпеть не мог мелодрамных сцен.

И его тоже повесили. Веревка порвалась, трое упали на землю, Муравьев встал и сказал: «Проклятая страна, в которой и повесить не умеют!»

Знать, что такого рода люди существовали, невдалеке от дворца, что их еще и теперь найдется… нехорошо дли высочайшего сна.

Тридцать лет Николай ждет, чтоб у него попросили прощения, ждет и не дождется. Смерть прощает несчастных ссыльных. Какие люди! Какие предания!

Другой Муравьев — их было четверо в заговоре, — бывший полковником генерального штаба, жил после десяти лет, и проведенных им в каторге, посельщиком в маленькой избе, срубленной им самим в глуши Сибири; с ним жили вместе два других каторжника — генерал Юшневский и полковник Абрамов. В 1841 г. он умирает. Два друга сколотили гроб и понесли покойника в ближайшую церковь — за десятки верст. Старик генерал любил Муравьева, как мать может любить своего сына. Дорогой он не вымолвил ни слова; пришедши в церковь, он стал на колени возле гроба и закрыл себе лицо руками. Когда покойника отпели, дьячок, которого удивила неподвижность Юшневского, подошел к нему. Старик был мертв. Абрамов побрел себе один куда-то по снежному морю; об нем не было после слышно.

Сколько Николай ни упорствовал в жестокости, сколько он ни обнаруживал редкое бездушие против людей свободного образа мыслей — образ-то мыслей он не успел подавить; напротив того, он стал сильнее, более возмужалый и более народный.

Несколько месяцев тому назад вышла во Франции замечательная книга о России. Сочинитель ее, г. Гале де Кюльтюр, только что возвратился из России; он после меня видел, что там делается. Позвольте мне прочесть несколько строк из этого сочинения51[51]:

«Царь не затеял бы этой неправедной войны из-за пустого предлога заступиться за веру христиан в Турции. Он по причине весьма важной вышел из бездействия. После двадцати девяти лет царствования он не мог больше управлять Россией. Быв столько времени неограниченным владыкою надо всем, он под конец увидел, что не имеет власти ни над чем. Приближающаяся старость показывала ему не только явный упадок его личных сил, но и упадок всего порядка, вводимого им. Мысль преобразования, обновления, возрастая, подобно морскому приливу, под постоянным и неотразимым влиянием, подмывает

259

изгнившее, старое учение самодержавия… Притом среди дворянского сословия — сословия опасного, мятежного — составились общества, которые, яростно осмеивая меры правительства, намеренно держались от него поодаль; они состояли из людей с умом, с сильной волей, с сильной верой и живою жаждой мести; эти общества привлекали к себе все молодое поколение».

Говоря о донесении тайной полиции о деле Петрашевского и его товарищей, составивших заговор 1849 г., автор приводит следующие слова из доклада Липранди Набокову:

«Воспитанники многих учебных заведений напитаны самыми превратными мыслями; каждое слово, каждая строка их отзывается пагубными учениями. Слепо предавая им, они считают себя призванными преобразовать все общество, все человечество и готовы стать апостолами и мучениками своих несчастных заблуждений. От таких людей можно всего ожидать. Ничто их не остановит; ибо, по их убеждению, они трудятся не для самих себя, а ради всего рода человеческого, не для настоящего времени, а для будущего.

«Нельзя, — сказал один очень замечательный человек из русских г. Кюльтюру, — нельзя определить, когда именно в России будет восстание, но оно близко и облечется в новый, особый образ, оно явится в русском виде… Весь народ единогласно воспрянет, чтоб ниспровергнуть порядок дел, издавна осужденный духом времени, — вооруженное страшилище, покамест еще внушающее страх, но уже не возбуждающее ни единой струны в сердце человеческом. Затем возникнут большие распри; поборники движения захотят нового, некоторые из «славянофилов» пожелают возвратиться к старой Руси, к Руси Иоаннов — между тем народ возьмется за робеспьеровский топор и начнет срубать чины и головы».

Вот, граждане, что делается под ледяной корой, под однообразной наружностью северного самодержавия. Посмотрим теперь в глубь этого омута, взглянем, какие там дремлют бури- силы, могущие взволновать народные стихии.

Прежде всего надобно вам сказать, что на Западе не только сомневаются в существовании революционной партии в России, которая по необходимости прячется, но сомневаются и в том, что у нас есть особый быт сельский, т. е. сомневаются, так

260

или нет живут пятьдесят миллионов людей и двух шагах от Германии.

Об этом Гакстгаузен издал три тома; ему не поверили — он на царской стороне. Об этом говорил и я, мне не поверили — я на стороне друзей свободы!

По странному противуречию наша сельская община, задавленная сверху властью, опирается на широкую и ясно социальную основу. Права ее велики. Само собою разумеется, что здесь не идет речь о нравах государственных; во всей России один Николай Павлович пользуется таковыми; здесь речь о праве внутреннего управления и собственного распорядка в делах, касающихся общины и ее земли. Не стану повторять того, что я столько раз говорил об устройстве русской сельской общины и ее преимуществах; напротив того, я намерен указать вам на огромный ее недостаток.

Русский крестьянин вечно остается малолетним; он никогда не самостоятелен; во всех случаях он опирается на общину, прячется за нее. Лицо поглощается миром.

Согласовать личную свободу с миром — тут вся задача социализма. Она не разрешена Соединенными Штатами Северной Америки, еще менее разрешена славянской общиной. Славянская сельская община — бессознательный зародыш, который будет вызван к деятельной жизни лишь тогда, когда каждый человек в общине потребует себе все права, принадлежащие ему как особе, не утрачивая притом прав, которые он имеет как член общины.

Вот этой — непокорной личности, этой закваски революционной и недоставало семейнообразной общине русской. Она бы долго еще могла ужиться с царем, тем больше, что ему мало выгоды нарушать ее права. Но есть закон судеб, по которому сами властители вызывают народы к восстаниям.

Крепостное состояние, исподволь, лукаво введенное в семнадцатом столетии, приняло в восемнадцатом огромные размеры: более трети всех земледельцев было отдано в частное владение.

Народ не раз восставал, более ста тысяч людей стояло на Волге с Стенькой Разиным. Царь Алексей Михайлович перевешал тысячи мятежников. Престол Екатерины II был несколько месяцев сряду потрясаем Пугачевым. Привезенный в Москву

261

в клетке, Пугачев был казнен, порядок восторжествовал, крепостной народ был побежден.

Александр I остановился в изумлении перед чудовищем крепостной власти. Он понял зло, но не нашел против него средства; он не смел ни потворствовать ему, ни искоренить его. Преступление было совершено, царь был связан с помещиками, народ отлучен от него дворянством. Голос царя не мог больше доходить до него… И когда Николай — этот всемогущий император — осмелился в апреле 1842 г. дать дворянству робкий совет полюбовно уладить дело с крестьянами, министр внутренних дел Перовский прибавил к его совету такое пояснение, что бледные слова Николая потеряли всякое значение. Циркуляром министра предписывалось губернаторам считать мятежниками тех крестьян, которые вздумали бы принять за обязательный августейший совет императора.

Луч вольности промелькнул пред глазами несчастного крепостного — и исчез. Смутные слухи шепотом разнеслись по народу и остались у него в памяти. Местные восстания, убийства помещиков, которые так часто случаются на Руси, умножились. В Симбирской губернии крестьяне устроили было облаву на помещиков. В Тамбовской собрались люди разных волостей и пошли вооруженные кольями и топорами, неся с собой солому, от одного господского дома к другому; перед ними шла крестьянка босая, простоволосая и пела похоронные молитвы и псалмы — она пела, а домы горели и в них помещичьи семьи.

Я много жил с нашими крестьянами — и не только глубоко люблю их, но и знаю довольно хорошо. Ребенком я проводил каждое лето