в поместьях отца моего; в ссылке я имел целых семь лет, чтоб изучить крестьянина от Урала и Волги до Новгорода, и клятвенно уверяю вас,

граждане, что в крестьянах внутренних губерний меньше низости, меньше раболепства, чем в петербургском вельможестве, в царедворцах и чиновниках.

Это заметили и Кюстин, и Гакстгаузен, и добросовестный ученый Блазиус.

Воля России начнется с восстания крепостных или с их освобождения. Русский мужик слышать не хочет об увольнении

262

его в состояние бездомного бобыля (пролетария). Он хочет земли — и он прав в этом; земля будет за ним. Дворяне были бы рады отпустить крестьян на волю, оставив за собой все земли.

Пестель говорил своим друзьям: «Мы можем отделаться от царя, можем, пожалуй, провозгласить республику — и все-таки мало будет толку. У нас не будет всенародного восстания, доколе мы не коснемся поземельной собственности дворян. Мужику нужна земля».

Это было сказано перед 1825 г. Теперь и правительство и дворянство поняли, что «мужику нужна земля». Опыты свести крестьян на самомалейшую долю земли были сделаны — и не удались.

Как разделить земли, указывает самое положение дел и дух народа. Мужик хочет себе лишь мирскую землю, лишь ту, которую он оросил потом лица своего, которую приобрел святым правом работы; больше он не требует. Мужик русский не верит, чтобы мирская земля могла принадлежать иному, нежели миру. Он скорее верит, что он сам принадлежит земле, нежели что землю можно отнять у мира. Это чрезвычайно важно!

Все вопросы, относящиеся до собственности, подлинно — вопросы религиозные, основанные на верованиях, на догматах. Вместе с верой падает дело, исчезает факт.

Теперь сообразите: между крестьянином, верящим, что земля принадлежит миру, и молодым дворянством, не верящим в свое право владения, нет ничего, кроме грубой власти, мертвящей привычки, бессмысленного невежества, старающегося поддерживать старое. Никаких преданий, никаких вековых, заветных опор для престола; оп не окружен ни почтением в глазах народа, ни спаян с выгодами торгового сословия. Духовенство греко¬российское слишком смиренно, слишком малотелесно, чтоб вступаться в дела мира сего; оно осталось византийским и воздает кесарю кесарево, не много заботясь о том, кто таков кесарь.

Отличительная черта петербургского императорства состоит в том, что оно не становится монархическою властью; оно неограниченная диктатура и больше ничего. В какой бы

вид царь ни облекся — представляй он из себя папу восточного, фельдфебеля прусского, хана татарского, он все-таки не что иное, как представитель грубой силы и уже минующей исторической необходимости.

В России, впрочем, ничто не носит на себе отпечатка косности, застоя, оконченности, которые встречаешь у народов, выработавших себе долгим трудом формы быта, отчасти соответствующие их образу мыслей.

Не забудьте, сверх того, что Россия не знала почти нисколько трех бичей, сильно останавливающих Запад, — католицизма, римского права и господства мещан. Это весьма упрощает вопрос. Мы идем вам навстречу в будущем перевороте; нам не нужно для этого проходить чрез те топи, по которым вы прошли; нам не нужно истощать свои силы в полумраке тех государственных форм, которые можно назвать между волком и собакой и которые нигде не произвели великого и сильного, кроме там, где они народны.

Нам вовсе не нужно проделывать вашу длинную, великую эпопею освобождения, которая вам так загромоздила дорогу развалинами памятников, что вам трудно шаг сделать вперед. Ваши усилия, ваши страдания — для нас поучения. История весьма несправедлива, поздно приходящим дает она не оглодки, старшинство опытности. Все развитие человеческого рода есть не что иное, как эта хроническая неблагодарность.

Без воспоминаний, без обязанностей относительно прошедшего, мы находимся в том положении, в котором в Европе находится рабочий класс и бессобственники. Мы и они лишены наследства, нам и им от нынешнего света достались в удел одни оскорбления, одни несчастия — потому мы не принимаем его судьбу очень к сердцу.

Полицейский чиновник был прав, говоря, что «нас ничто не остановит». Нет у нас ничего общего ни с старой Россией, ни с старым миром. У нас ничего нет — да есть отвага надежды!

Мы ничего не сделали. Тем лучше! Тем больше остается дела для нас. Пора рабочая для нас настает. И потому-то нужно, чтоб вы знали славянских братий ваших. Бедный европейский работник должен знать, что бедный русский крестьянин не падшее, одичалое существо, а человек очень несчастный,

264

имеющий с ним одинакие стремления и удрученный одинаким роком…

Поле общественного переворота расширяется… Разве мы не видали Вену возмутившеюся? …короля прусского, стоявшего с обнаженною и повинной головою перед народом? — Все это миновало, как сон, но бывают сны пророческие. И эта сходка всех выходцев в Лондоне, этот обмен мыслей, это взаимное понимание, этот общий уровень, на который мы становимся, — это не сон. Нет! это не сон, потому что англичанин протягивает нам руку; а вы знаете, когда англичанин дает руку, он дает и сердце! И русский приглашен участвовать в этой поминке февральского восстания!.. Разве вы не видите в этом признаков, знамений?

Посмотрите на эту залу — посмотрите на эти обломки всех бурь, изгнанников всех стран, старых бойцов и молодых ратников против всех тиранств, сошедшихся праздновать страницу из летописи революции, и именно тогда, когда Она, отчизна революции, не имеет права торжественно помянуть свое прошедшее! Тогда, как Франция погружена в дремоту, истощившись лучезарно светя революцией на весь мир.

Велика судьба Франции! Она двигает вперед даже тогда, когда сама идет вспять! Так, поборая социализм, она возвысила его на степень грозной мощи, признанной и ратующей.

Все содействует революции — ибо все содействует Будущему!

Оставим же мертвым хоронить мертвых! Давно забытые надежды снова возникают. Борьба их между собою принесет нам пользу; они не подозревают, что побеждают для нас. Царства и цари пройдут, но социализм не пройдет. Разве вы не узнаете — это юный наследник отходящего старца!

265

ОБЪЯВЛЕНИЕ О «ПОЛЯРНОЙ ЗВЕЗДЕ»

1855

Да здравствует разум!

А. С. Пушкин.

Полярная звезда скрылась за тучами николаевского царствования.

Николай прошел, и «Полярная звезда» является снова, в день нашей Великой пятницы, в тот день, в который пять виселиц сделались для нас пятью распятиями.

Русское периодическое издание, выходящее без ценсуры, исключительно посвященное вопросу русского освобождения и распространению в России свободного образа мыслей, принимает это название, чтоб показать непрерывность предания, преемственность труда, внутреннюю связь и кровное родство.

Россия сильно потрясена последними событиями. Что бы ни было, она не может возвратиться к застою; мысль будет деятельнее, новые вопросы возникнут — неужели и они должны затеряться, заглохнуть? — Мы не думаем. Казенная Россия имеет язык и находит защитников даже в Лондоне. А юная Россия, Россия будущего и надежд, не имеет ни одного органа.

Мы предлагаем его ей.

С 18 февраля (2 марта) Россия вступает в новый отдел своего развития. Смерть Николая больше, нежели смерть человека, — смерть начал, неумолимо строго проведенных и дошедших до своего предела. При его жизни они могли кой-как держаться, упроченные привычкой, опертые на железную волю.

После его смерти — нельзя продолжать его царствования.

Мы не сражаемся с мертвыми. С той минуты, как доктор Мандт шепотом сказал наследнику: «Каротида не бьется

266

больше», страстность в нашей борьбе заменилась холодным разбором прошлого царствования.

Две главные мысли, без всякого единства, мешавшие друг другу, определяют характер николаевского правления.

Продолжение петровского предания в внешней политике.

Противодействие петровскому направлению в внутреннем развитии.

Расширение пределов и влияния в Европе и Азии, суживание всякой гражданственности в России.

Все для государства, т. е. для престола, ничего для людей.

Воротиться к патриархально-варварской власти царей московских, не утратя ничего из цезарского величия петербургского императорства — такова была задача Николая.

Царь московский, этот византийский деспот, окруженный попами и монахами, одетый в какой-то золоченый халат, ограниченный китайским церемониалом и дурным государственным устройством, — всего меньше солдат. Император петербургский, как только отказывается от образовательных начал Петра, — только солдат.

Николай с первого дня своего воцарения объявляет войну всякому образованию, всякому свободному стремлению. Он подогревает вялое православие, гонит униат, уничтожает веротерпимость, не пускает русских за границу, обкладывает безобразной пошлиной право путешествовать, терзает Польшу за ее политическое развитие, открывает мощи, которым Петр запретил являться, и смело ставит на своем знамени, как бы в насмешку великим словам на хоругви французской революции: самодержавие, православие, народность!

Самодержавие — как цель. Вот наивная философия истории русского самодержца.

Ему все удается. Не потому, чтоб он имел чрезвычайную силу52[52], а потому, что низость мира, его окружавшего, была чрезвычайна.

Вершина его величия была та минута, когда он прочел донесение Паскевича: «Венгрия у ног в<ашего> в<еличества>!»

267

Николай забылся до кротости, ему было жаль, когда свирепый мальчишка перевешал генералов, отдавшихся ему на слово.

Но не одна Венгрия была у его ног, а вся Европа. Ибо везде был свой Гергей, много Гергеев.

Орлеанские журналы, смиренно прощая оскорбления Николая Людовику-Филиппу, называли его Агамемноном и звали спасать то образование, во имя которого начали союзники войну против него.

Мещане становились на свои жирные коленки — и звали русские пушки на защиту собственности и религии.

Австрия была до того обязана Николаем, что хотела, по словам Шварценберга, удивить мир своей неблагодарностию. Это много значит в классической стране коварства и неблагодарности!

Прусский король пил за его здоровье. Остальные разночинцы из немецких владык ели на его счет приданое великих княжон.

Николай торжествовал. Но возле Зимнего дворца, т. е. возле Петропавловской крепости, открыли общество Петрашевского. Стало, революционная мысль при всех усилиях не убита, бродит в умах, заставляет биться сердца. Появление этих благородных, самоотверженных, прекрасных юношей перед комиссией было зловещим memento mori53[53] для Николая. Призрак 14 декабря являлся недаром через двадцать пять лет, цветущий, поюнелый. Что же было выиграно страшным гнетом дома и вселенской низостию?

К тому же после торжества наступила страшная пустота. Бесплодность самодержавия, ставящего себя целью, оказалась вполне на другой день после победы.

Ни одной плодотворной мысли, ни одного улучшения, все седеет вместе с Николаем, стареется, костенеет. Он мог одно сделать — освободить крестьян, он хотел этого, но трудно, страшно трудно для неограниченного монарха — дать чему-нибудь волю…

В том же положении находился другой деспотизм. Он тоже торжествовал; он тоже усмирил свою Польшу, его Польша называется только Францией. Порядок царил в Париже, и ему было нужно что-нибудь делать.

268

Наполеон и Николай играли друг другу в масть. Они выдумали войну.

Война все переменила! Николай первый упал в пропасть, открытую им; он не последний — будьте уверены.

Николаевское управление опущено с ним вместо в могилу. Не бойтесь, оно не воскреснет; может быть хуже, но не может быть того же.

Мы почти ничего не знаем о его преемнике. Но обстоятельства его восшествия на трон определяют долю его положения, помимо его воли.

Какая разница!

Шаткой ногой входит Николай на престол, вместо старшего брата своего. Его встречает бунт, он побеждает его картечью,