но за падшими рядами открывается колоссальный заговор. В нем вся Россия: крестьянин представлен солдатом; Рюриков дом — князьями; генералы, покрытые славой, люди, покрытые почетом, литераторы, офицеры, чиновники в Петербурге, в Москве, везде — участвуют в заговоре. Он боится знать, что Адлерберг, его друг, Суворов, внук князя Италийского, замешаны, и освобождает их от суда; император Александр чуть не участвует сам в заговоре, — Сперанский и Карамзин писали по его приказу хартии.
Николаю предстояли две дороги — сделаться главой движения, овладеть им и идти вперед или задавить его и идти против течения, пока есть силы. Он выбрал последнее и до настоящей войны выдержал свою роль. Но движение, которое его увлекло в войну, лучшее доказательство, что он не остановил, не осилил его, и человек, начавший тем, что обезоружил все — мысль и руку, — кончил призванием к оружию всей России, даже крепостной.
Что же похожего на четырнадцатое декабря в восемнадцатом февраля? Нельзя новому императору отвечать картечью на геройскую защиту Севастополя; нельзя запретить всякое слово, когда к нему приходят одни сказать, что они дают свою кровь, другие, что они дают свои деньги на защиту России. А Россия не хотела войны, она разорена ею, война очевидно не нужна для нее. Но тут уже речь не о былом, не о желании, а о спасении целости государства; народ идет поправлять своей кровью царскую вину — а ему новый царь будет отвечать Сибирью, новым гнетом? Полноте!
В 1825 году вся Европа стояла за Николая, в 1855 вся Европа против Александра. Легко пренебрегать стоном народным, когда нет внешнего врага, но трудно посылать людей на смерть, с оскорблением и бранным словом на прощанье. Они добудились до того, что война становится народной. Народ снова имеет нечто общее с царем — оттого-то царь и будет зависеть от него.
Четырнадцатое декабря родилось тоже в минуту одушевления, когда народ в первый раз после Пожарского шел рука в руку с правительством. Мысль русского освобождения явилась на свет в тот день, когда русский солдат, усталый после боев и длинных походов, бросился наконец отдохнуть в Елисейских Полях.
И неужели через сорок лет пройдет даром гигантский бой в Тавриде?
Севастопольский солдат, израненный и твердый, как гранит, испытавший свою силу, так же подставит свою спину палке, как и прежде? Ополченный крестьянин воротится на барщину так же покойно, как кочевой всадник с берегов каспийских, сторожащий теперь балтийскую границу, пропадет в своих степях? И Петербург видел понапрасну английский флот? — Не может быть. Все в движении, все потрясено, натянуто… и чтоб страна, так круто разбуженная, снова заснула непробудным сном?
Лучше пусть погибнет Россия!
Но этого не будет. Нам здесь вдали слышна другая жизнь, из России потянуло весенним воздухом. Мы и прежде не сомневались в народе русском, все написанное и сказанное нами с 1849 года свидетельствует об этом. Основание типографии еще больше свидетельствует. Вопрос шел о времени, он разрешился в нашу пользу.
Только не следует ошибаться в одном; обстоятельства — многое, но не все. Без личного участия, без воли, без труда — ничего не делается вполне. В этом-то и состоит все величие человеческого деяния в истории. Он творит ее, и исполнение ее судеб зависит от его верховной воли. Чем обстоятельства
270
лучше, тем страшнее ответственность перед собой и перед потомством.
Мы призываем к труду. Это не много, но физиологически важно; мы сделали первый шаг, мы раскрыли калитку — идти ваше дело!..
Первый том «Полярной звезды» выйдет двадцать шестого июля (7 августа), второй — к Новому году.
Мы не хотим открывать подписки прежде декабря месяца; для подписки нам необходимо знать, будут ли нам посылать статьи, будем ли мы поддержаны из России? Тогда только мы и будем в возможности определить, три или четыре тома можем мы издавать в год.
План наш чрезвычайно прост. Мы желали бы иметь в каждой части одну общую статью (философия революции, социализм), одну историческую или статистическую статью о России или о мире славянском; разбор какого-нибудь замечательного сочинения и одну оригинальную литературную статью; далее идет смесь, письма, хроника и пр.
«Полярная звезда» должна быть — и это одно из самых горячих желаний наших — убежищем всех рукописей, тонущих в императорской ценсуре, всех изувеченных ею. Мы в третий раз обращаемся с просьбой ко всем грамотным в России доставлять нам списки Пушкина, Лермонтова и др., ходящие по рукам, известные всем («Ода на Свободу», «Кинжал», «Деревня», пропуски из «Онегина», из «Демона», «Гавриилиада»ш[3], «Торжество смерти», «Поликрат Самосский»…).
Рукописи погибнут наконец — их надобно закрепить печатью.
Первый том наш богат. Писатель необыкновенного таланта и резкой диалектики прислал нам, только что разнесся слух о «Полярной звезде», превосходную статью под заглавием «Что такое государство?» Мы перечитывали ее десять раз, удивляясь смелости и глубине революционной логики автора.
Другой аноним прислал нам «Переписку Белинского с Гоголем». Переписку эту мы знали прежде от самого Белинского, она наделала некоторый шум в 1847 году. Во всяком случае нет никакой нескромности ее напечатать, она прошла через столько рук, даже полицейских, что, печатая ее, мы, собственно, печатаем известное. Белинский и Гоголь не существуют
271
более, Белинский и Гоголь принадлежат русской истории; полемика между ними слишком важный документ, чтоб не обнародовать его из малодушной деликатности.
С этими двумя статьями наш первый том обеспечен. Мы печатаем в нем, сверх того, отрывки из «Былое и думы», разбор книги Мишле «La Renaissance» и tutti frutti54[54] — смеси.
Richmond (Surrey)
25 марта (6 апреля) 1855.
ПИСЬМО К ИМПЕРАТОРУ АЛЕКСАНДРУ ВТОРОМУ
Быть может, отрок мой, корона Тебе назначена творцом.
Люби народ, чти власть закона, Учись заране быть царем.
Люби глас истины свободной, Для пользы собственной люби, И рабства дух неблагородный, Неправосудье истреби…
К. Рылеев. Ода великому князю Александру Николаевичу 1823, августа 30.
Ваше царствование начинается под удивительно счастливым созвездием. На вас нет кровавых пятен, у вас нет угрызений совести.
Весть о смерти вашего отца вам принесли не убийцы его. Вам не нужно было пройти по площади, облитой русской кровью, чтоб сесть на трон; вам не нужно было казнями возвестить народу ваше восшествие.
Летописи вашего дома едва ли представляют один пример такого чистого начала.
И это не все.
От вас ждут кротости, от вас ждут человеческого сердца. — Вы необыкновенно счастливы!
Судьба, случайность, — все окружило вас чем-то говорящим в вашу пользу. Вы одни из всех ваших родились в Москве и родились в то время, как она воскресала к новой жизни после очистительного пожара. Бородинские и тарутинские пушки, едва воротившиеся из-за границы, еще покрытые
парижской пылью, возвестили с высот Кремля о вашем рождении. Я пятилетним ребенком слушал их и помню.
Рылеев приветствовал вас советом — ведь вы не можете отказать в уважении этим сильным бойцам за волю, этим мученикам своих убеждений? — Почему именно ваша колыбель внушила ему стих кроткий и мирный? Какой пророческий голос сказал ему, что на вашу детскую голову падет со временем корона?
Вас воспитал поэт, которого любила Россия.
В день вашего совершеннолетия была облегчена судьба наших мучеников. — Да, вы удивительно счастливы!
Потом ваше путешествие по России. Я его видел — и больше, я его очень помню; через ваше предстательство моя судьба географически улучшилась, меня перевели из Вятки во Владимир — я не забыл это.
Сосланный, в дальнем заволжском городе, я смотрел на простую любовь, с которой шел вам навстречу бедный народ, и думал: «Чем он заплатит за эту любовь?»
Вот оно — время уплаты, и как она вам легка! Дайте волю вашему сердцу. Вы верно любите Россию — и вы можете так много, много сделать для народа русского.
Я тоже люблю народ русский, я его покинул из любви, я не мог, сложа руки и молча, остаться зрителем тех ужасов, которые над ним делали помещики и чиновники.
Удаление мое не изменило моих чувств, середь чужих, середь страстей, вызванных войной, я не свернул моего знамени. И на днях еще во мне английский народ всенародно приветствовал народ русский.
Разумеется, моя хоругвь — не ваша, я неисправимый социалист, вы самодержавный император; но между вашим знаменем и моим может быть одно общее — именно та любовь к народу, о которой шла речь.
И во имя ее я готов принести огромную жертву. Чего не могли сделать ни долголетние преследования, ни тюрьма, ни ссылка, ни скучные скитания из страны в страну — то я готов сделать из любви к народу.
Я готов ждать, стереться, говорить о другом, лишь бы у меня была живая надежда, что вы что-нибудь сделаете для России.
Государь, дайте свободу русскому слову. Уму нашему тесно, мысль наша отравляет нашу грудь от недостатка простора, она стонет в ценсурных колодках. Дайте нам вольную речь… Нам есть что сказать миру и своим.
Дайте землю крестьянам. Она и так им принадлежит; смойте с России позорное пятно крепостного состояния, залечите синие рубцы на спине ваших братий — эти страшные следы презрения к человеку.
Отец ваш, умирая, — не бойтесь, я знаю, что говорю с сыном, — признался, что он не успел сделать всего, что хотел для всех своих подданных… Крепостное состояние явилось как угрызение совести в последнюю минуту.
Он не успел в тридцать лет освободить крестьян!
Торопитесь! Спасите крестьянина от будущих злодейств, спасите его от крови, которую он должен будет пролить…
…Я стыжусь, как малым мы готовы довольствоваться; мы хотим вещей, в справедливости которых вы так же мало сомневаетесь, как и все.
На первый случай нам и этого довольно…
Быть может, на той высоте, на которой вы стоите, окруженные туманом лести, вы удивитесь моей дерзости; может, даже рассмеетесь над этой потерянной песчинкой из семидесяти миллионов песчинок, составляющих ваш гранитный пьедестал.
А лучше не смеяться. Я говорю только то, что у нас молчат. Для этого я и поставил на свободной земле первый русский станок; он, как электрометр, показывает деятельность и напряжение сгнетенной силы…
Несколько капель воды, не находящие выхода, достаточны, чтоб разорвать гранитную скалу.
Государь, если эти строки дойдут до вас, прочтите их беззлобно, одни — и подумайте потом. Вам не часто придется слышать искренний голос свободного русского.
<ПРИМЕЧАНИЕ К «ПЕРЕПИСКЕ Н. ГОГОЛЯ С БЕЛИНСКИМ» В «ПОЛЯРНОЙ ЗВЕЗДЕ»>
10 марта 1855.
Обстоятельства, давшие повод к этой переписке, известны нашим читателям. В 1847 году
Н. Гоголь, бывши за границей, напечатал в России свою «Переписку с друзьями». Книга эта удивила всех. Дух ее был совершенно противоположен его прежним творениям, которые так сильно потрясли всю читающую Россию. Была ли это внутренняя психическая переработка, один из тех болезненных возрастов развития, которыми человек достигает окончательного совершеннолетия; было ли это следствие физического недуга, негодования, долгой жизни
