награды улиткам и куколкам, — кто кого обгонит.
Но ум человеческий имеет такую искаженную природу и такое несокрушимое начало непокорности, что нашел себе путь; не имея возможности знать мир духовный, углубляться в себя, он начал исподтишка поглядывать на природу. Нет больше независимой мысли — положим; нет больше поэзии — хорошо; можно же по крайней мере посмотреть, что делается вокруг! Будто такая большая ересь собирать травы на полях, приготовлять для людей врачевания, извлекать на пользу человеку жизнь, богом данную этим простым?
Остерегайся, сын мой, остерегайся. Действительно нет ереси опаснее этой. За нее-то бог и проклял евреев и арабов. Они не постигли, что болезнь есть дар неба, предостережение, земное чистилище, уменьшающее казни будущего. В наказание им бог их окружил всеми соблазнами земными; ЬиеПа57[57] Валенции
283
и vege58[58] Гренады, настоящий рай злого духа, сосредоточили все богатства трех частей света — Европы, Африки и Азии. Шелк, рис, шафран, сахарный тростник, бананы, фиги, мирра, имбирь, абрикосы и бумага… Их тираническая торговля насилует климат и путает дары божии. Эти варвары, открывшие компас, бумагу, порох, дерзновенно осмелились поставить башни, чтоб наблюдать ближе за звездами; лазутчики неба, они дерзновенно спускают их посредством вогнутых стекол, нудят их отразить свой образ, признаться во всех своих движениях; они хотят унизить перед человеком эти великолепные светила, прибитые — по Писанию и по св. отцам — к неподвижному кристаллу небесного свода. Они снова впадают в грех Адама и снова рвут запрещенные плоды от древа знания. Они ищут спасения не в чудо, а в природе, не в легенде сына, а в творении отца…
Поймите же этот мир, поймите средние века! В продолжение пятнадцати столетий бог- отец, бог-создатель не имел ни одного храма, ни одного жертвенника. До двенадцатого столетия вы не встречаете его образа. В XIII он робко показывается возле сына; но остается подчиненным ему. Когда кому-нибудь пришло в голову принесть ему что-нибудь в жертвенный дар, отслужить ему обедню? Он остается одиноким, оставленным, забытым, с своей длинной бородой. Толпа не тут. Его терпят только. Здесь царят сын и дева, его только что не гонят из церкви. И это много. Он должен радоваться, что ему многое простили. Он был жид; и почем знать, что этот Иегова не Аллах Мекки. Арабы и евреи утверждают, что они верят в бога-отца и что за это он им так роскошно дает дары своего творения.
Творение, создание, рождение, дела божьи, дела рук человеческих — все это слова, дурно звучащие и оскорбляющие в средних веках. Производительная сила рождения, простодушно поставленная на алтарь древними религиями, стала срамом в новой; при этой бледной и увядшей монахине — едва смеют шептать о рождении. Если мать превознесена, то это как дева. Мать — не в самом деле мать, сын не в самом деле сын; „женщина, что мне до тебя?» Отец тоже не отец, он кормилец, воспитатель, больше ничего.
Творец-Ормузд, плодоносный Иегова, героический Юпитер — все эти боги украшены пышной окладистой бородой, страстные любовники природы, мощные двигатели человеческой деятельности. Но кроткий и задумчивый бог средних веков — без бороды, и таким остается он в первые века христианства. На памятниках до грубых феодальных веков почти совсем нет его изображения с бородой. Зачем ему мужественная, отеческая борода для возвещания миру близкого конца? На что порождать накануне смерти? Всякая деятельность должна остановиться, исчезнуть. „Взгляни на лилию, она не прядет, а одета лучше тебя”, конец всякому труду, работать не нужно. „Кесарю кесарево» — отечество теряется в империи — „ни грек, ни римлянин, ни варвар». Империя рушится, варвары занимают места. Св. Павел едва допускает брак; семья также кончается самым холодным образом, супруги расстаются по доброму согласию; он делается иноком, она монахиней, совершенно сочувствующие в мысли разлуки.
Если бенедиктинцы в голоде, следовавшем за опустошительными войнами, пахали землю, это было насильственное отклонение от законной косности, и вскоре все опять пришло в покой…
…Но через Салерну и Монпелье, через арабов и евреев, через их учеников в Италии совершалось торжественное воскрешение бога природы. Похороненный не три дня, а тысячу с лишком лет, он приподнял своей головой гробовую доску. Он, необъятный и благий, восставал победоносно, его руки были полны плодов и цветов, это была утешительница мира — любовь. Мавры открыли целебные силы, врачующие начала, которые земля из своей обширной груди посылает своему ребенку-человеку посредством простых. Нежность этого бога-матери, которого не знаешь как назвать, обнаруживалась везде, выступала из всех берегов в своей благости и роскоши. Видя человека слабым, шатким на ногах, не могущим идти к ней, она сама, великая мать, сострадательная кормилица, бросалась к нему, чтоб поддержать и подкрепить его. Чем же заплатит ей человек? Что он может дать?.. Великое сердце, непреклонную волю. — Явился Рожер Бакон!»
Я старался как можно более удержать своеобразный слог этого библейского песнопенья. После этого удивительного места
285
приведу вам объяснение колдуньи, ее преображение в рассказах поэта-историка.
«Добрый немецкий монах Спренгер, написавший книгу „Млат колдовства”, знаменитое руководство инквизиции, сильно затруднялся, отчего так мало колдунов и так много колдуний; отчего злой дух легче сближается с женщинами. На этот вопрос он находит двадцать премудрых ответов — женщина погубила первого человека, она легкомысленна, в ее груди (по свидетельству Соломона!) бездна чувственности… Есть еще и другие причины несколько проще.
В эти странные времена женщине идеально поклонялись и ставили ее вместо бога на алтарь, но в действительности она была несчастной жертвой, на которую обрушивались все бедствия этого мира; она жила в аду. Бокаччио в своей „Гризелиде» рассказал совершенно общую повесть о беспечной жестокости мужчины к бедному материнскому сердцу. Мужчина, с благочестивым самоотвержением переносящий страдания женщины, легкомысленно увеличивает число детей, содержимое в пределах только одной смертностью их. Женщина, бедная игрушка, вечно мать, вечно в трауре, „она зачинает, — как говорит Спренгер, — посвящая диаволу свой плод». Состарившаяся лет в тридцать-сорок, переживши своих детей, она тянет тягостную жизнь, забытая, оставленная, без семьи. Да ей было не лучше и в семье; за грубым крестьянским очагом — какое место старухе? Последний батрак, мальчишка-пастух сидят выше ее. Куски, которые она ест, считают, на нее негодуют, что она жива. В одном швейцарском кантоне должны были законом предписать, что мать имеет место у очага своего сына.
Ну, вот она и удаляется, ворча сквозь зубы, и бродит по пустым полям, бродит в холодные ночи, сердце ее полно желчи и злобы. Она зовет злых духов; если их нет, она их выдумает. Диаволу, живущему в ней, недалеко; она его мать, его невеста, она поклоняется одному ему…
Что могло удержать эту женщину? Бог? Он с ней говорил по-латыни непонятными символами. Диавол, напротив, говорил природой, этим миром, которого он царь; зло и добро беспрестанно свидетельствовали о его власти над этим миром. Неужели вы думаете, что они отказалась от него? Увядшая, оскорбленная,
286
в лохмотьях, нищая, посмешище детей, она затаила сильную волю и странные желания (где им предел, когда однажды возможное перейдено и желаниям дана воля вольная?) — она приобрела власть делать что хочет. Это она вызвала болезнь соседа, она сглазила надменную женщину, смеявшуюся над ней, а та и выкинула. Царство ужаса достается теперь на ее удел. Теперь над ней не издеваются, не называют старухой, теперь ей кланяются, как барыне. Мать пойдет к ней с полными руками, моля за своих детей. Юноша бежит к ней, предлагает все, что она только не помешала его браку. Колдунья на своем чердаке показала соседке пятнадцать молодцев, один лучше другого, в зеленом платье, и сказала: „Выбирай, они твои»».
Спренгер рассказывает с ужасом, что он видел раз зимою, когда все дороги занесло снегом, несчастных жителей небольшого города, пораженных страхом и преследуемых несчастиями (очень обыкновенными в окрестностях маленьких немецких городов), произведенными заговариванием и колдовством. Никогда, говорит он, не шло столько богомольцев к пречистой деве пустынников или ко всех скорбящей, как в это время, несмотря на ухабы, снег, метель, шло к колдунье, прося ее заступиться у диавола. Какою злобной гордостью должно было исполниться сердце старухи, когда весь город трепетал у ее ног и просил защиты! Какие фантастические желания должны были посетить ее душу, когда она видела себя превознесенной, любимой, мощной, страшной! Она тешилась над ними, сводя их с ума. Монахи рассказывали Спрингеру: «Она заколдовала трех наших аббатов, убила четвертого и дерзко говорила: „Да, я это сделала и еще хуже сделаю, и они не выпутаются, оттого что они ели…» И она назвала очень мало возбуждающее аппетит кушанье.
Колдуньи хвастались своею мощью, и от них самих Спренгер узнал половину нелепиц, которые рассказывал».
Это из предисловия. За ним следует поразительная картина встречи Франции и Италии; на этот раз мы ограничимся небольшим отрывком59[59].
287
«Открытие Италии свело наших с ума; они не могли противустоять ее увлекательным прелестям. Товарищи Карла VIII были не меньше удивлены, как спутники Христофора Коломба.
Исключая провансальцев, которых война и торговля неоднократно водила в эти страны, французы не предполагали найти ни этого народа, ни этой красоты, ни этого искусства
Противуположность Италии с северным варварством была так велика, что победители были ослеплены, почти испуганы, смущены новостью предметов. Отит немели от удивления перед этими дивными картинами, мраморными церквами, пышными виноградниками, населенными статуями, перед этими живыми изваяниями — прелестными девами юга, увенчанными цветами, которые шли с пальмами в руках на сретение воинов и несли ключи города. Они были сначала поражены; потом ими овладела буйная радость.
Провансальцы, бывшие в неаполитанских походах, приплывали на кораблях или шли обходом через Романью и Абруццы. Прежде Карла VIII ни одно войско не совершило всего священного пути, который, начинаясь от Генуи или Милана, Луккою, Флоренцией и Сиенной ведет путника в Рим. Удивительная красота Италии состоит в ее общей форме и в этом сгеэсепЬо60[60] чудес от Альп до Этны. Входя, не без потрясений, вратами, покрытыми вечным снегом, вы находите первый отдых, полный прекрасного, в изящном величии ломбардской долины, этой роскошной корзины жнитва плодов и цветов. Потом Тоскана, прелестно очерченные холмы Флоренции останавливают глаз своей оконченной красотой, она сменяется священным ужасом, вселяемым печальной торжественностью Рима… И вы думаете — это все? Нет. Более кроткий рай ожидает вас в Неаполе, новые ощущения наполняют грудь, и душа подымается в уровень Альпам перед дымящим исполином Сицилии.
Природа сосредоточивается, выражается всего лучше в женщине. Черные итальянские глаза, больше сильные, нежели приветливые, печальные и без детства даже в самом раннем возрасте, производили непреодолимые чары на северных людей. Это была встреча двух пород, бросившихся
