Молитесь лучше о нашем добром, забитом народе, может, и с ваших глаз падет повязка, и вы увидите, что, имея право отпустить крестьян ваших на волю, при том бескорыстии, которое отразилось в вашем упреке мне, — очень легко исполнить это желание.
Преданный вам
Гр ажданский самоубийца.
К НАШИМ
В Риме новорожденного клали женщины у порога отцовского атриума, и принесшие его ожидали с благочестием, пока отец брал ребенка на руки, только с этой минуты он делался сыном. Мы кладем у порога России первую книжку «Полярной звезды» и ждем с доверием и самоотвержением, усыновите ли вы ее, узнаете ли вы в ней хоть слабый отблеск «Полярной звезды» Рылеева и Бестужева.
В бродячей жизни изгнанников, оторванные от нашей почвы, мы не имеем тех средств, которые были у наших великих предшественников; у нас нет Пушкиных и Грибоедовых в числе сотрудников; все, что мы приносим, — это добрая, чистая воля, слово свободное, как воздух, и помощь западных друзей.
Вопрос о том, поддержите ли вы нас или нет, чрезвычайно важен. По ответу можно будет судить о степени зрелости русской мысли, о силе того, что сгнетено теперь.
Мы готовы ждать, долго ждать, как советует почтенный друг наш Мишле, но наконец без статей из России, без читателей в России «Полярная звезда» не будет иметь достаточной причины существования.
Лед, разбитый пушками, тронулся, вся земля в движении, мышцы и нервы натянуты, новое царствование не успело еще окостенеть, как прежнее. Если вам теперь нечего сказать или не хочется говорить, если сам достаточно делать бледные намеки в ваших глухонемых журналах, тогда мы с горестью должны отказаться от нашей мысли и вместо русского обозрения издавать обозрение о России. Тогда «Полярная звезда» будет
296
выходить на французском языке и из органа пропаганды дома сделается органом союза и сближения.
Ваше молчание, мы откровенно признаемся, нисколько не поколеблет нашу веру в народ русский и его будущее; мы только усомнимся в нравственной силе и годности нашего поколения.
Издавая наше обозрение на французском языке, мы уверены в успехе, тут нам спрашивать нечего. Общественное мнение, перед раздражением которого мы должны были на время умолкнуть в начале 1854 года, совсем не то.
Год войны многому научил.
Тем не меньше тяжел будет для нас удар вашего молчания. Неужели мы так выродились со времен Пестеля и Рылеева, что сделались более учеными доктринерами и менее способными на дело, на отвагу? Разве мы не той же крови, как севастопольские бойцы, или и об нас скажут, как о французах, что «мы боимся всего — кроме ружейных выстрелов».
Все вас зовет участвовать в нашем труде. У нас нет никакой системы, никакого учения. Мы равно приглашаем наших европейцев и наших панславистов, умеренных и неумеренных, осторожных и неосторожных. Мы исключаем одно то, что будет писано в смысле самодержавного правительства, с целью упрочить современный порядок дел в России, ибо все усилия наши только к тому и устремлены, чтоб его заменить свободными и народными учреждениями. Что же касается до средств, мы открываем настежь все двери, вызываем на все споры. Мы не отвечаем за мнения, изложенные не нами; нам случалось уже печатать вещи, прямо противуположные нашему убеждению, — но сходные в цели. Роль ценсора нам еще противна со времен русской жизни.
Несогласие в прикладных вопросах, стало, не может быть причиной отказа. «Полярная звезда» — один существующий в мире свободный орган для русского слова, — не забудьте этого.
С другой стороны, взгляните на обстоятельства, середь которых мы начинаем наш труд. Война ревет. В народных толпах развили все злые чувства национальной ненависти и жадного патриотизма; в толпах второго порядка разбудили чувства более разумные — крестового похода за просвещение и свободу;
297
и те и другие отлучили от человечества и от любви целый народ.
Середь этого раздражения, середь грохота пушек, порохового дыма и дымящейся крови, середь стона раненых и всеобщего гвалта, поднимается голос, просящий в Лондоне испытанных воинов свободы помочь ему в пропаганде русскому народу, предлагающий не жечь села и усадьбы с союзниками, а проповедовать ему волю, не унижать его, а поднять, — голос, утверждающий, что в русском народе не только есть начало революционное, но социальное, которое следует развить… Это безумие, но такова была еще на дне души нашей вера в западного человека, что мы сделали это безумие.
Что же вышло из того?
Неутомимые бойцы мысли и дела, апостолы независимости и нового общественного порядка, люди, имя которых связано с остальными благородными воспоминаниями последних лет, — эти сильные, которые устояли с немногими, не склоняя головы, не падая от утомленья и обид, середь повального унижения всей Европы, — они-то нам протягивают, по первому призыву, дружескую руку. Они поняли, что их место с врагами русского самовластья, а не с врагами русского народа.
В. ГЮГО, И. МАЦЦИНИ, И. МИШЛЕ, ЛУИ БЛАН,
П. ПРУДОН
с нами!
Николай оканчивал свои манифесты, говоря «с нами бог», нам не нужна помощь царского бога; с нами революция, с нами социализм!
Глубоко тронутые, принимаем мы это рукоположение.
Для нас, привыкнувших долгое время делить с одними из них тяжесть настоящего, с другими горький хлеб изгнания… участие их кажется до того естественным, необходимым, что мы забыли их благодарить. Но тем не менее смысл этого соединения глубок.
«Полярная звезда», может быть, всходит тоже над колыбелью.
Над колыбелью нового нарождающегося союза, нового карбонаризма, открытого, всенародного, в котором соединятся
298
свободные обоих сторон и который не может быть полон без русского элемента, как сказал знаменитый историк в своем письме.
Мысли о славянском мире, пробивающиеся там-сям, в распространении которых долею мы участвовали сами, казались странными в 1849 году, преступными в 1854, — кажутся истинными в 1855 году. Это зарницы, которыми будущее прорывается в удушливую, тяжелую атмосферу Европы, носящую в растворе гниение целого разлагающегося мира.
Западные друзья наши подали нам руку, потому что они почуяли что-то живое и обещающее внутри молчащего мира нашего. Так встарь бывали рудокопы, которые чувствовали глубоко под землею металлические жилы —останавливались… искали — и находили.
Их доверие покамест дар — оправдайте его.
Неужели одной кровью невинных воинов спаиваются народы, неужели руку легче подавать через трупы? Теперь — как время переселения народов!..
Я верю в мощь слова, я верю в мирное соединение на одно общее дело. Народность — любовь к своим — не значит ненависть к другим. Что сделалось из справедливой ненависти поляков к русским? При первом откровенном слове любви и примирения поляки и русские указали на общего врага и обнялись. Вот как важно высказываться; молчание — знак затаенной мысли гораздо больше, нежели согласия.
Что же вышло из этого сближения польских изгнанников с гонимыми русскими? То, что поляки желают, чтоб мы были свободны, а мы — чтоб Польша была независима.
И желаем этого искреннее многих западных друзей ее. Они хотят восстановить Польшу против России, хотят сделать из нее «лагерь, а не форум», как сказал Наполеон Нарбону65[65], и защититься ее славянской грудью от нас. Мы хотим Польшу свободную и самобытную для того, чтоб не было наконец никакой причины раздора с Европой. Призвание Польши — этот мир, а не эта война; она не пограничная стража Европы, не забор между двумя семьями человечества, а посредница их.
299
Она, с славянской кровью в жилах и с европейским образованием в нравах, назначена судьбой быть великим camp du drap d’or66[66] этой встречи. Она соединит своими мужественными руками руки единоборцев, не обливая их снова своею собственною кровью. Ей не нужно больше жертв; ее святые кладбища должны ороситься не ее кровью, а нашими слезами.
Первая панихида Пестелю и его товарищам была пета в Варшаве. Мы первые склоним колени перед могилами защитников польской вольности!
Речь Бакунина, положившая начало дружбы между гонимыми русскими и польскими изгнанниками, была произнесена в великую годовщину варшавского восстания, накануне Февральской революции.
Сегодня наша мрачная годовщина.
Двадцать девять лет тому назад, в подобный день, на рассвете, погибли под рукой палача пять русских мучеников, гордо и величаво погибли они, не прощая врагам, а завещая нам свое дело.
Что сделали мы?..
Но былого не переменишь… Осталось несколько дней впереди еще и у нас. Проснитесь же к деятельности, дайте волю вашей мысли, вашему плачу, вашему несогласию с нами — если оно есть.
Бедную свечку затеплили мы для нынешнего дня, на чужбине с чужими, от вас зависит поддержать и раздуть ее пламя. И если б когда-нибудь мы могли сказать себе, что мы сколько- нибудь способствовали к основанию русской пропаганды за границей и взаимному пониманию нашему с революционной Европой, — целая жизнь, пожертвованная одной мысли, была бы заплачена. Здесь я прошу позволение сказать несколько слов от своего имени.
Победу Николая над пятью торжествовали в Москве молебствием. Середь Кремля митрополит Филарет благодарил бога за убийства. Вся царская фамилия молилась, около нее сенат, министры, а кругом на огромном пространстве стояли густые
300
массы гвардии, коленопреклоненные, без кивера, и тоже молились; пушки гремели с высот Кремли.
Никогда виселицы не имели такого торжества; Николай понял важность победы!
Мальчиком четырнадцати лет, потерянным в толпе, я был на этом молебствии, и тут перед алтарем, оскверненным кровавой молитвой, я клялся отомстить за казненных и обрекал себя на борьбу с этим троном, с этим алтарем, с этими пушками. Я не отомстил; гвардия и трон, алтарь и пушки — все осталось; но через тридцать лет я стою под тем же знаменем, которого не покидал ни разу…
Только эта давность и дает мне тень права именем великих мучеников нынешнего дня звать вас на участие.
Ричмонд (под Лондоном), 13/25 июля 1855 года.
301
MR. ALEXANDER HERZEN — TO THE EDITOR OF «THE GLOBE»
Cholmondely Lodge, Richmond, 23 d. oct. 1855.
Sir, — it was not until to-day that I had the pleasure of reading the favourable mention made in your esteemed paper on the 15-th instant, of the English translation of my Memoirs. While thanking you, I am anxious to say that the title given by myself and repeated by the «Revue des Deux Mondes», was «Prison and Exile».
The editor of a German translation (Hoffmann and Campe, Hamburg), thought it necessary to add the words «in Siberia», which are not to be found anywhere in my own writing of the title. The editor of an English translation has done the same thing.
The observation made in your journal is perfectly correct. I only went as far as the Uralian Mountains. I have never been in Siberia. But the title rests entirely on the responsibility of the editors, and I avail myself immediately of this opportunity of saying so. — Accept, etc.
