etc.
Alexander Herzen.
P. S. You will oblige me if you will publish this letter, and you will oblige me doubly by having it translated into English. Unfortunately I know the language too imperfectly to write it.
302
АЛЕКСАНДР ГЕРЦЕН — ИЗДАТЕЛЮ «THE GLOBE»
Чолмондели Лодж, Ричмонд, 23 октября 1855.
Милостивый государь! Только сегодня я имел удовольствие прочитать в вашей уважаемой газете от 15 текущего месяца благоприятный отзыв об английском переводе моих мемуаров. Приношу вам свою благодарность и в то же время хочу сказать, что я озаглавил эту книгу «Тюрьма и ссылка». Этот титул был воспроизведен и в «Révue des Deux Mondes».
Издатель немецкого перевода (Гофман и Кампе, Гамбург) счел нужным прибавить слова «б Сибирь», которых нет в моем заглавии. Издатель английского перевода сделал такое же добавление.
Замечание, появившееся в вашей газете, совершенно справедливо. Я дошел только до Уральских гор. Я никогда не был в Сибири. Заглавие всецело остается на ответственности издателей, и я спешу воспользоваться случаем, чтобы заявить об этом.
Примите и пр.
Александр Герцен.
P. S. Вы меня обяжете, напечатав это письмо, и вдвойне обяжете, переведя его на английский язык. К сожалению, я недостаточно владею этим языком, чтобы писать на нем.
«MY EXILE IN SIBERIA»
(TO THE EDITOR OF «THE MORHNING ADVERTISER»)
Sir, in order to put an end to the accusations which are published against me in your paper, respecting the title of my memoirs. «My Exile in Siberia», I hope you will not refuse to insert the following declarations: —
First — I have directed personally the publication of two volumes of my memoirs in the Russian language, under the title of «Prison and Exile».
Second — I have merely given my authorisation to their translation into English, German and French, and that is all the part I have taken in the editions which have appeared in those languages.
Third — immediately after the publication of the English edition, I have protested against the addition to the title of the words «In Siberia», as it has been declared in your columns by Messrs Hurst and Blacket, who have altered the title of the book in consequence of my protestations. I have besides protested publicly in the «Globe», as it may be seen by refferring to the columns of that paper.
Fourth — I have received no communication of the book before it was published and advertised, this I positively assert, and if needed, I have no doubt Messrs Hurst and Blacket will not hesitate to confirm it.
I remain, Sir, your obedient servant.
Alexander Herzen.
Cholmondely Lodge, Richmond, nov. 29.
304
«МОЯ ССЫЛКА В СИБИРЬ»
ИЗДАТЕЛЮ «THE MORNING ADVERTISER»
Милостивый государь! Чтобы положить конец обвинениям, появившимся в вашей газете в связи с заглавием моих мемуаров «Моя ссылка в Сибирь», — вы не откажетесь, надеюсь, поместить следующее заявление:
Во-первых, я лично руководил изданием двух томов моих мемуаров на русском языке под названием «Тюрьма и ссылка».
Во-вторых, я просто дал разрешение перевести их на английский, немецкий и французский языки, чем и ограничилось мое участие в изданиях, вышедших на этих языках.
В-третьих, немедленно после появления английского издания я протестовал против добавления к заглавию слов «в Сибирь». Вследствие моего протеста гг. Герст и Блекет изменили заглавие книги, о чем и заявили в вашей газете. Кроме того, я напечатал протест в «The Globe», в чем можно убедиться, обратившись к соответствующему номеру этой газеты.
В-четвертых, я не имел никаких сведений о книге до ее выхода в свет и появления объявлений о ней. Я утверждаю это со всей ответственностью и не сомневаюсь, что гг. Герст и Блекет, если понадобится, не откажут это подтвердить.
Остаюсь, милостивый государь, вашим покорным слугой
Александр Герцен.
Чолмондели Лодж, Ричмонд, 29 ноября.
305
1856 <НЕ УСПЕЛИ В МОСКВЕ ОПЛАКАТЬ ПОТЕРЮ Т. Н. ГРАНОВСКОГО...>
Не успели в Москве оплакать потерю Т. Н. Грановского, как еще сильный деятель сошел в могилу. Двадцать шестого апреля там же окончил свою жизнь Петр Яковлевич Чаадаев. Наши читатели знакомы с ним. Мы приложим к следующим нумерам портреты обоих покойников и скажем об них несколько слов любви и воспоминания.
306
ВПЕРЕД! ВПЕРЕД!
ПЕРВАЯ СТАТЬЯ В «ПОЛЯРНОЙ ЗВЕЗДЕ»
Теперь только идите, не стойте на одном месте, что будет, как будет, трудно сказать, никто не знает, но толчок дан, лед тронулся. Двиньтесь вперед… Вы сами удивитесь, как потом будет легко идти.
Сегодня утром граф Орлов бросил последнюю горсть земли в могилу Николая, торжественно засвидетельствовал его смерть и с тем вместе начало новой эпохи для России.
Война вам стоила дорого, мир не принес славы, но кровь севастопольских воинов лилась не напрасно, если вы воспользуетесь ее грозным уроком. Дороги, усеянные трупами, солдаты, изнуренные прежде встречи с неприятелем, недостаток путей сообщения, беспорядок интендантства — ясно показали несовместность мертвящего самодержавия не только с развитием, с народным благосостоянием, но даже с силой, с внешним порядком, с тем механическим благоустройством, которое составляет идеал деспотизма. К чему послужило угнетение мысли, преследование слова, вечные парады и ученья, к чему послужил полицейский надзор над всем государством, с своими сотнями тысяч входящих и исходящих бумаг?
К тому, чтобы сорок два года спустя после того, как блестящий, молодой, либеральный полковник М. Ф. Орлов 30 марта 1814 года подписал капитуляцию Парижа во имя победителей Наполеона, — другой Орлов, старик, шеф корпуса жандармов, его брат, принес повинную голову России и принял мир, дарованный ей другим Наполеоном, тоже из корпуса жандармов.
307
«Неужели вы в самом деле верите в ту огромную силу царя, о которой говорят?» — сказал я в 1853 г. на польском митинге в Лондоне, и повторяю мои слова, потому что события их так резко подтвердили. «Россия сильна, но императорская власть, так, как она сложилась теперь, не способна вызвать этой силы. У ней нет корней в народности, она не русская и не славянская. Это временная диктатура, осадное положение, возведенное в основу правительственного начала. Она, может, исторически была необходима, но пережила себя, она совершила судьбы свои в то время, когда Александр I взошел освободителем в Париж, окруженный свитой королей и венценосцев, которых он удерживал от грабежа и насилия».
Александр I знал это, он был как-то потерян после победы, он чувствовал, что дальше идти путем самовластья было невозможно, и печально шел, склоняя голову навстречу 14 декабря, не имея силы ни овладеть событиями, ни уступить им.
То же сознание, с другой стороны, доказал колоссальный заговор, в котором участвовали передовые люди всех деятельных слоев русской жизни. Оставаться долее под гнетом неограниченного самовластья было так нестерпимо, что горсть героических людей гордо бросила вызов царской власти «в самой пасти льва», как сказал Мишле. Сила одолела мысль. Николай остановил своей холодной и тяжелой рукой рвущуюся вперед молодую жизнь, задержал всякое движение и достиг — чего? Тридцатого года своего царствования над мертвой тишиной задавленного, молчащего народа; скованная Польша едва дышала, русская
литература остановилась, 14 декабря было побеждено, и он — представитель и глава реакции в Европе — захотел наконец попробовать свои силы.
И этот тридцатый год сделался для него годом страшного искупления. С бессильным гневом, с сожигающим стыдом Николай увидел свое войско, так хорошо обученное им метать ружьем, — побитое комиссариатом; свои суды, управы, советы — наполненные ворами. Окруженный доносчиками, двумя-тремя полициями, он знал всякое либеральное четверостишие, писанное каким-нибудь студентом, всякий неосторожный тост, произнесенный каким-нибудь молодым человеком, но не имел средства узнать истину, добраться до правды во всем остальном.
308
Возле него, рядом, становилась нагло другая власть, неуловимая, вездесущая, кравшая разом позолоту с его трона и железо с крестьянского плуга, ее допускавшая одной рукой паек до солдата и вырывавшая другой последний кусок хлеба у крестьянина.
За несколько месяцев до своей смерти (рассказывали газеты) Николай, рассерженный кражею инвалидных сумм, сказал, что он знает одного человека на службе, который не крадет, и этот человек он сам.
Какое сознание слабости, и какая казнь! Николай умер под ее тяжестью.
Неужели Александр и Константин, в добросовестности которых мы не имеем права сомневаться, воображают, что они искоренят зло, отдавши под суд несколько плутов и публикуя циркуляры с критическими заметками?
Зло боится света, зло боится гласности, зло боится свободы — но ведь всего этого боится и самовластье. Вот страшная круговая порука между двумя властями. Воровство вовсе не было национально во Франции, а десять лет первой империи было достаточно, чтоб превратить французских генералов в грабителей, префектов во взяточников.
Нам самим надобно бороться со злом, поднять голос против него, найти совет и средство, заявить волю и силу, если их не в самом деле сломил николаевский гнет. Иначе ничего не будет.
Но он не сломил их. Тот же год, который был так беспощаден для царя, показал нам снова неисчерпанную, здоровую мощь русского народа. Как все это странно и полно глубокого значения! Русь оживала в то время, как он отходил, и отходил оттого, что не имел веры в свой народ. Он знал Альму и Евпаторию, но крымской Сарагосы, но богатырской защиты Севастополя не предвидел.
Воздух 1612 и 1812 годов повеял в России при вести о неприятельском нашествии, и ни один человек не поверил турецко-крестовому походу за «просвещение и свободу». Мы не знаем, чем бы кончилась война, если б она действительно перешла в народное восстание, но мы рады
искренно миру, и тем более, что он приносит не блеск, а смирение. Из железа победоносных мечей куются самые крепкие цепи.
309
Напротив, скромный мир обязывает всех призадуматься о нашем положении. Все видят теперь, что прежний путь никуда не годен; но мы уверены, что ни правительство, ни вы — никто не имеет определенной мысли, плана, программы. А оставлять будущее на произвол судьбы — дело плохое. Как события изменяют мысль о будущем, за это люди не отвечают, но желание овладеть ими и воплотить в них свой разум и свою волю — неотъемлемо с сознательным человеческим развитием.
Мы мало уяснили себе наше настоящее положение и оттого, влекомые внешней силой, идем на историческую работу, как на барщину. Причин на это много, исключительная национальность столько же мешает ясно понимать наше самобытное развитие, как западная цивилизация. Славянизм и европеизм подставляют негодные, неприлагаемые, чужие формы для уловления нашей жизни, они ее мерят по другим эпохам, по иным миросозерцаниям; ни загробный голос праотцов, ни соседний ум не помогут разрешить его вполне67[67]. Нам приходится не только оторваться от предрассудков, общих нам с нашими врагами, но и от предрассудков наших друзей и собственно наших.
Не одна императорская власть в своей петровской форме дожила свой
