век, но и вся петербургская Россия. То, что она могла сделать, она сделала. Нам надобно освободиться от нравственного ига Европы, той Европы, на которую до сих пор обращены наши глаза.
Западная цивилизация своим последним словом поставила отречение от «современного гражданского устройства»; если Европа и осуществит ее завещание, то это именно не та, на которую вы смотрите, а Европа чернорабочая, оставшаяся, как Россия, вне движения, задавленная нуждой, бедная, обойденная, земледельческая и отчасти ремесленная.
Мы не мещане, мы мужики.
Все революции не удались в Европе потому, что они не касались ни поля, ни мастерской, ни даже семейных отношений и были сбиты с дороги мещанством. Нам нечего заимствовать у мещанской Европы, она снова берет у нас ею привитый деспотизм.
Мы бедны городами и богаты селами. Все усилия создать у нас городское мещанство в западном смысле приводили до сих пор к тощим и нелепым последствиям. Настоящие горожане наши — одни чиновники; купечество ближе к крестьянам, нежели к ним. Помещики естественно больше сельские жители, нежели городские. Итак, город у нас — почти одно правительство, Россия государственная; а село — вся Россия, Россия народная.
Нашу особенность, самобытность составляет деревня с своей общинной самозаконностью, с мирскою сходкой, с выборными, с отсутствием личной поземельной собственности, с разделом полей по числу тягол. Сельская община наша пережила ту эпоху тяжелого государственного роста, в которой обыкновенно общины гибнут, и уцелела в двойных цепях, сохранилась под ударами помещичьей палки и чиновничьего грабежа.
Естественно, что нам с самого начала представляется вопрос: следует ли образовать нашу общину на основании отвлеченной независимости лица и его самодержавного права собственности, искореняя в ней ее патриархальный коммунизм и семейную круговую поруку, или, напротив, не следует ли нам развивать ее на ее народных и социальных началах, стремясь к сохранению и сочетанию личной независимости, без которой нет свободы, с общественной тягой, с круговой порукой, без которых свобода делается одним из монополей собственника.
Наука Запада и его трагическая судьба дают нам богатые средства для того, чтоб приблизиться к этому, и, может, мы ошибаемся, но этот вопрос нам кажется важнее всех хартий, кодексов, раздела властей, словом, всех белил и румян, которыми старому монархизму придают вид молодой свободы.
Но коснуться до него нам мешает не царь, а страшное преступление крепостного состояния. Крепостное право — это нечистая совесть России, это ее право на рабство. Рубцы на спине мучеников и страдальцев поля и передней — не на их спине, а на нашем лице, на лице России. Помещики связаны по рукам и ногам своим нелепым правом.
Итак, первый враг, против которого нам надобно бороться, — перед глазами.
311
В нашем неумении разрешить этот вопрос есть на первый взгляд что-то безумное. Молодое дворянство хотело его пятнадцать лет тому назад в Москве, в Пензе, в Тамбове, не знаю где; Александр I мечтал об нем; Николай желал его. Молодые дворяне сделались теперь пожилыми дворянами, мы не имеем никакого повода сомневаться, чтоб Александр II противился ему. Кто же не хочет? Кто тот сильный, который останавливает разом народ и царя, образованную часть дворянства и страждущих крестьян?
Это опять фантастические boyards russes68[68] и вновь изобретенная old moscovite party69[69]. Да ведь именья этих бояр точно так же заложены и просрочены, да и где же их сила — конечно не в них.
Нет, будемте откровенны, вопрос об освобождении крестьян оттого не был разрешен, что за него не умели приняться, а приняться не умели долею оттого, что он неразрешим ни с точки зрения петербургского правительства, развившего зло и воспользовавшегося им, ни с точки зрения того либерализма, в основе которого лежит религия собственности, безусловное и неисторгаемое признание ее вовеки нерушимой.
И вот мы снова становимся лицом к лицу с высшей общественной идеей Европы, с той идеей, от которой мир обезумевшей собственности и оторопелого мещанства прячется за штыки, депортации, за иезуитов, за феодализм, за невежество и за такой деспотизм, о котором не имели понятия даже во время римских императоров.
Но как же вы приблизитесь к разрешению такого сложного вопроса? Для этого необходимо обсудить его, обменяться мыслями, сличить мнения. Ценсура вам этого не позволит делать в печати; а полиция не позволит это делать словесно. Оно и придется снова бежать в бесплодные споры между поклонниками исключительной народности и почитателями космополитической цивилизации… Но не грешно ли расточать свои силы на эти мнимые прения, истощать свой ум на эту междоусобицу, в то время как сердце и совесть просят не того, в то время как грустный
312
крестьянин оставляет незасеянным свое поле и идет на барщину, а дворовый с стиснутыми зубами ждет розог.
Уже хоть бы мы попросили государя, чтобы нас всех снова приобщить к телесным наказаниям, а то это накожное покровительство дворянских спин, предоставляющее нам право быть палачами, из рук вон противно…
…Не ясно ли, что на первый случай вся программа наша сводится на потребность гласности и все знамена теряются в одном — в знамени освобождения крестьян с землею.
Долой дикую ценсуру и дикое помещичье право! Долой барщину и оброк! Дворовых на волю!
А с становыми и квартальными сделаемся потом…
Лондон, 1 января 1856 года.
Я рассказывал в моих воспоминаниях, как станционный смотритель между Вяткой и Нижним, которого я угощал особым half-and-half70[70], прощаясь со мной, повторял: «Вот вы и меня сделали с Новым годом!» Позвольте мне дружески, искренно, от всей души сказать вам эти слова.
Письмо ваше пришло вчера вечером. Грустно сидел я у камина, ожидая двух-трех приятелей изгнанников. Все особенно отмеченные дни, эти вехи, поставленные в бесконечной степи, чтоб не потеряться, эти «станции»», как говорит Байрон, в которых время приостановливается, переводит дух, меняет лошадей и опять скачет, — тяжелы для людей, много утративших; они будят так много воспоминаний и так мало надежд… Я перебирал наши прежние встречи Нового года и душевно желал, чтоб скорее пробило двенадцать часов.
В это время мой сотрудник Чернецкий принес ваше письмо. Прочитавши его, я не мог сказать ни слова, — но многое прошло по душе. Я вас благодарю, я вас обнимаю братски, вас и ваших друзей. «Вы меня сделали с Новым годом!»
Как для меня важен такой голос, вы сейчас увидите.
Увлеченный событиями 1848 года, я жил с западными людьми, делил их судьбу и невзгоды и для них говорил о России.
Вы знаете en gros71[71], что было в Европе в последние пять лет, я знаю по мелочи, по рубцам; дорого мне стало знание Запада; насколько мог, я его узнал и — расстался с ним. Я сочувствую его мыслям, но не сочувствую ни его людям, ни его делам.
314
Вера в будущее России одна пережила все другие. Но связь моя с вами ослабла в продолжение этих бурных лет; для того чтобы оживить ее, я завел русскую типографию и
приглашал, просил, звал всех; но в продолжение двух лет никто не откликнулся. Я не уныл от этого и был готов продолжать мой труд — но мне было больно это молчание.
С половины прошлого года все переменилось, слова горячей симпатии, живого участия, дружеского ободрения стали доходить до меня. Ваше письмо занимает одно из главных мест, оно торжественно заключило для меня год, и я вдвое бодрее стою у моего станка.
Что касается до летучих листов (из которых только одно писано мною, «К солдатам в Польше», и которое я готов повторить слово от слова) — не оттого ли они возбудили ваше негодование, что мы мало привыкли к свободной речи?
Дайте каждому говорить свое мнение, вы не обязаны с ним соглашаться. Вспомните, что я сказал в программе к «Полярной звезде». «Мы равно приглашаем наших европейцев и наших панславистов, умеренных и неумеренных, осторожных и неосторожных. Мы исключаем одно то, что будет писано с целью упрочить современный порядок дел в России, ибо все усилия наши только к тому и устремлены, чтобы его заменить свободными и народными учреждениями. Что же касается до средств, мы открываем все двери, вызываем на все споры. Мы не отвечаем за мнения, изложенные не нами, нам уже случалось печатать вещи прямо противуположные нашему убеждению, но сходные в цели. Роль ценсора нам еще противна со времен русской жизни». Не заставляйте меня быть Мусиным-Пушкиным и лучше возражайте прямо на статьи; возражения ваши будут напечатаны. Любите свободу даже с ее неудобствами.
С другой стороны, не желая себе присвоивать ни похвалы, ни осуждения, принадлежащие другим, я вас попрошу не забывать, что я подписываю мои статьи, и притом все без исключения.
Прощайте — и на прощание позвольте мне надеяться, что вы и ваши друзья исполните обещание и пришлете что-нибудь в «Полярную звезду».
315
Вы не ошиблись, я ваше письмо прочел с благодарностью и принимаюсь за перо не для того, чтоб возражать, а чтоб объяснить некоторые обстоятельства, привести облегчающие причины в других и повинную голову в третьих.
Русская типография, которую я завел в 1853 году в Лондоне, была с моей стороны запросом, сондированием; безумие петербургской ценсуры после 1848 года перешло все границы — я предложил материальное средство избегнуть ее. Им никто не воспользовался.
На другой или третий день после смерти Николая мне пришло в голову, что периодическое обозрение, может, будет иметь больше средств притяжения, нежели одна типографическая возможность. Я ставил новое предприятие под знакомое и дорогое нам знамя; при слове «Полярная звезда», я был уверен, сердца многих вздрогнут.
Ничего в свете не может быть печальнее, как говорить, не зная, слушают ли речь и вообще хотят ли ее слушать.
В мае месяце я получил первую русскую статью «Что такое государство?», к которой вы так строги и которую я принял с тем чувством надежды, с которым в ковчеге была принята ветвь, принесенная голубем.
С тех пор многое изменилось. Если я не получил русских статей (кроме статьи Н. Сазонова), то получил такие полные, горячие знаки сочувствия, что всякое сомнение устраняется. Самое письмо ваше, при всей строгости своей, есть доказательство, что «Полярная звезда» не прошла бесследно.
Но тем не менее и вторую книжку я не могу сделать тем, чем бы я хотел чтоб была «Полярная звезда».
316
Вы совершенно правы, требуя «Обозрения русской словесности», но вы слишком легким считаете выписывание русских книг и журналов в Англии. Оно было всегда затруднительно, но со времени балтийской блокады совсем нет книгопродавческих сношений с Петербургом. Один ящик книг я жду с октября; новое издание Пушкина, заказанное мною 1 декабря прошлого года у Трюбнера and C°, было получено 12 апреля.
Впрочем, наша литература от 1848 до 1855 походила на то лицо в
