Моцартовой «Волшебной флейте», которое поет с замком на губах.
Изредка, правда, попадались вещи, обличавшие большой талант, широкую кисть и ту свежесть и простоту, которой вовсе нет в западных литературах, но я и в них не видал нового направления. Разве превосходные рассказы Охотника не продолжение по духу и форме прежних рассказов И. Тургенева, разве удивительный роман Григоровича «Рыбаки» не в прямом родстве с «Антоном Горемыкой», которого я читал со слезами на глазах у подножия Везувия, перед Февральской революцией. Комедии Островского принадлежат к тому же сознательно-гогол евскому направлению.
Из новых произведений меня поразила своей пластической искренностью повесть графа Толстого «Мое детство», но и она не составляет же нового направления. Сверх того, не должно забывать, что нам не настолько известны новые порядки, чтоб слишком откровенно говорить о современных писателях и книгах; пожалуй, Мусин-Пушкин за это представит меня к аннинскому кресту. Тем не менее ваше замечание справедливо, и я взял нужные меры для получения книг и журналов из России. Жаль, что во всем этом никто не хочет мне помочь;
укажите мне книги, замечательные статьи, пришлите мне обозрение литературы, о котором вы говорите. Я делаю что могу, — справедливо ли, не помогая ничем моему труду, требовать, чтоб я делал и то, чего не могу?
Перехожу к некоторым из частных замечаний ваших.
1. Слово третное мне кажется понятно, так же как и слово обозрение, которым необходимо заменить слово «журнал». Я очень плохой этимолог и знаю языки больше инстинктом, нежели наукой, но мне кажется, что «третное обозрение» выражает
317
время выхода, так, как и quarterly review72[72]. Одни из моих друзей, шутя, предлагал назвать предполагаемое некогда нами обозрение «квартальный надзиратель». Выбор между ошибкой, если б она и была, и квартальным должен был решиться в пользу ошибки. Вы, может, хотите сказать вашим замечанием, что именно «обозрения»-то и нет; но я уже на это вам отвечал. Примите две первые книжки за опыты.
2. Вам не нравится эпиграф «Да здравствует разум!» А мне кажется, что это единственный возглас, который остался неизношенным после воззваний красных, трехцветных, синих, белых. Во имя разума, во имя света и только во имя их победится тьма. Оттого-то и не удались все революции, что они шли не под хоругвию разума, а чувств, верований.
3. Я никак не могу согласиться с вами, чтоб это был безразличный факт для русских, что передовые люди европейской мысли, поэзии, революции, часто не согласные между собой, единогласно и горячо приветствовали первое русское обозрение, печатающееся без ценсуры, в Европе. Во-первых, это показывает, насколько эти люди далеки от официальной и мещанской Европы, которая во имя просвещения смотрит со скрежетом зубов на все русское и готова остановить всякий успех, перехватить у нас всякое развитие, так, как ливонские рыцари задерживали докторов, отправлявшихся в Россию во время повальных болезней. Во-вторых, тот же факт показывает, что и «Полярная звезда» равно далека от правительственной Европы и от казенной России. Нет, вы не хотели понять поэзию и смысл этих имен — имен Прудона, Маццини, Гюго, Луи Блана, Мишле, Лелевеля, пришедших на закладку свободного русского дела.
4. Клязьму я назвал «бедной», так точно, как мог бы назвать «скромной» Москву-реку: этому смиренному названию подвергается всякая река, в которой мало воды. Эпитет, данный Владимиру, объясняется во второй (еще не напечатанной) части «Записок».
5. Я никогда не думал, что «Телескоп» издавался «в замену» «Телеграфа». Он его заменял для читателей просто потому,
что был ближе к направлению «Телеграфа», нежели «Московский вестник» или «Атеней».
6. По вашему желанию стихотворение Рылеева и «Русский бог» напечатаны. Если у вас под рукой ода Дмитриева, пришлите ее нам. Что касается до того, что я не вытвердил на память стихи Пушкина, ходившие в рукописи, то это конечно дурно; но что же с этим делать? Я особенно настаиваю теперь, чтоб мои дети твердили на память стихи — чтоб не заслужить лет через тридцать выговора за дурную память.
7. Мне очень досадно, что, несмотря на наши старания, типографских ошибок у нас не меньше, как в петербургских и московских журналах. Разумеется, не наше дело мерить строгость, когда она обращена на нас; но позвольте заметить, что вы нас не щадите. Попадались ли вам в руки французские или немецкие книги, печатанные в Лондоне? По них вы можете судить, легко ли здесь печатать по-русски. К тому же доля ошибок, отмеченных вами, не введет в заблуждение просто читателя. Не ясное ли дело, что, оставив Россию в 1847 году, я не мог быть во Владимире в 1848, и что 1848 напечатан вместо 1838 год?
8. В другом месте, перечисляя число с нового стиля на старый, я вместо вычета прибавил двенадцать дней. Эта путаница только доказывает, что пора бросить благочестивую, но астрономически нелепую ошибку юлианского летосчисления.
9. Времени, когда Пушкин писал второе послание к Чаадаеву, я не знал, и это чисто моя ошибка.
10. Гале де Кюльтюр дурно поступил, повторив ложный анекдот о Пушкине, но вина не его. Распространение этого анекдота, по несчастию, принадлежит нашим русским жиденьким либералам, которые воображают много выиграть перед иностранцами подобного рода небылицами. У Кюльтюра прибавлено против двух печатных текстов одно лицо Милорадовича. Я так привык к невежественной клевете на Россию, что не сержусь за нее и не отвечаю. Разве «Теймс» не рассказывал несколько месяцев тому назад, что в Петербурге лакеи раздевают дам, когда они идут спать, или разве год тому назад не было полемики в здешних журналах о том, что в России зимой мерзлую водку рубят ли топором или нет, и что правда или нет, что зимой
319
иногда снимают ноги вместе с сапогами?.. Я с радостью встретил в книге Кюльтюра надежду на наше будущее и за одно доброе, теплое слово забыл анекдот, принятый им на веру от русских.
Позвольте мне заключить мое письмо искренней благодарностью за ваше внимание к моему труду. Перед вами вторая книжка «Полярной звезды», не щадите и ее, она, как Фемистокл, говорит вам: «Бейте — только читайте».
10 апреля 1856, Лондон.
ИЗ ПИСЕМ ПУТЕШЕСТВЕННИКА ВО ВНУТРЕННОСТИ АНГЛИИ
ПИСЬМО ПЕРВОЕ
Гровенор-сквер, 1 марта 1856.
…Скучные вопросы салонной болтовни, походившие на допрос, кончились. Допрос на этот раз был длинен, подробен, скучен и тяжел; я сел на диван в углу комнаты и с волчьей злобой смотрел на разодетых старух, на дурно одетых молодых и на накрахмаленных мужчин, наполнявших залу, в которой угощали свечами и холодным чаем с кеками.
Новая жертва была поймана. Жестокость, с которой меня пытали, была обращена на толстую женщину, которой полуплатье было обшито какими-то стеклами, точно будто она хранила себя так, как здесь берегут овощ в огороде, посыпая верх ограды битыми бутылками. Ее вели петь. Какой-то М. Р.73[73], с завитыми бакенбардами и с пробором на затылке, сел за рояль, развернул ноты, закричал по-итальянски, и женщина закричала. Пошла музыка.
Я перебирал в голове ряд глупостей, о которых меня спрашивали… о морозе, о казаках, о партии old boyards74[74]; тощий клержиман75[75] осведомлялся, правда ли, что официанты одевают у нас дам, и есть ли у нас литература; другой М. Р. желал знать, истинно ли это, что каждый русский крестьянин имеет фанатическое желание завоевать Европу. Надо заметить, что
321
одни и те же вопросы предлагаются всякий раз и ответы постоянно приводят в изумление честную публику.
Официант назвал одного литературного льва. Устрашенный голосом, который подавал М. Р., и увидя меня в углу, лев продрался к дивану, помяв немного свою гриву.
— Вы не будете спрашивать о России? — сказал я ему, подавая руку.
— А что?
— Пожалуйста, предупредите, — я сейчас кончил свое представление, ведь и Альберт Смит не ходит два раза кряду на свой Монблан в Пикадилли. Если вы намерены сделать хоть один вопрос, скажите, я уеду.
— Успокойтесь, я буду вас спрашивать об Англии, — сказал он, смеясь. — В самом деле, я вас не видал сто лет; ну что, как вы обжились у нас, как привыкли?
— Так себе; если б можно было месяц осенью провести без насморка и если б не было трех осеней в году.
— Как это старо — жаловаться на климат!
— Мне не легче оттого, что у Цезаревых солдат за девятнадцать столетий тоже был насморк во время британской кампании.
— Ну, а помимо климата, как вы сжились с нашими нравами?
— Не могу привыкнуть обедать без салфетки.
Но спрашивающего англичанина ничем нельзя остановить, кроме ответа, и потому мой храбрый лев снова напал на меня. Я начал раскаиваться в том, что помешал ему говорить о России, и заметил ему наконец, что «Англию в Европе меньше знают, нежели древний Египет, несмотря на то, что исследования Байрона стоят шампольоновских».
— Эхо не заключение и относится к Европе, а не к Англии.
— Какое же заключение? Я, право, не знаю: разве вот что — Англия… — Ничего мне не шло в голову.
— Ну что же?
— Англия — Голландия.
— Я не понимаю, — сказал он, однако слегка покраснел.
— А разве вы думаете, что кто-нибудь понимает Голландию? Впрочем, тут обидного ничего нет. Я не знаю почтеннее памятника иных веков и лучше сохранившегося: Голландия самобытно довольствуется, как Стуарты, своим «fuimus»76[76].
— Вы хотите сказать, что мы такое же давнопрошедшее?
— Помилуйте, я слишком хорошо знаю грамматику: вы еще a l’imparfait77[77], но нынче глаголы спрягаются ужасно скоро. Да что об этом толковать, скажите мне лучше, когда предложат alien bill?78[78]
— Его совсем не предложат.
— Напрасно.
— Вы все шутите, my dear cossak79[79].
— Совсем не шучу; если б ваши министры были патриоты, они непременно предложили бы alien bill. Вы портите репутацию фирмы, вы подрываете свой кредит и дорого заплатите за ваше дорогое гостеприимство. На что же вы и остров, если чужие повадятся жить в Лондоне? Лучше сделать мост из Фокстона во Францию. В каком же торговом доме, особенно когда не везет, пускают посторонних за прилавок или в кассу?
— Мы так дорожим правом убежища, что готовы на все неудобства его.
— Все это было хорошо во времена гугенотов да разных национальных вопросов. Теперь другие времена. Прежние эмиграции вам принесли страшную пользу. Ваш тяжелый работник не скоро бы дошел до тех технических усовершенствований, которые они вам принесли. А теперь чему вас научат иностранцы? Пускать ненужных свидетелей за кулисы — бедовое дело в наше время, если не хотите, чтоб знали тайны дирекции. Тронутый вашим гостеприимством, я требую alien bill…
М. Р. перестал подавать голос, сделалось движение, перемещение лиц, и мой лев, казалось, был доволен, когда к нам подошел один французский адвокат-орлеанист,
