седьмой год ожидающий с часа на час важных вестей из Франции и ни в одно утро не сомневавшийся, что они к вечеру придут. Он стал нам рассказывать, что теперь дело кончено, что ему писали из Лиможа и из Берри самые положительные сведения. Успокоенный
насчет судьбы адвоката и пожелав ему места королевского прокурора, я уехал домой.
Открытие Англии и ее внутренней жизни, без сомнения, одно из важнейших событий после открытия Америки и путешествий во внутренности Африки. Для этого были необходимы исключительные условия, мировые события, вулканические взрывы, бросившие на остров десять осколков разных народностей, десять разных эмиграций, противоположных по духу, которые были прибиты волнениями Европы к меловым берегам Англии, выброшены на них и там оставлены отливом.
Прежде, кроме англичан, никто не жил в Англии; иностранного круга в Лондоне не существовало. Были одни специальности, поглощенные своим делом. Чиновники посольств, негоцианты, артисты, несколько бедняков, выбивавшихся из сил, чтоб заработать кусок хлеба, несколько шулеров, обиравших глупых туземцев, и перелетная стая туристов. Но туристы ездили по Англии, а не жили в ней. В Англии страшная скука, в Англии климат скверный, гостиницы отвратительные, дороговизна чрезвычайная. Какой же турист по доброй воле станет жить в ней, имея возможность жить в другом месте?
Пробыть в Лондоне полсезона с рекомендательными и кредитивными письмами, съездить к кому-нибудь на дачу и объездить этот город-провинцию — так же поверхностно, как прокатиться по тонкой плеве льда в Гайд-парке. Глубокое и опасное именно под ней.
Для изучения англичан надобно с ними пожить, т. е. иметь, всякого рода ежедневные, будничные сношения, денежные дела, общие интересы и личное знакомство.
До сих пор Англию знали в Европе так, как она себя выдавала, или, так сказать, в противоположность материку, прикладывая к ней целиком свои понятия. Так, например, знали, что в Англии существует свобода книгопечатания, которой в Европе нет; но что значит для Англии книгопечатание, этого не знали. Франция, отделенная от Англии своим односторонним образованием, своим просвещенным невежеством, не знала ее из ненависти. Германия, одаренная сильным бугром набожности — der Veneration80[80], не знала ее из подобострастия. Даже в России
324
питали такое уважение к Англии, что слово «английский» значило превосходное, прочное, совестливо оконченное.
Одна страна в мире знала Англию насквозь (и это очень известно англичанам), она знала ее по воспоминаниям детства, по молоку, которое сосала, по одной крови в жилах: это Северо-Американские Штаты. Дочь и мать, разлученные океаном, не спускают друг с друга глаз; это тот один взгляд ненависти, которым смотрели друг на друга старый корсар и его дочь у Байрона.
Англия — страна иной формации, местами скрытой наносным слоем современного образования. Лишь только вошли вы в Англию — равновесие нарушено; человек нашего века находится не в своей среде. Европейское общество в Париже и в Петербурге, в Вене и в Флоренции — одно и то же, при всех своих различиях; но английское общество совсем иное, в нем человек отступает на три века. Европа много пережила бедствиями, войнами, переворотами, столкновением народностей, борьбою теорий; стесненная мысль ее работала внутри и пережигала ее грудь; британские идеи, остававшиеся бесплодными дома, потрясали в ней поколения; аристократический эпикуреизм британского ума делался Вольтером и энциклопедистами, Юм — Кантом. Внутреннее развитие Англии шло после Вильгельма Оранского бедной арифметической прогрессией, в то время как в Европе оно неслось быстрой геометрической. Англия усвоивала себе одну техническую, прикладную, специальную часть общего образования. Это древний готический собор, освещенный гасом, к которому ведут железные дороги, это XVII столетие, переехавшее на фабрику. Англия, сложившись прежде других стран, из своих собственных элементов и как случилось, т. е. оставляя половину на произвол судьбы, удовлетворилась через край своими учреждениями. Неповоротливый ум ее, довольный приобретенным, продолжал одно и то же, повторяя поколениями условную и неловкую жизнь, храня обряды, боясь перемены. Таким образом Англия осталась страной неперегорелой, непереплавившейся, страной «флецевой» в сравнении с третьезданной Европой.
Главный исторический характер Англии — настойчивость, это тихое, неотвратимое, беспрерывное оседание, утягивание
325
всего на дно, хранение захваченного, приращение бессмысленным повторением, вечным semper idem81[81]. Так образуются подводные рифы; это жизнь дна морского, совершенно противуположная вулканической натуре романских народов, мучимых внутренним огнем, взрывами, живущих катаклизмами и пожарами. Романские народы, раздираемые своими потрясениями, стынут на время с лавой на губах, с судорожным выражением, оставляя там кратер, там разорванную скалу в память прошедшей бури. В Англии все тихо, как в океане, и все растет и множится в страшных количествах, т. е. все, что может жить без воздуха.
Для осадка нужен покой, нужен порядок, и в густой атмосфере острова все давно приняло место по удельному весу и если качается из стороны в сторону, то все же не теряет баланса и своего слоя. Каждый атом в нем ищет сам улечься или повиснуть на веки веков в своем месте.
Сэр Жозуа Вомслей, известный член парламента, рассказывал год тому назад следующий анекдот, бывший в его доме. Одни из «лидеров» радикальной партии, он завел в Лондоне большой дом; человек добрый, он сделал что мог для удобства своих людей; но вскоре увидел, что они недовольны им. Одним утром его камердинер объявил ему, что он отходит.
— Что случилось?
— Я вами очень доволен, но я не могу остаться, в нашей дворне нет никакого порядка. Я не привык к такой жизни.
— Какой же беспорядок?
— Это не мое дело докладывать, извольте спросить ключницу (гаускипер).
— С богом.
Затем сэр Жозуа вышел в залу; там его ждали грум и футман (лакей) с тою же просьбой. Удивленный сэр Жозуа послал за гаускипершей.
— Что у нас в доме делается? Все отходят. Чем они недовольны?
— У вас, — сказала чувствительная старушка, — никто не будет жить; я сама отошла бы, если б не так была привязана
326
к вашему дому. У нас внизу такой содом, что еще не видывала, все перепутано, никто никого не уважает.
— Ничего не понимаю; и как же это — сами делают беспорядок, и сами оставляют дом себе в наказание.
Гаускиперша сжалилась над ним и сказала ему: «Пожалуйте в людскую». Он пошел. Там она трагически ему указала круглый стол, купленный им для людского обеда, и спросила, где первое место и где последнее?
— Я сама не знаю, где мое место; футман, кучер, грум садятся иногда возле меня, я только это для вас выносила до сих пор.
— Ну, а если я вместо круглого велю поставить — четвероугольный стол?
— Тогда все останутся.
— Футман, сию минуту ступайте к мебельщику, чтоб он прислал четвероугольный стол.
— С тех пор как его принесли, до меня не доходило больше ни одной жалобы.
— В этой истории, — прибавил сэр Жозуа, смеясь, — самое оригинальное лицо — это мой грум, отходивший за то, что слишком почетно сидел за обедом. Он обижался мыслию, что, когда он будет камердинером, какой-нибудь грум сядет выше его.
Лакей, которому вы утром скажете «здравствуйте», будет вас презирать. Лакей, с которым вы будете говорить о чем-нибудь, кроме его дела, потеряет к вам всякое уважение, сделается дерзок. То же отношение между английским работником и хозяином, между еаг182[82] или негоциантом Сити, между пэром и смиренным представителем Нижней палаты.
Никакой талант, никакая заслуга, никакой труд не отпирает человеку без состояния двери богатых купеческих домой. Никакое богатство, никакое значение в СИу83[83] не введет в аристократический круг. Два-три исключения, которые обыкновенно приводят, по этому самому ничего не доказывают. Чтоб ввести Валтера Скотта в высшее общество, надобно было его сделать баронетом. Если б Шекспир жил не при королеве Бесс,
327
а при королеве Виктории, он равно не был бы принят ни герцогом Ньюкестль, ни менялой Мастерманом. Для иностранцев умеющих se faire valoir84[84], делается исключение. Англичане теряются в их de, von, Herr Baron, m-r le marquis, m-r le vicomte, Herr Freiherr85[85] и, считая их выше обыкновенных squire86[86], пускают в свои гостиные без всякой геральдической критики. Зато надобно видеть, как принимают они артистов, певиц; есть домы, в которых ставится балюстрада, отделяющая работников голоса и мастеровых гармонии от гостей; они входят особой дверью, поют, играют, получают свои 20 гиней от дворецкого и едут домой. Оттого-то первоклассные певицы так неохотно принимают приглашения петь в частных домах, а Тамберлик просто отказывается. В английских домах есть парии, стоящие на еще более смиренной ступени, нежели артисты; это учители и гувернантки. Все, что вы слыхали в детстве о прежнем уничижительном положении des outchitels, мамзелей и мадам в степных провинциях наших, все это совершается теперь со всей неотесанной англосаксонской грубостью, совершалось вчера и будет продолжаться до тех пор, пока будет продолжаться эта Англия.
То, что я говорю, и не преувеличение, и не новость; для того чтобы убедиться в этом, стоит взять два-три новых романа Диккенса или Теккерея, стоит взять «Vanity fair», и вы увидите, как Англия отражается в английском уме.
При этом надобно сказать несколько слов в похвалу английской литературы; она несравненно мужественнее, нежели французская, в обличении печального состояния внутренней жизни острова. В тех редких случаях, когда англичанин, как Байрон, отрывается от своей пошлой жизни, от лицемерия и дает волю иронии и скептицизму, он бывает беспощаден и не прибавляет на французский манер для нравственного равновесия по ангелу на каждого злодея. Вообще ирония и скептицизм чужды немцам и французам, у них в жизни нет столько разорванности, грусти, тумана, у них нет столько досуга сосредоточиваться в себе самих: французу мешает жизнь, немцу — безличная
328
мысль. В этом отношении русская литература всех ближе по духу к английской, и вот отчего Байрон имел такое влияние у нас на целое поколение и больше того — на Пушкина и Лермонтова.
Когда француз обличает темные стороны Франции, вы сейчас видите, что это семейная размолвка, преувеличение страсти, что он ничего лучше не просит, как примириться, il boude87[87] — и то в известных границах.
Англичанин долго крепится, долго горд Англией — царицей океанов, первым народом солнечной системы, но когда он отчаливает наконец от этой мели свою ладью, он покидает ее безвозвратно, серьезно, в самом деле и, спокойно, печально сознавая силу своих слов, говорит своему народу страшное:
You are an immoral people — and you know it88[88]
«Don Juan».
На этом горьком, выстраданном стихе Байрона мы и остановимся, готовые продолжать наши сказания о внутренностях Англии, если читатели того пожелают.
329
ОТ ИЗДАТЕЛЯ
Рукописи, составляющие «Голоса из России», доставлены мне в том виде, в котором они печатаются, я не позволил себе никаких перемен, кроме ничтожных и совершенно внешних поправок. Доказательством этому может служить «Письмо» ко мне
