— умное и дельное (хотя я и не согласен с ним) и которое решительно ничего бы не потеряло, если б вежливость выражений была наравне с их откровенностью. Я оставил неблагородное слово «фарса», унизительное обвинение, что я «разыгрываю комедию»; я оставил также странное недоверие ко мне, выразившееся в просьбе не искажать рукописи. Не думаю, чтоб неизвестный мне автор хотел меня оскорбить, и отношу эти «крепкие слова» и выражения к нашей непривычке говорить без ценсорского надзора. Да если б — и тогда истинное удовольствие, которое мне доставляет печатание первых рукописей, присланных из России, совершенно искупает несколько гневный тон выговора, сделанного мне строгим петербургским начальством.

Статьи, печатаемые нами, особенно важны потому, что они принадлежат к той письменной литературе, которая развилась с необыкновенной силой во время последней войны и после смерти Николая I. Это первые опыты, еще робкие и непривычные, русской речи о русском общественном деле, являющиеся после тридцатилетнего молчания. По этим статьям можно отчасти судить об общественном мнении России в 1855 году, о вопросах, занимавших тогда и теперь умы.

О сущности дела мы поговорим в другое время. Теперь я прошу не забывать, что я только типограф, — типограф, готовый

330

печатать все полезное нашей общей цели. Еще раз повторяю слова из программы «Полярной звезды»: «Мы равно приглашаем наших европейцев и наших панславистов, умеренных и неумеренных, осторожных и неосторожных. Мы исключаем одно то, что будет писано с целью упрочить современный порядок дел в России, ибо все усилия наши только к тому и устремлены, чтобы его заменить свободными и народными учреждениями. Что же касается до средств, мы открываем все двери, вызываем на все споры. Мы не отвечаем за мнения, изложенные не нами, нам уже случалось печатать вещи, прямо противуположные нашему убеждению, но сходные в цели. Роль ценсора нам противна еще со времен русской жизни».

«Голоса из России» будут издаваться ливрезонами без определенной периодичности.

331

ОТ ИЗДАТЕЛЯ

Вместо второго выпуска первой части «Голосов из России» мы издаем первый выпуск второй части. Это требует объяснения.

В продолжение печатания первого выпуска мы получили ряд статей, по большой части писанных в 1856 году. Разница их тона с статьями 1855 так резка и так замечательна, что мы решились немедленно напечатать некоторые из них. Они послужат дополнением, объяснением, поправкой статьям 1855 года.

Тогда — на другой день после похорон Николая — все увлеклось, все ожило надеждами, все смотрело с упованием вперед.

В 1856 естественно было приостановиться; ни одна надежда в самом деле не сбылась до сих пор — нет ни законной гласности, нет ничего положительного относительно освобождения крестьян; для Польши все свелось на неловкую, скупую амнистию, которой никто не хочет пользоваться, для России и того не было. Все это выразилось в новых статьях.

Что-то выразится в статьях 1857 года?..

Лондон, 19 августа 1856.

332

ОБА ЛУЧШЕ

(ОТРЫВОК)

— Знаете вы этого господина… вот направо, читает газеты?

— Нет.

— Мне бы хотелось узнать, что он такое.

— Мудрено ли узнать; люди нынче выделываются гуртовые, оригиналов в Европе нет. Господин, вас занимающий, — или Орас Жоржа Санда…

— Не думаю.

— Ну, так наверное Барнум.

— Только будто и типов?

— Нет, есть еще средний: Барнум-Орас.

— Однако я встречал людей, совершенно не похожих ни на Барнума, ни на Ораса.

— Где? В Кукуноре, в Конго?..

— Нет, здесь в Англии.

— Это могло случиться; я больше думал о материке; но разве вы не заметили, что все эти чудаки, не похожие ни на Барнума, ни на Ораса, что все они… Ну, что же?.. раз — два — три…

— Не знаю.

— Подумайте…

— Поврежденные.

— Разумеется.

I

Когда я возвратился домой, мне пришло в голову полушуточное и совсем злое замечание моего приятели. В самом деле,

333

Барнум и Орас так вполне созданы по образу и подобию века мещанского и риторического, что они встречаются везде — внизу и наверху, направо и налево, на лавке судей и на лавке подсудимых.

Барнум представляет деловую сторону, практическую нашего века; это проза века, его труд, его занятие. Орас — поэзию, сторону артистическую. Барнум — это, так сказать, Сократ мещанства; Орас — его Алкивиад.

Ж. Санд совершенно справедливо замечает, что в наше время все эти старые волокиты, вечные Ловласы, влюбленные маркизы вовсе не существуют, что тип молодого человека сороковых годов совсем иной. С тех пор, как она писала «Ораса», прошло лет пятнадцать; в них ничего не переменилось; прежние Орасы сделались старше, новые подросли. Вся действующая, пишущая Франция состоит из Орасов; немцы тоже выработали себе, с прибавкой глубокомысленного, но патриархально-простого разврата и основательно-тяжелой безнравственности, тип Ораса (который они классически называли Горац).

В Англии Орасов мало, в Америке совсем нет; но англо-американская порода произвела другой тип, не меньше всеобщий, и это уж не лицо романа, а лицо в лицах, живой человек, поднесь здравствующий в Нью-Йорке, — Ф. Барнум.

Который из них лучше, я не знаю, и принужден на это отвечать, как отвечают дети: «оба лучше». Хотя не могу скрыть, что для нас Орас как-то интереснее — это все литератор, словно свой брат. Но хорош и Барнум в своей античной простоте, мудрец .жизни и поведения, труженик и талант.

С детства без средств, Барнум растет в мелочной лавочке, он окружен целой атмосферой плутовства, перед его глазами совершается мирная мародерская война мелкой торговли, на своей низшей ступени, где лавочник покупает у крестьянина земледельческие произведения и

продает ему городские. Малейшее рассеяние — и лавочник обманут, обвешен, малейшая оплошность — и крестьянин надут. Эта коммерческая игра в мошенничество занимает всех; каждый старается прежде сказать «шах и мат» своему противнику. В следующую игру другой употребляет все усилия, чтоб отыграться, не скрывая совсем своих намерений.

334

Барнум смотрит на это систематически устроенное воровство глазами умного, расторопного мальчика, и первый результат, который он выводит, состоит в том, что работой можно прокормить себя, но что многого не выработаешь, а ему с детских лет хочется очень многого. Оборотами и уловками, напротив, можно все сделать. С этим прекрасным началом Барнум, присмотревшись к жизни, испытав грошовые лотереи и копеечные перепродажи пряников и прохладительных напитков, понял великую тайну века риторического, века эффектов и фраз, выставок и громких объявлений, — понял, что главнейшее для современных номиналистов — афиша!

Эффект и фраза — общие орудия у Барнума с Орасом; но для Барнума это только средство наживы: обобрав вас, он вас оставляет в покое. Орас проникает в сердце и душу — и там еще что-то крадет и лжет. Оттого под конец Орас сделался адвокатом, т. е. краснобаем по ремеслу, а Барнум составил себе огромное состояние и стал филантропом.

Непоколебимая, постоянная вера Барнума в глупость людей оправдалась. Он не скрывает своих убеждений, напротив, наивно рассказывает о своих проделках, так, как полководец повествует о своих стратегических хитростях. Он всякого человека и всех людей принимал за средство обогащения, так, как это делают и другие, но с большей нравственной силой, с большей последовательностью. Истощив все средства наживаться, разбогатев, он еще нажился, продав людям рассказ о том, как он их надувал. Тут Барнум становится гением своего дела.

Барнум случайно нашел какую-то полубезумную старуху, с трудом разгибавшуюся и мямлившую всякий вздор. Тотчас в его голове родится мысль: «Что, если выдать ее за няньку Вашингтона?» Чего долго думать! Афиши — и давай ее возить из города в город. Куда ни привезет, все кричат в один голос, что это ни на что не похоже, что это пустяки, что няньке Вашингтона было бы лет полтораста, и все торопятся взглянуть из любопытства, что это такое. Толпа выходит из балагана с хохотом, другая входит, обе уверены, что это вздор и обман, а Бариум откладывает себе одну тысячу долларов за другою.

Возив по миру сирену и Том-Пуса, подложную няньку Вашингтона и истинную Джени Линд, Бариум доплутовался до

высокой честности, председательствует в обществе благотворения бедным, дает отеческие сонеты начинающим карьеру. Прошедшее, по понятию мещан, не имеет действия на миллион в кассе. Миллион все покрывает.

Впрочем, Барнум был и прежде всегда нравственным человеком; он наивно останавливается средь книги, чтоб сказать читателю, что, несмотря на то, что он иногда был в необходимости пользоваться обстоятельствами без особенно щепетильного разбора средств, он постоянно перечитывал библию и, где бы ни был, ходил всегда по воскресеньям и церковь. Он даже не забыл отметить в пользу своего чувствительного сердца, как, отправляясь из Нью-Йорка в Лондон с Том-Пусом, утер слезу, прощаясь на пароходе с женою.

Орас слезнее, нервнее его. Орас сам афиша, живая декорация, воплощенная ложь. Вечный актер, он ежеминутно позирует; у него есть идеальный Орас, за которого он хочет прослыть и которого он представляет для всех знакомых и незнакомых, для мужчин и женщин, для старых и молодых.

В беде и счастии онvi[6] отыскивает одну сценическую сторону, упивается действием, которое производит на других; его эпикуреизм не простой, а, так сказать, рикошетный; он вызывает сочувствие, за которое с своей стороны ничего не дает, да если б и хотел, не может ничего дать; у него совсем нет сердца к чему-нибудь вне его самого, но есть поверхностное понимание страстей, ни к чему его не обязывающее; ему нравится их накожное раздражение, их действие на зрителей, он сам себя уверяет в них, т. е. лжет себе самому, но как только зыбь становится непокойною, опасною, он выходит спокойно сухой на берег и идет себе домой. Если он привязывается иногда к людям, то это на том основании, как мы привязываемся к икре или дичи. В нем нет внутреннего предела, который бы остановил его в чем-нибудь, — одного из тех инстинктивных пределов, заявляющих свое veto прежде всякого рассуждения. Сверх собственной опасности, для Ораса существует одна узда — партер, общественное мнение; оставьте его одного — он не будет себе мыть рук. Пуще всего он боится смеха. Чтоб выправиться из смешного положения, он опозорит сестру, предаст друга.

Он падок на каждое наслаждение, на каждое лакомство (что

336

не мешает ему представлять из себя давно потухший кратер). Я уверен, что он тайно покупает себе конфекты и, запершись у себя в комнате, ест их.

Между Барнумом и Орасом расстояние не так велико, как кажется: вместо Вашингтоновой няньки он показывает священные убеждения души, любовь, братство, отчаяние. Все это у него до такой степени неистинно, что Орас даже и не развратен: разврату надобно отдаваться для того, чтоб он нравился, разврат требует своего рода откровенности. Орас будет представлять какую-нибудь роль лоретки, падшего духа, несчастную любовь, которая алчет утопить себя в смертельных волнах чувственности, — а не то