тотчас уснет.

По мнениям он непременно радикал, ненавидит аристократию и особенно банкиров; но страстно желает денег, и как только попадается в богатую залу с коврами, маркизами и канделабрами, у него начинает кружиться голова, он чувствует, что рожден для этого мира. Его утешает мысль, что он им пожертвовал (не имея на то никакого права) своим убеждениям. Дайте ему сто тысяч франков доходу и «monsieur le marquis»89[89] перед фамилией — он не пустит вас к себе в дом.

Существо это, позолоченное снаружи и испорченное внутри, у которого развиты все страстные поползновения и ни одной страсти, вносит гибель и несчастие во все круги людей простых и искренних — пока они не догадываются, с кем имеют дело. Занятый исключительно самим собою и своим эффектом, он, сам того не замечая, оскорбляет нежнейшие струны чужого сердца.

Играя на фальшивые деньги, он всегда в выигрыше, потому что с других берет золото, пока этого не замечают. Орас силен, но, как привидение, теряет свою силу при дневном свете.

Минута, в которую Марта перешла от любви к ненависти, — нет, к презрению, — была та, в которую Орас играл самоубийцу у ее ног, — и остался, слава богу, здоров.

Орас — главный виновник бедствий, обрушившихся на Европу в последнее время. Он увлек своими фразами массы так, как увлек Марту в романе, — для того чтоб предать их при первой опасности.

337

II

Ж. Санд говорит, что роман ее был принят с ропотом, — это естественно. Разве у нас не сердились на «Ревизора»? Сходство схвачено поразительно, обидно. Она сама испугалась; ей стало совестно перед знакомыми и друзьями. Кисть дрогнула в ее руках, и она к концу сменяет улыбку презрения — улыбкой снисхождения. Она делает Ораса адвокатом и даже намекает на его исправление. Адвокатом-то он будет, и адвокатом отличным, защитником вдов и сирот, негодующим карателем человеческих слабостей; но врагом он останется, потому что он может только удачно «представить» исправление — не больше.

Исправляются люди без задних мыслей, люди увлеченные, без премедитации90[90], люди с сердцем, например, Фоблас. Кстати пришел он на память: Фоблас — отчаянный шалун, Орас перед ним — отшельник; отчего же первому хочется погрозить пальцем, а второго толкнуть ногой?

…Между жителями Новой Зеландии и обитателями какого-нибудь квартала в Париже не больше различия, как между Фобласом и Орасом. А ведь между тем и другим не бог знает сколько времени прошло. Фоблас на старости лет мог еще встретить Ораса у маркизы или поколотить его в опере, когда он так мещански хвастался своей победой, — и поколотить той самой палкой, которую он оставил у актрисы, а сын нашел.

Фоблас совершенно искренний человек, он ищет не победы, а наслаждения, он ветрен, впечатлителен и так же откровенно раскаивается в своих изменах Лодоиске (всякий раз двадцатью четырьмя часами позже, нежели следовало), как и изменяет ей. Останавливать Фобласа поздно, но бояться нечего: он со временем остепенится и сделается человеком; может быть, по дороге он потеряет состояние, здоровье; но сердце у него останется.

Фоблас жил в испорченном воздухе будуаров; ударил гром — Фоблас сделался Ларошжакленом. Орас не переродился землетрясением; в нем нет больше «нерва», как говорят французы.

Слабости Фобласа — мужские, слабости Ораса — женские; его настоящее призвание — жить паразитной жизнию, мучить

338

женщину — делать из нее пьедестал, скамейку, обирать ее, тянуться перед ней, капризничать и, говоря с нею, смотреть в зеркало на самого себя.

Но отчего ж все это… отчего?

А отчего, с другой стороны, несмотря на то, что «Фоблас» часто неприличнее романов Поль- де-Кока, когда вы читаете последние, чувствуете, что грязь глубже и топче? Уровень понизился!

Между Луве и Поль-де-Коком, между Фобласом и Орасом что-то прошло и понизило людей. С тех пор уровень все еще падает. Фигаро Бомарше и Лизетта Беранже сделались теперь такими же идеалами, как Баярд и Женевьева. Фигаро; забавный, милый плут, заменился Робер Макером, который уже крадет и грабит, делает фальшивые векселя, убивает. Вместо Манон Леско и Лизетты является Марго (в «Lesfilles du marbre»), которая ничего не любит, — «ни цветов, ни соловья, ni le chant de Romeo»91[91], а любит только луидоры…

V-la се qu’aime Margot!92[92]

Марго — женщина за №, патентованная и гарантированная префектурой. Немногим лучше ее весь литературный парижский Сен-Лазар, которого двери растворил А. Дюма-сын.

Итак, наконец, — между Фобласом и Орасом, между Фигаро и Робер Макером, между Манон и Марго прошло мещанство, овладело людьми и образовало два поколения…

Прикажете продолжать?

339

1857

LETTERA A GIUSEPPE MAZZINI SULLE PRESENTI CONDIZIONI DELLA RUSSIA

Caro Amico, Sono 7 anni che «l’ltalia del Popolo» pubblicava un mio lungo articolo sulla Russia, ed una lettera che diressi su tale argomento. Molte cose che allora sembravano avventate e paradossali, si confermarono poi. La guerra el la morte di Nicoló scossero fortemente l’indolenza slava, e la Russia si agita e si commuove per entrare in una nuova vita.

Dopo il 1849 la questione russa fu variamente agitata. Dalla condizione di paese quasi ignoto, la Russia passo a quella di paese mal noto. L’odio — quell’odio latente e ostinato che resulta dal timore, era tale che ogni uomo che osasse (e fra quelli era io) dire una parola a favore di quel Golia del Nord, trovava un David inesorabile fra gl’inglesi o fra i tedeschi, colla fionda in pugno. Si sapeva che la liberta e la civilta erano naturalmente cola ove era il Bonaparte, e che quella crociata islamico- cattolico-protestante contro la czarodoxia cominciava l’era della fratellanza dei popoli, della Germania libera, di Waterloo cancellato coll’opera degli stessi inglesi.

Cosi pensava il volgo; ma e d’uopo dire che gli uomini gravi guardavano con occhio triste quella leggerezza di vecchio rimbambito, e cercavano di conoscere meglio quell’ignoto potere che vigoroso combatteva contro i suoi nemici collegati. La miglior prova ch’io possa produrre di tale asserzione, e la mia stessa esperienza. Non dimentichero mai la premura affettuosa con cui voi, ed alrti uomini illustri come Victor Hugo, Michelet. Proudhon, Louis-Blanc mi deste la mano nel 1855 e m’incoraggiaste quando io cominciai la mia Rivista russa, «La Stella Polare»

340

a Londra. A voi tutti pareva affatto ragionevole che un russo, sfidato nemico dell’assolutismo di S. Pietroburgo, fosse al tempo stesso sincero amico del suo popolo.

Credo che dopo la guerra sarà lecito parlare della Russia senza eccitare sdegno e con maggior calma. La Russia dee necessariamente attirarsi l’attenzione della Europa. L’inerzia che squallida regna nell’Occidente, invita tutti, loro malgrado, a volger lo sguardo a sinistra e a destra. Or dunque fuor dell’Europa, due soli paesi son operosi: gli Stati Uniti e la Russia. Gli altri paesi dormono un sonno pesante o si agitano fra convulsioni che nulla ci toccano, come la China in rivolta.

Gli Stati Uniti sono in sostanza parte d’Europa, fatta colonia, traslocata, mobile; l’Europa anglo- sassone senza suolo natale, senza castelli, senza medio evo.

Un flutto dopo l’altro depone sulle sue spiaggie un’alluvione dopo l’altra, che non si fermano ma proseguono la via. Turbe di emigrati si precipitano in America fuggendo la fame, le persecuzioni, l’avvenire, cioè un presentimento di future disgrazie in patria. L’immigrazione continua in America; i nuovi arrivati traversano i popoli già stabiliti, li trascinano seco talvolta e in tumulto si precipitano verso il sud. Oggi si dissoda un terreno, domani si abbandona per correre verso l’Equatore, ove la razza anglo-sassone, rigorosa ed aspra s’incontrerà colla bella e graziosa razza ispano-romana. Tutto è turbamento, tutto cresce in quel paese cosmopolita, in quel paese in cui si dimentica la patria; — tutto si estende e prospera con rigogliosa vitalità, con attività infaticabile. Cio che cresce vigoroso è giovane.

L’accrescimento della Russia, il gran delitto che le si rimprovera, come se vi fossero stati grandi dall’origine, fu prodigioso, e ora soltanto comincia a cessare, essendo giunto al suo naturale confine, l’Oceano Pacifico. La Russia si accresce per tutt’alta legge; perchè ha un nucleo; non è une colonia che emigra, ma un popolo fortemente stabilito sul proprio territorio, che si allarga da ogni banda senza staccarsi dal propri centro.

Gli Stati Uniti, come valange, si cacciano tutto dinanzi; ogni palmo di terra che acquistano è perduto per gl’indigeni.

341

La Russia trabocca, cinge come acqua i paesi adiacenti, li stringe e li copre del ghiaccio uniforme e monotono della autocrazia. Sotto il suo regime terribile si compie un prodigioso lavoro di assimilazione; esso fa gli adoratori di Dalai Lama difensori della chiesa greca, i tartari ufficiali di cancelleria, fa ardentissimi patriotti russi i tedeschi.

La forza plastica non fu minore in Russia della sua forza di espansione; Giuseppe II, presente all’inaugurazione di Ecaterinoslaff disse irónicamente: «L’imperatrice pose la prima pietra di questa citta ed io l’ultima». Di che rideva? Non una citta soltanto, ma uno stato sorse da quel tempo nel Chersoneso e nella Crimea.

Non ha molto che un vecchio moscovita, il sig. Aksakoff, pubblico gli annali della sua famiglia. In quel libro importantissimo racconta come, verso la meta del decorso secolo, suo avo, lasciando i suoi possessi di Simbirsk se ne ando a cercar fortuna sulle rive dell’Ural; sembra la storia di un ricco Settler, che si reca a dissodare le terre vergini del Wisconsin e dell’Illinois; e un romanzo di Cooper. Ma qual prodigio si compie in 100 anni, che vediamo oggi in quelle stesse provincie grandi citta, ginnasii, societa di nobili, societa di negozianti? Orenburg, Catherinenburg, Perm, non sorsero che ieri. E tutta la Siberia non e nel caso stesso? Paese affatto nuovo, generalmente noto soltanto come un ergastolo fra i ghiacci, e pure destinato a grande avvenire. La Siberia e presto a ricevere i piroscafi

colla bandiera stellala. L’acquisto delle foci dell’Amur è uno dei passi più grandi della civiltà. Quale ostinazione o malafede sarebbe il negarlo?

Passiamo ora alla psicologia dei due paesi. L’America come colonia non rappresenta elementi nuovi: è l’ultima conseguenza dell’Europa protestante, emancipata dai vincoli storici della monarchia e dell’aristocrazia. La grande idea effettuata dall’-America è un’idea puramente anglo-sassone, l’idea del Selfgovernment; un popolo forte con un governo debole, la sovranità di ogni villaggio, senza concentramento, una comunità forte, tutta morale. Quale possa essere il rapporto degli Stati