secolarizzazione del potere degli zar e l’umanizzazione della nazionalità esclusiva per mezzo della civiltà europea. Nicolo credeva ottenere la potenza di Pietro I negando il suo principio, la sua idea; non fece che impedire per trenta anni il progresso del paese. Tutto si fermo; la macchina governativa si guasto; la corruzione guasto tutto. Se ne accorse quando venne la guerra e ne mori di vergogna odiato da tutta la Russia.
Appena Nicolo avea chiusi gli occhi, che un moto irresistibile spinse il governo di Alessandro II in via opposta a quella del padre suo. Lascia egli impadronirsi di quel moto, padroneggiarlo, lavorando per riacquistare al popolo cio che suo padre gli fece perdere? Non so; ma non potrà arrestarlo. Nicolo, per giungere al suo reo fine, adoperava una volontà limitata, ma inflessibile. Alessandro II non l’ha. Dicono abbia buon cuore; si ottiene con questo un luogo in paradiso, non nella storia.
Alessandro II annuncia nei suoi manifesti, i suoi ministri nelle circolari, i giornalisti russi nei loro fogli che comincia per la Russia un’èra nuova. Ebbene! chi gl’impedisce d’entrarvi? A che giovan le parole? È d’uopo mantener le promesse, oppure anche noi diremo:
«Non rettorica, non rettorica!»
Io conosco poche condizioni più vergognose, più umilianti, di vedere apprestata una possibilità di gran progresso, e non so qual delolezza che impedisce il movimento. La macchina è calda; il vapore si consuma, le forze si disperdon mugghiando; e cio perché non vi ha mano cosi ardita da girar la chiave e dar moto alla macchina. E se ella partisse senza il conduttore?
A. Herzen.
1857 febbraio, Londra
348
ПИСЬМО К ДЖУЗЕППЕ МАЦЦИНИ О СОВРЕМЕННОМ ПОЛОЖЕНИИ РОССИИ
Дорогой друг, прошло семь лет с тех пор, как «Италия дель Пополо» напечатала мою большую статью о России и письмо, мною посланное, на ту же тему. Многое из того, что казалось тогда необдуманным и парадоксальным, впоследствии подтвердилось. Война и смерть Николая сильно всколыхнули славянскую апатию, и вот теперь Россия заволновалась, сдвинулась с места, чтобы начать новую жизнь.
После 1849 г. русский вопрос поднимался с разных сторон. Если раньше Россия была страной почти неизвестной, то теперь она стала страной с дурной славой. Ненависть, скрытая и упорная ненависть, которую порождает страх, была столь сильна, что каждый человек (а среди таких людей был и я), дерзавший произнести хоть слово в защиту этого северного Голиафа, немедленно оказывался лицом к лицу с непреклонным Давидом из немцев или англичан, с пращой в руке. Считалось, что свобода и цивилизация естественно на стороне Бонапарта и что мусульманско-католическо-протестантский крестовый поход против царизма открывает эру братства народов, эру свободной Германии и Ватерлоо, вычеркнутого из памяти стараниями самих же англичан.
Так думала чернь, но нужно сказать, что люди серьезные с грустью смотрели на это легкомыслие впавших в детство стариков и пытались лучше узнать ту неведомую силу, которая мужественно боролась против своих объединившихся врагов. Лучшим доказательством, подтверждающим эту мысль, является мой собственный опыт. Я никогда не забуду, с каким сердечным участием вы и другие знаменитые люди, как Виктор
Гюго, Мишле, Прудон, Луи-Блан, в 1855 году протянули мне руку и придали мне мужества, когда я начал издавать в Лондоне русский журнал — «Полярную звезду». Всем вам казалось вполне понятным, что русский, непримиримый враг санкт-петербургского абсолютизма, в то же время искренний друг своего народа.
Я думаю, что после войны будет позволено говорить о России более спокойно и не возбуждая негодования. Россия должна привлечь внимание Европы. Мрачный застой, который царит на Западе, заставляет всех, вопреки их желанию, смотреть налево и направо. А вне Европы в настоящее время есть только две страны, которые живут деятельной жизнью, — это Соединенные Штаты и Россия. Остальные страны спят тяжелым сном или корчатся в судорогах, но нас это не затрагивает, как не затронула революция в Китае.
Соединенные Штаты по существу представляют собой часть Европы, ставшую колонией, перемещенную на другой материк, и подвижную. Это англосаксонская Европа, но оторванная от родной почвы, от замков, от средневековья.
Волна за волной выносит на ее побережье новые и новые пласты, которые не останавливаются, а продвигаются все дальше и дальше. Толпы эмигрантов бегут в Америку от голода, от преследований, от грядущего, которое угрожает им несчастьями на родной земле. Иммиграция в Америку продолжается; новые пришельцы пересекают места уже заселенные и, увлекая иногда за собой старых поселенцев, лихорадочно устремляются на юг. Сегодня они засевают один участок, завтра они его бросают и поспешно движутся к экватору, туда, где суровая и жесткая англосаксонская раса встретится с прекрасной, грациозной испанско- романской расой. Все непрерывно изменяется, все развивается в этой космополитической стране, — стране, где забывают родину; все ширится и преуспевает с поразительной жизнеспособностью и неутомимой энергией. А то, что растет мощно, то молодо.
Распространение России, которое вменяют ей в вину как великое преступление (как будто существуют государства, большие с самого начала своего возникновения), было поразительным и только теперь начинает приостанавливаться, так как
350
достигнута естественная граница — Тихий океан. Россия расширяется по совсем иному закону, чем Соединенные Штаты: у нее есть ядро, ее населяют не эмигрировавшие колонисты, а народ, который прочно укрепился на своей территории и распространяется во все стороны, не отрываясь от своего центра.
Соединенные Штаты, как лавина, сметают все на своем пути, каждую пядь земли, которую они захватывают, они навсегда отбирают у туземцев. Россия разливается, окружает, словно вода, прилегающие земли, стягивает их и покрывает ровным одноцветным льдом автократии. Под игом ее ужасного режима происходит поразительная ассимиляция: приверженцы далай- ламы становятся защитниками православной церкви, татары — канцелярскими чиновниками, немцы — пламенными русскими патриотами.
Созидательная сила России не уступала ее способности распространяться. Иосиф II, присутствовавший при закладке Екатеринослава, иронически заметил: «Императрица
положила первый камень этого города, а я последний». Над чем он смеялся? Не один только город, а целый край вырос с тех пор в Херсонесе и в Крыму.
Недавно один старый москвич г. Аксаков напечатал хронику своей семьи. В этой интереснейшей книге он рассказывает, как в середине прошлого века его дед оставил свои поместья возле Симбирска и отправился искать счастья на берега Урала; это напоминает историю богатого поселенца (settler), отправившегося обрабатывать девственные земли Висконсина и Иллинойса, это настоящий роман Купера. Но какое чудо совершилось за 100 лет, что в этих же самых местах мы видим теперь большие города, гимназии, дворянские общества, торговые товарищества? Оренбург, Екатеринбург, Пермь возникли не далее, как вчера. А вся Сибирь — разве здесь не то же явление? Этот совершенно новый край, обычно известный лишь как каторга среди снегов, имеет великое будущее. Скоро и Сибирь смогут приплывать пароходы с флагами в звездах. Завоевание устья Амура является одним из самых важных шагов цивилизации. Отрицать это — значило бы проявлять упрямство или недобросовестность.
351
Перейдем теперь к психологии обеих стран. Америка как колония не является каким-то новым элементом, она представляет последнюю ступень протестантской Европы, освобожденной от исторических уз монархии и аристократии. Великая идея, осуществленная Америкой, является чисто англосаксонской идеей, это идея самоуправления; сильный народ и слабое правительство, суверенность каждой деревни при отсутствии централизации, сильное общество, опирающееся на чисто моральные основания. Каково будет отношение Соединенных Штатов к социалистическим тенденциям, т. е. к будущему, сказать трудно, так как Америка при всех своих недостатках тоже представляет собой буржуазную демократию.
Россия гораздо менее зрелая, чем Америка, гораздо меньше связана западными традициями. «Как счастливы, — говорил знаменитый Бентам императору Александру I, когда тот был в Лондоне после войны, — как счастливы ваши законодатели, они не должны на каждом шагу бороться с римским правом». А также — добавим мы — ни с правом феодальным, ни с католицизмом, ни с протестантизмом. Византийский Номоканон не имеет силы, а национальное законодательство не пошло дальше учреждения общин; все остальное навязано извне, чуждо, введено насильственным путем. Законодательство царей было абсурдным, законодательство императоров — чуждым; и то и другое имело единственную цель: создать сильное государство. Это удалось: совершенно подавив личность, создали грозную империю.
Но есть одна вещь, которую абсолютизм не искоренил, он ее испортил, подавил и все же сохранил, — это сельская община с выборным управлением, с земельными переделами, с признанием за каждым работником права на землю и на участие во всех делах общины.
На эту сельскую, общинную, неподвижную, свободную от западного влияния Россию опираются, подавляя ее, Россия дворянская и Россия правящая. Первая представляет собой всевозможные революционные и реакционные направления Европы, вторая представляет собой абсолютистскую диктатуру, которая хочет казаться западной монархией. Николай заставил дворянскую Россию сделать большой шаг вперед; он вызвал молчаливую оппозицию, скрытую ненависть против
352
себя и своего деспотизма, — ненависть, которая теперь становится открытой.
Военный абсолютизм в России отжил свое время, он должен видоизмениться или разрушиться, оставив после себя огромное, сплоченное, единое государство, полное сил, выросших в результате суровых и ужасных испытаний. Империя Петра I была установлена при помощи жестоких мер: насилия, кнута и Сибири. Каждый ее шаг был залит слезами и кровью. Миллионы людей погибли, строя Петербург, проводя каналы, миллионы погибли на Балканах, на Кавказе. Сколько жертв погибло под розгами и в снегах Сибири! Палкой нас гнали к нашей судьбе. Но все это идет к концу. Кричать против прошлого бесполезно, истинная проницательность заключается в том, чтобы использовать в равной мере все существующие элементы, все силы, созданные как добром, так и злом. Речь теперь идет не о происхождении этих сил, а о том, как ими управлять.
Нынешнее правительство имеет слабость к реформам, но берется за дело с поразительной тупостью, цепляясь за жалкую систему мелких частичных улучшений, не касаясь сущности вещей. Если Россия будет идти таким шагом, то она только через два-три столетия догонит современную Пруссию.
История и народы многое прощают правительствам, даже злодейства и преступления, даже жестокость Петра I и распутство Екатерины II, — но чего они никогда не прощают — это непонимания своих задач, слабости, которая не дает правительству подняться до высоты происходящих событий.
Что особенно мешает Александру II и связывает его — это традиции Николая, политика Николая и особенно люди Николая. Страх перед всякой умственной жизнью, страх перед словом, перед гласностью внутри государства — и потому союз со всеми деспотами. Такова была философия правительства Николая. Так он привел Россию к мнимому оцепенению, к искусственной инертности, которая запятнала все правительство коррупцией и пороками.
Можно ли идти дальше, оставив на месте тех же людей и практикуя те же порядки?
