или в «Le Nord».
Сверх статей, мы получили несколько анонимных писем. Некоторые из них исполнены такой теплой, юной симпатии
к нам, что мы их прочли глубоко тронутые. Другие больше или меньше писаны с целью исправить дух «Полярной звезды» и направить ее на истинный путь. Мы благодарим писавших за доброе намерение, но следовать их советам не станем.
Один господин сердится на «Полярную звезду» за ее имя, за ее обертку, за ее тон, за ее статьи и пуще всего за портреты Пестеля, Рылеева и других мучеников 14 декабря; если б, говорит он, вместо статей о социализме были статьи о краже чиновников, а портретов совсем бы не было, то само правительство с пользой читало бы наше издание.
Если правительство боится обертки и портретов, то оно еще долго не дойдет до чтения вообще и в особенности нашего обозрения. А мы еще дольше не дойдем до издания в Лондоне журнала под заглавием «Андреевская звезда» с портретами Клейнмихеля, Бенкендорфа, Чернышева и даже Политковского.
Лондон, 25 марта 1857.
361
КНЯГИНЯ ЕКАТЕРИНА РОМАНОВНА ДАШКОВА
«Очень бы мне хотелось, — пишет мисс Катрин Вильмот своим родным в Ирландию из деревни Дашковой, — чтоб вы могли взглянуть на самую княгиню. В ней все, язык и платье, — все оригинально; что б она ни делала, она решительно ни на кого не похожа. Я не только не видывала никогда такого существа, но и не слыхивала о таком. Она учит каменщиков класть стены, помогает делать дорожки, ходит кормить коров, сочиняет музыку, пишет статьи для печати, знает до конца церковный чин и поправляет священника, если он не так молится, знает до конца театр и поправляет своих домашних актеров, когда они сбиваются с роли; она доктор, аптекарь, фельдшер, кузнец, плотник, судья, законник; она всякий день делает самые противуположные вещи на свете — ведет переписку с братом, занимающим одно из первых мест в империи, с учеными, с литераторами, с жидами, с своим сыном, со всеми родственниками. Ее разговор, увлекательный по своей простоте, доходит иногда до детской наивности. Она, нисколько не думая, говорит разом по-французски, по-итальянски, по-русски, по-английски, путая все языки вместе.
Она родилась быть министром или полководцем, ее место во главе государства».
Все это верно, но мисс Вильмот забывает, что, сверх того, Дашкова родилась женщиной и женщиной осталась всю жизнь. Сторона сердца, нежности, преданности, была в ней необыкновенно развита. Для нас это особенно важно. Дашковою
362
русская женская личность, разбуженная петровским разгромом, выходит из своего затворничества, заявляет свою способность и требует участия в деле государственном, в науке, в преобразовании России — и смело становится рядом с Екатериной.
В Дашковой чувствуется та самая сила, не совсем устроенная, которая рвалась к просторной жизни из-под плесени московского застоя, что-то сильное, многостороннее, деятельное петровское, ломоносовское, но смягченное аристократическим воспитанием и женственностью.
Екатерина II, делая ее президентом Академии, признала политическое равенство обоих полов, совершенно последовательное в стране, принимавшей гражданскую правомерность женщин, остающихся на Западе прикрепленными к мужьям или в вечном несовершеннолетии.
В русской истории, бедной личностями, записки женщины, участвовавшей на первом плане в перевороте 1762 года и видевшей возле все события от смерти Елизаветы до Тильзитского мира, чрезвычайно важны, тем больше что мы очень мало знаем наше XVIII столетие. Мы любим в истории восходить гораздо дальше. Мы из-за варягов, новгородцев, киевлян не видим вчерашнего дня; зубчатые кремлевские стены заслоняют нам плоские линии Петропавловской крепости. Разбирая отчетливо царские грамоты, мы мало знаем, что писалось на ломаном русском языке в петербургских канцеляриях, в то время как под окнами Зимнего дворца ревела дикая крамола и мятеж, угрожая Сибирью и смертью его жителям, и трон не получил еще ту силу и прочность, которую он приобрел не больше как семьдесят пять лет тому назад. Протверживать историю этих времен очень полезно и для правительства, чтоб оно не забывалось, и для нас, чтоб мы не отчаивались.
Я желал бы хоть вкратце объяснить мою мысль.
Вся Европа и, что гораздо хуже, все русские принимают императорскую власть в ее современной форме за такую несокрушимую всегдашность русского быта, которая смеется по праву над всеми дерзновенными попытками и смело выдерживает всякий натиск, мощно и прочно уцепившись далеко разветвившимися корнями в землю.
Императорская власть, совсем напротив, устоялась и окрепла весьма недавно. Она и теперь носит на себе следы своего революционного начала; в ней и до сих пор перепутаны без всякого порядка, как в промежуточных слоях земного шара, гранят старины, наносные пески, осколки, случайно захваченные сверху, всплывшие снизу, местами крепко слежавшиеся, но не соединенные химически.
Нас вводят в заблуждение бармы Мономаха, трон царя Иоанна Васильевича, Успенский собор — но разве Наполеон не рядился в мантию Карла Великого и не надевал на свою голову железной короны в Милане? — Все это подделки вроде Чатертона; почтенные черты старости и минувшего берутся взаймы для того, чтобы окружить новое уважением и уверить в его прочности, так сказать, в его вековечности.
Русское императорство развилось из царской власти ответом на сильную потребность иной жизни. Это военная и гражданская диктатура, гораздо больше сходная с римским цезаризмом, нежели с феодальной монархией. Диктатура может быть очень сильна, поглощать в себя все власти, но прочна она быть не может. Она существует до тех пор, пока обстоятельства, ее вызвавшие, останутся те же и пока она сама верна своему призванию.
Разумеется, встречая при выходе с парохода вычищенную и выбеленную лейб-гвардию, безмолвную бюрократию, несущихся курьеров, неподвижных часовых, казаков с нагайками, полицейских с кулаками, полгорода в мундирах, полгорода, делающий фрунт, и целый город, торопливо снимающий шляпу, и подумав, что все это лишено всякой самобытности и служит пальцами, хвостом, ногтями и когтями одного человека, совмещающего в себе все виды власти — помещика, папы, палача, родной матери и сержанта, может закружиться в голове, сделаться страшно, может прийти желание самому снять шляпу и поклониться, пока голова цела, и вдвое того — может захотеться сесть опять на пароход и плыть куда-нибудь. Все это так, и все это чувствовал (кроме последнего) достопочтенный вестфальский барон Гакстгаузен.
Этот сурово-мрачный, подавляющий вид грубой силы приняло императорство особенно в тридцатилетие николаевского
364
царствования; стращать было у него в принципе. Но тут невольно является вопрос: отчего же Николай не мог в эти тридцать лет забыть «дурные четверть часа», проведенные им при защите Зимнего дворца 14 декабря 1825? Отчего, умирая, вспомнил он этот день и за него благодарил гвардию?
Оттого, что он понял с начала своего воцарения, что его трон только силен силой. Он ею одной и держался, но чувствовал, что в штыках, что в материальном гнете ничего нет прочного, и искал иных опор. Опоры, на которые он обратил внимание, были верны, рядом с самодержавием он поставил православие и народность. Но это был протест против петровского направления, которого весь смысл состоял в секуляризации царской власти и общеевропейском образовании. Николай становился в прямое противуречие с живым началом петровского императорства, а потому ничего нет удивительного, что прямой результат его царствования был глухой разрыв между ним и Россией. Если б он прожил еще десять лет, его трон развалился бы сам собою; все перестало идти, все повяло, стало сохнуть, от всего отлетал дух, беспорядки администрации достигли чудовищных размеров. Его царствование было нелепость. Он понял, что, идя по направлению Александра, должно было неминуемо изменить более человеческими формами самодержавную власть, но этого он не хотел, а воображал, что он настолько независим от петровских начал, что он может быть Петром и без них.
Ему бы удалось, может быть, если б в самом деле, как думают московские староверы, переворот Петра был следствием личной воли, гениального каприза; но он вовсе не был случайностью, а служил ответом на инстинктивную потребность Руси развернуть свои силы. Как иначе можно объяснить успех его?
Государственное развитие России шло медленно и было очень позднее, Русь жила нараспашку и кой-как собралась, подгоняемая татарами, в иконописное, т. е. суздальски- византийское Московское царство, формы его были неуклюжи и грубы, все шло неловко, апатично. Царская власть не годна была даже на защиту государства, и в 1612 году Россия была спасена без царя. А между тем что-то говорило, что-то говорящее до сих пор в сердце каждого из нас, что под обветшалыми и тяжелыми платьями
365
бездна сил и мощи. Это что-то и есть молодость, вера в себя, сознание силы.
Крутой разрыв со стариной оскорблял, но нравился, — народ любил Петра I, он его перенес в легенды и сказки. Точно будто русский человек догадался, что, чего бы ни стоило, надо было переломить лень и крепким государственным строем стянуть нашу распущенность. Бесчеловечная дрессировка Петра I и таких преемников его, как Бирон, разумеется, поселяла ужас и отвращение, но все это переносили за открывавшуюся ширь новой жизни. Так, как во Франции переносили террор.
Петровский период сразу стал народнее периода царей московских. Он глубоко взошел в нашу историю, в наши нравы, в нашу плоть и кровь; в нем есть что-то необычайно родное нам, юное; отвратительная примесь казарменной дерзости и австрийского канцелярства не составляют его главной характеристики. С этим периодом связаны дорогие нам воспоминания нашего могучего роста, нашей славы и наших бедствий; он сдержал свое слово и создал сильное государство. Народ любит успех и силу.
Когда Александр диктовал в Париже законы всей Европе, одна сторона петровской идеи была окончена. Что же потом? Воротиться опять за 1700 год и сочетать военный деспотизм с отчуждающейся от всего человеческого царской властию. Этого хотел Николай, десяток поврежденных славянофилов — и больше никто.
Если народ и ненавидит чуждое ему немецкое правительство, вполне заслужившее это, то из этого не следует, чтоб он любил московское царство, он его забыл через одно поколение и совершенно не знает.
Что мешало после Петра I возвратиться к едва протекшим временам? Все петербургское устройство висело на нитке. Пьяные и развратные женщины, тупоумные принцы, едва умевшие говорить по-русски, немки и дети садились на престол, сходили с престола, дворцом шла самая близкая дорога в Сибирь и на каторжную работу; горсть интригантов и кондотьеров заведовала государством. В продолжении всей этой сумятицы мы не видим особенного желания воротиться к допетровским временам. Напротив, то, что постоянно остается во всех судорожных переменах, то, что развивается вопреки их и дает им резкое
366
единство, это именно петровская идея. Одна партия сбрасывает другую, пользуясь тем, что новый порядок не обжился, но кто бы ни одолевал, до петровских оснований никто не касался, а все принимали их — Менщиков и Бирон, Миних и
