неловкостью. Между прочим ему хотелось также увериться и в Дашкове, который командовал ротой, поэтому он, не отказывая ему в отпуске, призвал его в Ораниенбаум.
Князь, повидавшись с Петром Федоровичем, отправился обратно в Москву, на дороге у него заболело горло, сделалась лихорадка; не желая обеспокоить жены, он велел свезти себя к своей тетке Новосильцовой, думая, что боль в горле утишится и голос несколько возвратится; вместо того у него сделалась жаба и сильный жар.
В это самое время мать князя Дашкова и ее сестра княгиня
Гагарина сидели в спальне нашей княгини вместе с повивальной бабкой, ожидая через несколько часов ее разрешения. Дашкова еще была на ногах и вышла зачем-то в другую комнату, там ее давно поджидала горничная и сообщила ей по секрету о приезде больного мужа, говоря, что он у тетки, и умоляя не выдавать ее, потому что всем строго-настрого запрещено было сообщать ей эту новость. Княгиня вскрикнула при этой неожиданной вести; по счастию, старухи ничего не слыхали. Оправившись, она взошла как ни в чем не бывало в спальню, уверила их, что все ошиблись, что роды еще не скоро, уговорила их идти отдохнуть, обещая священнейшим образом послать за ними, если что случится.
Лишь только старухи ушли, княгиня бросилась со всей горячностью своего характера умолять повивальную бабку — проводить ее к мужу. Добрая немка думала, что она сошла с ума, и начала на своем силезском наречии уговаривать ее, прибавляя беспрерывно: «Нет, нет, я после должна буду дать богу ответ за убиение невинных». Княгиня объявила ей решительно, что если бабушка не хочет ее провожать, то она пойдет одна и никакая сила в мире ее не остановит. Страх подействовал на старушку; но когда Дашкова ей сказала, что им надобно идти пешком, чтоб княгиня не услыхала скрип саней, она снова уперлась и стояла неподвижно, «точно будто ноги ее пустили корни в пол». Наконец уладилось и это; на лестнице у Дашковой возвратились боли и притом сильнее, снова бабушка стала ее уговаривать, но она, уцепившись руками за поручья лестницы, была непреклонна.
Они вышли за вороты и, несмотря на боли, добрались до дому Новосильцовой. Из свиданья с мужем Дашкова помнит одно — что она увидела его бледного, больного, лежавшего в забытьи, она только успела бросить один взгляд и без памяти упала на пол. В этом положении люди Новосильцовой снесли ее на носилках домой, где, впрочем, никто не подозревал ее отсутствия. Новые, еще больше напряженные боли привели ее в память, она послала за свекровью и за теткой, а через час родила сына Михайлу.
В шесть часов утра перевезли больного мужа; мать положила его в другой комнате, запретив им иметь всякие сношения
373
в предупреждение того, чтоб жаба не пристала к родильнице, а в сущности из маленькой ревности. Молодые супруги тотчас начинают чувствительную переписку, что, конечно, для состояния родильницы было опаснее жабы, которая совсем не заразительна; они пишут записочки днем и ночью, до тех пор, пока старуха их находит, бранит горничных и обещает обобрать перья, карандаши и бумагу.
Женщина, которая умела так любить и так выполнять волю свою вопреки опасности, страха и боли, должна была играть большую роль в то время, в которое она жила, и в той среде, к которой принадлежала.
Двадцать восьмого июля 1761 года переехали Дашковы в Петербург. «День, — говорит она, — который двенадцать месяцев спустя сделался так памятен и так достославен для моего отечества».
В Петербурге ее ждало приглашение великого князя — переехать в Ораниенбаум. Ей не хотелось ехать, и отец насилу уговорил ее занять его дачу недалеко от Ораниенбаума. Дело в том, что она уже тогда терпеть не могла великого князя, а была предана всем сердцем его жене. Еще в родительском доме она была представлена великой княгине; Екатерина ее приласкала, умная и образованная девушка ей понравилась. Екатерина умела той улыбкой, тем abandon100[100], которым она очаровывала потом тридцать лет всю Россию, дипломатов и ученых всей Европы, привязать к себе Дашкову навеки. С первого свидания Дашкова любит Екатерину страстно, «обожает ее», как пансионерки обожают своих старших совоспитанниц; она влюблена в нее, как мальчики бывают влюблены в тридцатилетних женщин.
Зато она чувствует такое же искренное отвращение от своего крестного отца Петра Федоровича. Но хорош и он был, нечего сказать, мы это сейчас увидим.
Родная сестра Дашковой, Елизавета Романовна, была открытой любовницей великого князя. Он думал, что Салтыков и Понятовский, эти счастливые предшественники Орловых, Васильчиковых, Новосильцевых, Потемкиных, Ланских, Ермоловых, Корсаковых, Зоричей, Завадовских, Мамоновых,
374
Зубовых и целой ширинги плечистых virorum obscurorum101[101], дали ему право не слишком скупиться на свое сердце и вовсе не скрывать своих предпочтений.
Отношение его к великой княгине уже было таково, что при первом представлении Дашковой он ей сказал: «Позвольте надеяться, что вы нам подарите не меньше времени, чем великой княгине».
С своей стороны порывистая Дашкова и не думала скрывать своего предпочтения к Екатерине. Великий князь заметил это и, спустя несколько дней, отвел раз Дашкову в сторону и сказал ей «с простотой своей головы и с добротой своего сердца», как она выражается: «Помните, что безопаснее иметь дело с честными простаками, как ваша сестра и я, чем с большими умами, которые выжмут из вас сок до капли, а потом, как апельсинную корку, выбросят за окно».
Дашкова, отклоняя речь, заметила ему, что императрица настоятельно изъявляла свое желание, чтоб они одинаковым образом оказывали уважение как его высочеству, так и великой княгине.
Тем не менее ей было необходимо являться иногда на великокняжеские куртажные попойки. Характер этих праздников был немецки-казарменный, грубый и пьяный. Петр Федорович, окруженный своими голштинскими генералами (т. е., по словам Дашковой, капралами и сержантами прусской службы, детьми немецких мастеровых, которых родители не знали куда деть за беспутство и отдали в солдаты), не выпуская трубки изо рта, напивался иногда до того, что лакеи его выносили на руках.
Раз за ужином при великой княгине и многочисленных гостях зашла речь о сержанте гвардии Челищеве и о предполагаемой связи, которую он имел с графиней Гендриковой, племянницей императрицы; великий князь, уже сильно опьяневший, заметил, что Челищеву следовало бы отрубить голову для примера другим офицерам, чтоб они не заводили шашней с царскими родственницами. Голштинские сикофанты изъявляли всевозможными знаками свое одобрение и сочувствие, Дашкова
375
не могла выдержать, чтоб не заметить, что ей кажется очень бесчеловечным казнить за такое неважное преступление.
— Вы еще ребенок, — отвечал великий князь, — ваши слова доказывают это лучше всего, иначе вы бы знали, что скупиться на казни значит поощрять неподчиненность.
— Ваше высочество, — отвечала Дашкова, — вы пугаете нас нарочно; за исключением старых генералов, мы все, имеющие честь сидеть за вашим столом, принадлежим к поколению, никогда не видавшему смертной казни в России.
— Это ничего не значит, — возразил великий князь, — хорош зато был и порядок во всем. Говорю вам, что вы еще дитя и ничего не смыслите в этих делах.
Все до одного молчали.
— Я готова, — отвечала Дашкова, — сознаться, что не в состоянии понять их; но не могу не радоваться при мысли, что ваша тетушка еще здравствует и занимает престол.
Глаза всех обратились на смелую женщину. Великий князь ничего не отвечал; он удовлетворился только тем, что высунул язык, — милая шутка, которую он часто употреблял вместо ответа, особенно будучи в церкви.
Разговор этот, начавший политическую карьеру Дашковой, замечателен, сверх всего, тем, что эти нероновские речи говорил самый кроткий в мире человек, никогда никого не казнивший. За столом было множество гвардейских и кадетских офицеров, слова Дашковой разнеслись с быстротой молнии по всему городу. Они приобрели ей большую известность, которую она сначала не умела ценить и которая сделала из нее один из центров, и чуть ли не главный, около которого собирались недовольные офицеры. На первый случай Дашкова была в восхищении от того, что великой княгине чрезвычайно понравился ее отпет. «Время, — грустно прибавляет она, — не научило еще меня тогда, как опасно говорить правду государям; если они и могут иногда это простить — то царедворцы никогда не прощают».
Дружба ее к Екатерине растет. Елизавета жила тогда в Петергофе, там раз в неделю великой княгине было разрешено видеть своего сына. Возвращаясь из дворца, она обыкновенно заезжала за Дашковой, брала ее с собой и оставляла на весь вечер. Когда ей нельзя было заехать, она писала к ней коротенькие
376
записочки; отсюда возникла их дружеская, интимная переписка, продолжавшаяся и после отъезда с дачи. Они пишут о литературе, о мечтах, пишут о Вольтере и о Руссо, стихами и прозой.
«Какие стихи и какая проза! — пишет великая княгиня к Дашковой, — и это в семнадцать лет. Я умоляю вас не пренебрегать таким талантом. Может, я и не совсем беспристрастный судья, ваше лестное пристрастие ко мне виновато в том, что вы избрали меня предметом стихов. Обвиняйте меня в гордости сколько угодно, но я все-таки скажу, что давно не читала таких правильных и поэтических произведений».
Екатерина, с своей стороны, посылает ей свои статьи и с большой настойчивостию требует, чтоб она их никому не показывала. «При тех обстоятельствах, при которых я обязана жить, всякий самый ничтожный повод послужит к самым неприятным вымыслам». Она до того боится, что просит Дашкову адресовать письма на имя ее горничной Катерины Ивановны и жжет их, прочитавши. Что она называет «ничтожными поводами», можно догадаться по одному письму, где она опять говорит о своей рукописи; Дашкова возвратила ее с большими похвалами и удостоверяя ее, что она не выходила из ее рук. О содержании рукописи нигде не сказано ни слова; но что это не были «правильные и поэтические стихи», это видно из следующих слов (письмо 21): «Вы снимаете с меня мои обязанности относительно моего сына, я вижу в этом новое доказательство доброты вашего сердца. Я была глубоко потрясена знаками преданности, с которыми меня встретил народ в тот день. Никогда не была я так счастлива».
Это письмо писано вскоре после смерти императрицы Елизаветы, — но мы еще не дошли до ее кончины.
В конце декабря 1761 года разнесся слух, что Елизавета очень больна. Дашкова распростуженная лежала в постели, когда до нее дошла эта весть. Мысль об опасности великой княгини поразила ее, она с нею так же мало могла улежаться, как с мыслию о болезни мужа; а потому, закутавшись в шубу, морозной ночью 20 декабря отправилась она в деревянный дворец на Мойке, где тогда жила царская фамилия.
