Не желая, чтоб ее видели, Дашкова оставила карету в некотором расстоянии
от дворца и пошла пешком на маленькое крыльцо с той стороны, где были комнаты великой княгини, не зная вовсе к ним дороги. По счастию, она встретилась с Катериной Ивановной, с известной горничной Екатерины, — она сказала ей, что великая княгиня в постеле; но Дашкова требовала, чтоб она доложила, говоря, что ей непременно надобно видеться с ней сейчас. Горничная, знавшая ее и ее преданность великой княгине, повиновалась ей. Екатерина, знавшая, что Дашкова серьезно больна и что, следственно, без особенно важных причин не явилась бы ночью в мороз, велела ее принять.
Сначала она ее осыпала упреками за то, что не бережется, и, видя, что она озябла, сказала ей: «Милая княгиня, прежде всего вас надобно согреть, подите сюда ко мне в постель, под одеяло». Укутавши ее, она спросила наконец, в чем дело?
— В теперичном положении дел, — отвечала Дашкова, — когда императрице остается жить только несколько дней, может, несколько часов, — надобно, не теряя времени, принять меры против грозящей опасности и отвратить от вас грозящую опасность. Бога ради доверьтесь мне, я докажу вам, что я достойна этого. Если вы уже имеете определенный план, употребите меня, распоряжайтесь мной, я готова.
Великая княгиня залилась слезами и, прижимая руку Дашковой к сердцу, сказала ей:
— Уверяю вас, что у меня никакого плана нет, я не могу ничего предпринять и думаю, что мне остается одно — ожидать с твердостью, что случится. Я отдаюсь на волю божию и на него одного полагаю мои надежды.
— В таком случае ваши друзья должны действовать за вас. Что касается до меня, я чувствую в себе довольно силы и усердия, чтоб их всех увлечь, и поверьте мне, что нет жертвы, которая бы меня остановила.
— Ради бога, — перебила Екатерина, — не подвергайте себя опасности в надежде противудействовать злу, которое, в сущности, кажется неотвратимо. Если вы погубите себя из- за меня, вы только прибавите к моей несчастной судьбе вечное мучение.
— Все, что я могу вам сказать, — это то, что я не сделаю шага, который мог бы вас запутать или мог бы быть опасен
378
вам. Что бы ни было, пусть падет на меня, и, если моя слепая преданность к вам поведет меня на эшафот, вы никогда не будете его жертвой.
Великая княгиня хотела возражать, но Дашкова102[102], перерывая ее речь, взяла ее руку, прижала к губам и, сказавши, что боится продолжать беседу, просила ее отпустить. Глубоко тронутые, они оставались несколько минут в объятиях друг друга, и Дашкова осторожно покинула до высшей степени взволнованную Екатерину.
Добавим к этой чувствительной сцене, что Екатерина все-таки обманула Дашкову; она поручала свою судьбу в это время не одному богу, но и Григорью Орлову, с которым обдумывала свой план, и Орлов уже в тиши старался вербовать офицеров.
В рождество императрица скончалась. Петербург мрачно принял эту новость, и сама Дашкова видела, как Семеновский и Измайловский полки проходили угрюмо и с глухим ропотом мимо ее дома.
Петр III, провозглашенный императором, не хранил никакого декорума, попойки продолжались. Через несколько дней после смерти Елизаветы он посетил отца Дашковой и через ее сестру изъявил свое неудовольствие, что не видит ее при дворе. Нечего было делать, Дашкова отправилась; Петр III, понизив голос, стал ей говорить о том, что она не умеет себя держать относительно своей сестры, что она наконец навлечет на себя ее негодование и может потом очень горько раскаяться в том, «потому что легко может прийти время, в которое Романовна (так называл он свою любовницу) будет на месте той».
Дашкова сделала вид, что не понимает, и торопилась занять свое место в любимой игре Петра III. В этой игре (campis) каждый играющий имеет несколько марок; у кого остается последняя, тот выигрывает. В игру каждый клал десять империалов, что по тогдашним доходам Дашковой составляло немалую сумму, особенно потому, что когда проигрывал Петр III, он вынимал марку из кармана и клал ее в пулю, таким образом он почти
379
всегда выигрывал. Как только игра кончилась, государь предложил другую. Дашкова отказалась; он пристал до того к ней, чтоб она играла, что, пользуясь «правами избалованного ребенка», она сказала ему, что она недостаточно богата, чтоб проигрывать наверное, что если б его величество играл как все, то по крайней мере были бы шансы выигрыша. Петр III отвечал своими «привычными буфонствами», и Дашкова откланялась.
Когда она проходила рядом зал, наполненных придворными и разными чинами, она подумала, что попала на маскарад, — никого нельзя было узнать. Она не могла видеть без смеха семидесятилетнего князя Трубецкого, одетого в первый раз от роду в военный мундир, затянутого, в сапогах со шпорами, словом, совсем готового на самый отчаянный бой. «Этот жалкий старичишка, — прибавляет она, — представлявшийся больным и страждущим, как это делают нищие, пролежал в постели, пока Елизавета кончалась; ему стало лучше, когда Петр III был провозглашен; но узнавши, что все обошлось хорошо, он тотчас вскочил, вооружился с ног до головы и явился героем в Измайловский полк, по которому числился».
Кстати к мундирам, к этой пагубной страсти, которая перешла от Петра III к Павлу, от Павла ко всем его детям, ко всем генералам, штаб- и обер-офицерам. Панин, заведовавший воспитанием Павла, сетовал на то, что Петр III ни разу не присутствовал при его испытаниях.
Голштинские принцы, его дяди, уговорили его наконец; он остался очень доволен и произвел Панина в генералы от инфантерии. Чтоб понять всю нелепость этого, надобно себе представить бледную, болезненную фигуру Панина, любившего чопорно одеваться, тщательно чесавшегося, пудрившегося и напоминавшего собой царедворцев Людовика XIV. Панин ненавидел капральский тон Петра III, мундиры и весь этот вздор. Когда Мельгунов привез ему радостную весть о генеральстве, Панин хотел лучше бежать в Швецию на житье, чем надеть мундир. Это дошло до Петра III; он переименовал его в соответствующий статский чин, но не мог довольно надивиться Панину. «А я, право, — говорил он, — всегда считал Панина умным человеком!»
Пока Петр III рядил в героев своих придворных, шли обычные церемонии похорон. Императрица не выходила из своих
380
комнат и являлась только на панихиды. Изредка приходил и Петр III и всегда держал себя неприлично, шептался с дамами, хохотал с адъютантами, насмехался над духовенством, бранил офицеров и даже рядовых за какие-нибудь пуговицы. «Неосторожно, — говорил английский посол Кейтс князю Голицыну, — начинает новый император свое царствование, этим путем он дойдет до презрения народного, а потом и до ненависти».
Петр III как будто нарочно все делал, чтоб возбудить эту ненависть. Раз вечером, при Дашковой, император разглагольствовал, по обыкновению, о своем поклонении Фридриху II и вдруг, обращаясь к статс-секретарю Волкову, который был при Елизавете главным секретарем Верховного совета, спросил его, помнит ли он, как они хохотали над постоянной неудачей тайных повелений, посылаемых в действующую армию. Волков, заодно с великим князем сообщавший прусскому королю все распоряжения и таким образом уничтожавший их действие, до того растерялся от слов Петра III, что чуть не упал в обморок. Но император продолжал шуточным тоном рассказывать, как они во время войны предавали неприятелю страну, в которой он был наследником престола.
При заключении мира с королем прусским, в котором он постыдно уступил все купленное русской кровью, не было меры радости и ликованью. Праздник следовал за праздником. Между прочим Петр III дал большой обед, на который были приглашены все послы и три первые класса. После обеда государь предложил три тоста, которые пили при пушечной пальбе, — за здоровье императорской фамилии, за здоровье короля прусского, за продолжение заключенного мира.
Когда императрица пила тост за царскую фамилию, Петр III послал своего адъютанта Гудовича, который стоял возле его стула, спросить ее, зачем она не встала. Екатерина отвечала, что так как императорская фамилия состоит только из ее супруга, ее сына и ее самой, то она не думала, чтоб его величеству угодно было, чтоб она встала. Когда Гудович передал ее ответ,
император велел ему возвратиться и сказать императрице, что она «дура»103[103] и должна знать, что его дяди, голштинские
381
принцы, принадлежат также к императорской фамилии. Этого мало, — боясь, что Гудович смягчит грубое выражение, он сам повторил сказанное им через стол, так что большая часть гостей слышала. Императрица на первую минуту не могла удержаться и залилась слезами, но, желая как можно скорее окончить эту историю, она обратилась к камергеру Строгонову, стоявшему за ее стулом, и просила его начать какой-нибудь разговор. Строгонов, сам глубоко потрясенный происшествием, начал с притворно веселым видом что-то болтать. Выходя из дворца, он получил приказание ехать в свою деревню и не оставлять ее без особого разрешения.
Происшествие это необыкновенно повредило Петру III; все жалели несчастную женщину, грубо оскорбленную пьяным капралом. Этим расположением, естественно, должна была воспользоваться Дашкова. Она становится отчаянным заговорщиком, вербует, уговаривает, сондирует — и притом ездит на балы, танцует, чтоб не подавать подозрения. Князь Дашков, обиженный Петром III, что-то отвечал ему перед фрунтом. Княгиня, боясь последствий, выхлопотала ему какое-то поручение в Константинополь и с тем вместе дала ему совет «торопиться медленно». Удаливши его, она окружает себя офицерами, которые вверяются с полным доверием восемнадцатилетнему шефу.
Около Петра III были и другие недовольные, но заговорщиками они не были и по летам, и по положению; они были рады воспользоваться переменой, но делать ее, подвергая голову плахе, было трудно для какого-нибудь Разумовского или Панина. Настоящие заговорщики были Дашкова с своими офицерами и Орлов с своими приверженцами.
О Разумовском Дашкова говорит: «Он любил отечество настолько, насколько вообще мог любить этот апатический человек. Погрязший в богатстве, окруженный почетом, хорошо принятый при новом дворе и любимый офицерами, он впал в равнодушие и обленился».
думал достигнуть переворота какими-то законными средствами через сенат.
Панин был государственный человек и глядел дальше других; его цель состояла в том, чтоб провозгласить Павла императором, а Екатерину правительницей. При этом он надеялся ограничить самодержавную власть. Он, сверх того,
Все это далеко не нравилось Дашковой. К тому же ропот и неудовольствие солдат росло. Позорный мир, с одной стороны, и безумная война с Данией, которую Петр III хотел начать из-за Голштинии, без всякой серьезной причины, раздражали умы. Война эта сделалась у него пунктом помешательства; сам Фридрих II письменно уговаривал его отложить ее.
Говорят, что молодая заговорщица употребила особые орудия красноречия, чтоб убедить упорного Панина действовать с ней заодно. Панин до того увлекся ее умом, ее энергией и, сверх того,
