красотой, что на старости лет страстно влюбился в нее. Дашкова со смехом отвергала его любовь, но, не находя других средств сладить с ним, она решилась склонить его собою. После этого Панин был в ее руках. Справедливость требует сказать, что княгиня в двух местах своих записок с негодованием опровергает этот слух104[104].
Несмотря на то, что заговорщики могли считать на Разумовского и на Панина и, сверх того, на новгородского архиепископа; несмотря на то, что множество офицеров была завербовано, — определенного плана действия у них не было. Связанные общей целью, они не могли согласиться в образе действия. Дашкова, снедаемая жгучей деятельностию, сердится на медленность, не знает, что делать, и едет наконец на свою дачу за Красным кабаком. Дача эта была первой личной собственностью Дашковой, она тотчас принялась за обстройку, роет каналы, разбивает сады. «Несмотря, — говорит она, — на привязанность, которую я имела к этому первому клочку земли, который был мой, я не хотела дать имени моей даче, желая ее посвятить имени того святого, который будет праздноваться в тот день, когда успех увенчает наше великое предприятие». «Дайте скорее название моей даче!» — пишет она к императрице, больная в лихорадке, которую захватила в болоте, заехав в него верхом по пояс. Императрица ничего не понимает и думает, что у ее друга в самом деле горячка.
383
Но белая горячка собственно была у Петра III; пока Дашкова садит акации и расчищает дорожки, Петр III быстро идет под гору; одна глупость сменяется другою, одна безобразная пошлость другой, вдвое безобразнейшей. Пророчество Кейтса сбывалось, общественное мнение переходило от презрения к ненависти.
Австрийское гонение греческой церкви в Сербии заставило многих сербов прибегнуть к императрице Елизавете с просьбою отвести им земли на юге России. Елизавета, сверх земель, велела им отпустить значительную сумму денег на подъем и переселение. Один из их поверенных, хорват, хитрый интригант, завладел землей и деньгами и вместо исполнения условий, на которых была дана земля, стал распоряжаться переселенцами, как своими крестьянами. Сербы принесли жалобу, Елизавета велела разобрать дело, но прежде чем оно кончилось, она умерла. Хорват, услышав о ее смерти, явился в Петербург и начал с того, что дал по две тысячи червонных трем лицам, приближенным к Петру III, — Л. Нарышкину, который был нечто вроде придворного шута, генералу Мельгунову и генерал-прокурору Глебову. Два последних отправились к императору и рассказали ему прямо о взятке. Петр III был очень доволен их откровенностию, расхвалил их и прибавил, что если они дадут ему половину, то он сам пойдет в сенат и велит решить дело в пользу хорвата. Они поделились, император сдержал слово и за две тысячи червонных потерял сотни тысяч новых переселенцев; видя, что их товарищи обмануты правительством, они не рискнули переселяться.
По окончании дела Петр III услышал о том, что Нарышкин скрыл от него свою взятку, и, чтоб наказать его за такой недостаток дружеского доверия, отнял у него всю сумму. И потом долгое время спустя поддразнивал Нарышкина, спрашивая его — что он делает с хорватскими червонцами?
Вот еще милый анекдот о Петре III. Раз после парада император, очень довольный Измайловским полком, возвращался с Разумовским домой; вдруг он услышал издалека шум; его любимец арап дрался с профосом. Сначала зрелище это понравилось Петру III, но вдруг он сделал серьезное лицо и сказал: «Нарцисс не существует больше для нас». Разумовский, который ничего не мог понять, спросил, что так вдруг опечалило
384
его величество. «Разве вы не видите, — вскричал он, — что я не могу больше держать при себе человека, дравшегося с профосом. Он обесчестен — навсегда обесчестен». Фельдмаршал, показывая вид, что совершенно входит в его глубокие соображения, заметил, что честь Нарцисса можно восстановить, проведя его под знаменами полка. Мысль эта привела Петра III в восторг; он сейчас позвал негра, велел ему пройти под знаменами и, находя это не вполне достаточным, велел оцарапать его пикой знамени, чтоб он мог своей кровью смыть обиду. Бедный арап чуть не умер от страха, генералы и офицеры едва-едва могли удержаться от негодования и смеха. Один Петр III совершил с величайшей торжественностью весь обряд очищения Нарцисса.
И этот шут царствовал?.. Зато недолго!
Вечером 27 июня Григорий Орлов пришел к Дашковой сказать ей, что капитан Пассек, один из самых отчаянных заговорщиков, арестован. Орлов застал у нее Панина; терять времени, откладывать было теперь невозможно. Один лимфатический, медленный и осторожный Панин советовал ждать завтрашний день, узнать прежде, как и за что арестован Пассек. Орлову и Дашковой это было не по сердцу. Первый сказал, что пойдет узнать о Пассеке, Дашкова просила Панина оставить ее, ссылаясь на чрезвычайную усталь. Лишь только Панин уехал, Дашкова набросила на себя серую мужскую шинель и пешком отправилась к Рославлеву, одному из заговорщиков.
Недалеко от дома Дашкова встретила всадника, скакавшего во весь опор. Дашкова, несмотря на то что никогда не видала братьев Орлова, догадалась, что это один из них; поравнявшись с всадником, она назвала его; он остановил лошадь, Дашкова назвала ему себя.
— Я к вам, — сказал он, — Пассек схвачен как государственный преступник, четыре часовых у дверей и два у окна. Брат пошел к Панину, а я был у Рославлева.
—Что, он очень встревожен?
— Дайте знать нашим, Рославлеву, Ласунскому, Черткову и Бредихину, чтоб они собирались сейчас в Измайловский полк и готовились бы принять императрицу. Потом скажите, что я советую вашему брату или вам как можно скорее ехать
385
в Петергоф за императрицей, скажите ей, что карета уж приготовлена мной, скажите, что я умоляю ее не мешкать и скакать в Петербург.
Накануне Дашкова, узнавши от Пассека о сильном ропоте солдат и боясь, чтоб чего не вышло, написала на всякий случай к Шкуриной, жене императрицына камердинера, чтоб она послала карету с четырьмя почтовыми лошадьми к своему мужу в Петергоф и велела бы ей дожидаться у него на дворе. Панин смеялся над этими ненужными хлопотами, полагая, что переворот еще не так близок; обстоятельства показали, насколько предусмотрительность Дашковой была необходима.
Расставшись с Орловым, она возвратилась домой. К вечеру портной должен был ей принести мужское платье и не принес, в женском она была слишком связана. Чтоб не подать подозрения, она отпустила горничную и легла в постель; но не прошло получаса, как она услышала стук в наружную дверь. Это был меньшой Орлов, которого старшие братья прислали спросить ее, не рано ли тревожить императрицу. Дашкова вышла из себя, осыпала упреками его и всех его братьев. «Какая тут речь, — говорила она, — о том, потревожится императрица или нет, лучше ее без памяти, в обмороке привезти в Петербург, чем подвергнуть заключению или вместе с нами эшафоту. Скажите братьям, чтоб сейчас же кто- нибудь ехал в Петергоф».
Орлов согласился с нею.
Тут наступили для Дашковой мучительные часы одиночества и ожидания, она трепещет за свою Екатерину, представляет ее себе бледной, изнуренной, в тюрьме, идущей на казнь, и «все это по нашей вине». Измученная и в лихорадке, ждет она вести из Петергофа, в четыре часа она пришла; императрица выехала в Петербург.
Как Алексей Орлов ночью взошел в павильон к Екатерине, которая спокойно спала и так же в глаза не знала Орлова, как и Дашкова, но тотчас решилась ехать в карете, приготовленной у Шкурина; как Орлов сел кучером и загнал лошадей так, что императрица была вынуждена с своей горничной идти пешком; как они потом встретили порожнюю телегу, как Орлов нанял ее и демократически в ней повез Екатерину в Петербург — все это известно.
Измайловские солдаты приняли Екатерину с восторгом; их уверили, что Петр III хотел в эту ночь убить ее и ее сына. Из казарм солдаты с шумом и криком проводили ее в Зимний дворец, провозглашая ее на улицах царствующей императрицей; препятствий не было никаких. Народ бежал толпами к дворцу, сановники собирались, архиепископ, окруженный духовенством, со святою водой ждал в соборе новую государыню.
Когда Дашкова с чрезвычайными усилиями продралась до Екатерины, они бросились друг к другу в объятия и могли только выговорить: «Ну слава богу, слава богу!» Потом Екатерина рассказала ей, как они ехали из Петергофа. Потом они опять бросились обнимать друг друга. «Я не знаю, — говорит Дашкова, — был ли когда смертный больше счастлив, как я в эти минуты!»
«И, — прибавляет она, — когда я думаю, какими несоразмерно малыми средствами сделался этот переворот, без обдуманного плана, людьми, вовсе не согласными между собою, имевшими разные цели, нисколько не похожими ни образованием, ни характером, то участие перста божия мне становится ясно».
Переворот, конечно, был необходим, но если перст божий так прямо участвовал в нем, то в этот день руки у бога все же не совсем были чисты.
Нацеловавшись досыта, Дашкова заметила, что на императрице екатерининская лента, а не андреевская, она тотчас побежала к Панину, сняла с него ленту, надела ее на императрицу, а екатерининскую ленту и звезду положила себе в карман.
Императрица изъявила желание стать во главе войска и идти в Петергоф. С тем вместе она велела Дашковой сопровождать ее. Императрица взяла мундир у капитана Талызина, Дашкова у сержанта Пушкина. Оба мундира были прежней преображенской формы. Как только императрица приехала в Петербург, солдаты без всякого приказа сбросили с себя новые мундиры и надели петровские.
Пока Дашкова переодевалась, собрался чрезвычайный совет под предводительством Екатерины, составленный из высших сановников и сенаторов, бывших под рукой. Часовые,
387
поставленные у дверей залы, пропустили в нее молодого офицера с смелой поступью и отважным видом. Никто, кроме императрицы, не узнал в нем Дашковой, она подошла к Екатерине и сказала, что караул очень плох, что так, пожалуй, пропустят и Петра III, если он вдруг явится (как мало знала этого шута сама Дашкова!); караул немедленно был усилен, между тем императрица, перерывая диктование манифеста Теплову, сказала членам, кто этот
молодой офицер, так sans façon105[105] взошедший и начавший шептаться с ней. Все сенаторы встали, чтоб приветствовать ее. «Я покраснела до ушей от такого почета, — прибавляет милый сержант, — и даже несколько смешалась».
«Вслед за тем, взяв нужные меры для спокойствия столицы, сели мы на лошадей и по дороге в Петергоф сделали смотр двенадцати тысячам человек, принявшим императрицу с восторгом».
В Красном кабаке инсуррекционная армия сделала привал — надобно было дать отдых людям, бывшим на ногах двенадцать часов. Императрица и Дашкова, которые совсем не спали последние ночи, были сильно утомлены. Дашкова взяла у полковника Кара шинель, постлала ее на
