единственный диван, бывший в небольшой комнате занятой ими гостиницы, расставила часовых и бросилась на диван вместе с Екатериной, не скидывая мундира, с твердым намерением несколько уснуть; но спать было невозможно, и они проболтали все время, строя планы и вовсе забывая об опасности.
Нельзя не признаться, что есть что-то необыкновенно увлекательное в этой отваге двух женщин, переменяющих судьбу империи, в этой революции, делаемой красивой, умной женщиной, окруженной молодыми людьми, влюбленными в нее, между которыми на первом плане красавица восьмнадцати лет, верхом, в преображенском мундире и с саблей в руках.
Несчастный Петр III в это время ездил из Ораниенбаума в Петергоф и из Петергофа в Ораниенбаум, не умея ничего придумать, ни на что решиться. Он искал Екатерину по комнатам павильона, за шкапами и дверями, как будто она с ним играла в жмурки, и не без самодовольства повторял «Романовне»:
388
«Вот видишь, что я прав, я был уверен, что она сделает что-нибудь, я всегда говорил, что эта женщина способна на все».
Еще возле него стоял престарелый вождь Миних, еще вся Россия и часть Петербурга были не против него, но он уже совсем растерялся. Дав опыт невероятной трусости под Кронштадтом, он велел императорской яхте грести не к флоту, а снова к Ораниенбауму, — дамы боялись качки и моря, он сам боялся всего. Ночь была тихая, месячная; жалкий император спрятался в каюте с своими куртизанами, а на палубе сидели в мрачной задумчивости, с досадой, стыдом и грустью на сердце два героя — Миних и Гудович; они теперь увидели, что против воли нельзя спасать людей. В четыре часа утра пристали они снова к Ораниенбауму и с понурыми головами, тайком взошли во дворец. Петр III принялся писать письмо к Екатерине.
В те же четыре часа седлали двух лихих коней, одного для императрицы, другого для Дашковой; и вот они снова веселые и исполненные энергии перед войском, выступившим в
пять часов в поход и остановившимся отдохнуть у Троицкого монастыря. Тут начали являться один за другим гонцы Петра III, привозя одно предложение глупее другого; он отказывался от престола, просился в Голштинию, признавал себя виноватым, недостойным царствовать. Екатерина требовала, чтоб он безусловно сдался, в избежание больших зол, и обещала за это устроить ему наивозможно лучшую жизнь в одном из загородных дворцов, по его выбору.
Войско Екатерины спокойно заняло Петергоф; Орлов, ездивший на рекогносцировку, не нашел никого. Голштинцы, окружавшие Петра в Ораниенбауме и преданные ему, были готовы умереть за него, но он приказал им не защищаться; он хотел бежать, велел приготовить лошадь, но сел не на нее, а в коляску с Романовной и Гудовичем и печально сам повез свою повинную голову виновной жене своей. Его провели потихоньку в дальнюю комнату дворца. Романовну и Гудовича, который и тут себя вел с необыкновенным благородством, арестовали; Петра III накормили, напоили и свезли в Ропшу под прикрытием Алексея Орлова, Пассека, Барятинского и Баскакова. Ропщу он избрал сам, она ему принадлежала, когда
389
он еще был великим князем. Другие, впрочем, говорят, что он вовсе не был в Ропше, а в именье Разумовского.
Дашкова видела его письма к императрице. В одном он говорит о своем отречении, в другом о лицах, которых желал бы оставить при себе, исчисляет все, что ему нужно для житья, причем именно упоминает о запасе бургонского и табаку. Он еще требовал, говорят, скрипку, библию и разные романы, причем прибавлял, что хочет сделаться философом.
Вечером, в день занятия Петергофа, Дашкова, возвращаясь от принцессы Голштинской на половину императрицы, натолкнулась на Орлова, который во внутренних комнатах ее лежал врастяжку на диване, извиняясь тем, что он ушиб себе ногу. Он распечатывал какой-то большой пакет; подобные пакеты Дашкова видала у своего дяди — вице-канцлера; их употребляли для самых важнейших государственных дел, сообщаемых государям от Верховного совета.
— Что вы это делаете? — спросила его Дашкова с изумлением.
— Мне императрица приказала.
— Не может быть, — отвечала Дашкова, — вы не имеете официального звания на это.
В это время пришли доложить, что солдаты вломились в дворцовые погреба и пьют венгерское касками, принимая его за мед. Орлов не двинулся. Дашкова сейчас отправилась вниз, приняла грозный вид и своим тоненьким голосом восстановила порядок. Довольная успехом, она отдала им все деньги, бывшие с ней, и потом, выворотив кошелек, сказала, что средств у нее меньше, нежели желания, но что по возвращении в Петербург им позволят пить на казенный счет; после этого она возвратилась.
К дивану, на котором лежал Орлов, был придвинут стол, накрытый на три куверта. Взошла императрица, заняла место и пригласила сесть Дашкову. Все это так поразило княгиню, что она не могла скрыть своего волнения. Императрица заметила это и спросила, что с ней.
— Ничего, — отвечала Дашкова, — вероятно, усталь от неспанных ночей и от волнения.
Екатерина, желая вызвать Дашкову на любезности Орлову,
390
сообщила ей, что, несмотря на все ее просьбы, он оставляет военную службу, и просила ее помочь ей, чтоб его уговорить. «Меня, — говорила она, — обвинят в страшной неблагодарности, если он оставит службу». Но Дашкова, оскорбленная своим открытием, ответила, что ее величество имеет столько средств награждать за услуги, что ей вовсе не нужно прибегать к насилию.
«Я только тогда, — прибавляет она, — убедилась, что между ними une liaison»106[106].
Думали, что она обиделась этим из ревности, и не ошиблись. Только она ревновала не Орлова; ни его, ни его братьев она никогда но любила и не уважала, она ревновала императрицу; ей не нравился ни выбор, ни тон; а сверх того, ее мечты об исключительной доверенности, о мечтательной дружбе, о всемогущем влиянии бледнели, исчезали перед ее открытием. И действительно, с этого вечера у Дашковой был соперник и враг; она это почувствовала на другой день после переворота.
Слова юродивого Петра III об апельсинной корке стали сбываться с чрезвычайной быстротой. Императрица на другой день после своего воцарения, начинает ценить и награждать услуги Дашковой, начинает быть благодарной, т. е. перестает быть другом.
Дашкова, после торжественного въезда в Петербург, отправилась к отцу, к дяде и, главное, взглянуть на свою малютку. Не надобно забывать, что у нашего Преображенского сержанта есть дочь Настя, которую он горячо любит и с которой ему хочется поиграть, наигравшись досыта императорской короной. Дом ее отца был полон солдат, поставленных долею в охранение его и долею потому, что «Романовна» была привезена к нему в дом. Вадковский присылал спросить ординарца, нужен ли весь караул; Дашкова, поговоривши с ним по- французски, сказала дежурному офицеру, что половина солдат не нужна и что она их отпускает.
Когда она воротилась во дворец, Екатерина приняла ее с недовольным видом, караульный офицер был налицо и говорил с Орловым. Императрица сделала Дашковой выговор за
самовольное распоряжение и заметила даже то, что она при солдатах говорила по- французски. Дашкова, глубоко огорченная, выслушала выговор, ничего не отвечала и, чтоб переменить разговор, подала Екатерине ленту и орден, которые положила вчера в карман.
«Потише, потише, — сказала императрица, — я должна была вам сделать выговор за вашу поспешность, вы не имели права сами сменять солдат, но я также должна наградить вас за ваши услуги», — при этом она надела ей на шею возвращенную ленту.
Вместо того чтоб стать, как это делается в этих случаях, на колени перед императрицей, Дашкова печально сказала ей: «Ваше величество, простите меня за то, что я хочу сказать; приходит время, в которое правда должна быть изгнана из вашего присутствия; предупреждая его, я прошу вас взять назад этот орден; как украшение — я не умею его довольно ценить; если это награда — как бы она велика ни была, она не может вознаградить мои услуги, они ничем не могут быть заплачены, потому что они не продажные».
— Но, — заметила императрица, обнимая ее и оставляя ленту, — дружба имеет свои права, разве я и их лишусь теперь?
Дашкова снова довольна, целует ее руку, и осьмнадцать лет берут свое, она через полвека не забывает с удовольствием прибавить: «Представьте себе меня в мундире, со шпорой на одном сапоге, с видом пятнадцатилетнего мальчика и с красной екатерининской лентой через плечо». Новый кавалер скачет опять к Насте — ей показаться, присутствует при ее ужине и наконец, раздевшись, бросается в постель; но и на этот раз сон бежит от раздраженных нерв или пугает грезами; удивительные картины последних дней, которые она не только прожила, но отчасти сделала, беспрестанно проходят в ее воображении.
Важное участие ее в 28 июне не отрицала сама императрица, — напротив, когда старый и лукавый Бестужев ей представлялся, она ему сказала: «Кто бы мог подумать, что дочь Романа Воронцова поможет мне сесть на престол».
Весть об убийстве Петра III исполнила Дашкову ужасом и отвращением; она до такой степени была взволнована и возмущена этим пятном «на перевороте, который не стоил ни капли крови»,
392
что не могла настолько переломить себя, чтоб ехать на другой день во дворец. Она минует в своих записках все подробности этого гадкого происшествия, где три офицера, из которых один был гигант, полчаса работали, чтоб удушить салфеткой отравленного арестанта, как будто нельзя было подождать четверти часа. Она полагает, что Екатерина не знала вперед о намерении А. Орлова; вернее то, что Дашкова не имела понятия о участии Екатерины, которая
тщательно умела скрывать что хотела; о ее интриге с Григорьем Орловым не только не знал ни Панин, ни другие заговорщики, но, как мы сейчас видели, ни сама Дашкова.
Екатерина поняла, что было на душе у Дашковой, и, увидевши ее, стала с ужасом говорить о том, что случилось.
— Да, ваше величество, — отвечала Дашкова, — смерть эта слишком скоро и рано пришла для вашей и для моей славы.
Проходя приемной залой, она громко при всех сказала, что, конечно, А. Орлов пощадит ее своим знакомством. Слишком двадцать пять лет они не кланялись и не говорили друг с другом.
Весьма вероятно, что Екатерина не давала приказания убить Петра III; Александр сделал больше, он решительно требовал, чтоб не убивать до смерти Павла, отправляя к нему ватагу крамольных олигархов. Мы знаем из Шекспира, как даются эти приказания — взглядом, намеком, молчанием. Зачем Екатерина поручила надзор за слабодушным Петром III злейшим врагам его? Пассек и Баскаков хотели его убить за несколько дней до 27 июня, будто она не знала этого? И зачем же убийцы были так нагло награждены?
Дашкова, приводит в оправдание Екатерины письмо от Орлова к ней, писанное тотчас после
